Текст книги "Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта."

Автор книги: Лев Друскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

По ту сторону

ОТЕЦ ТИМОФЕЙ –

Судьба русских за границей причудлива.

Мой товарищ Миша Петров рассказал:

В Мюнхене, среди циклопических сооружений олимпийского комплекса, вдруг видишь покосившийся забор, вернее, плетень. У колодца, в пыли, копошатся куры. К забору привязана коза. За колодцем – крохотная православная церквушка. Рядом – деревенская изба.

Каким ветром занесло сюда из-под Краснодара в сороковые годы отца Тимофея? Он говорит, что это место указал ему Господь.

Когда стали готовиться к Олимпиаде, священнику предложили другой участок. Но он отказался: Не могу. Бог указал здесь. Старика, конечно, выселили бы, но за него вступилась общественность. В крупнейших газетах замелькали душещипательные статьи, и гигантские трибуны стадиона поднялись к небу по соседству с церквушкой. Она находится в самом центре комплекса. Зрелище совершенно фантастическое!

283

Узнав, что Миша из России, отец Тимофей очень обрадовался и зазвал его в избу. Их окружили милые деревенски запахи. Пахло березовым веником, мытым деревом и парным молоком.

На русской печи лежала жена отца Тимофея – восьмидесятилетняя Наташа.

Миша посидел на лавочке, поговорил по душам, а когда стал собираться, старик засуетился:

– Ты, Миша, редечки, редечки возьми.

– Что же я буду делать с ней в отеле?

– А ты ее потри и с сольцой.

Миша рассказывает, что из феергешных впечатлений это пожалуй, самое сильное.

«ОКАЯННЫЕ ДНИ» –

Прочел "Окаянные дни" Бунина. Читать было неприятно. Ненависть Ходасевича все-таки не выходит за берега разума А тут автору застилает глаза туман гнева, ярости и отчаяния. Он как бы бьется в падучей и кликушествует. Ему ненавистно все: хамская толпа, это животное Ленин, эти предатели и негодяи Горький и Брюсов, этот дурак Блок, все эти Волошины, Есенины и Клюевы. Вместо лиц – одни свиные рыла.

Конечно, есть в книге и кровавая правда: казни, грабежи, насилие, тупость. Но беспрерывная истерика и вопль: "Предатели! Погибла Россия!" – мешает Бунину видеть. Жалко его ужасно.

Не дай Бог мне написать такую книгу! Ненависть – плохой вожатый.

И еще меня раздражает, как Бунин на этом фоне, в атмосфере всеобщего охаиванья, пишет о себе, умиленно вспоминает почтальоншу Махоточку, которой он, вместо восьмидесяти копеек, дал за доставку целый рубль.

("И это меня-то считают недобрым желчным человеком!")

А телеграмма, доставленная Махоточкой, гласила:

284

"Вместе со всей Стрельной пьем славу и гордость русской литературы!" Так что рубль, как видим, был истрачен не зря.

РОССИЯ НЕ ТАКАЯ –

Нельзя чувствовать страну на расстоянии. Ее точное ощущение, связь с ней теряется уже через полтора-два года.

Большой компанией мы слушали пленку какого-то эмигрантского певца – кажется Бориса Шаляпина или Ивана Реброва. Репертуар странный – цыганщина, блатные песни, но и даже "Подмосковные вечера".

Первое внезапное ощущение: "Эх, бедняга! Русский певец, а поет с акцентом!" Второе ощущение, вторая мысль: " Это не русское, это – тоска по России".

Потом приходят и любопытство, и ирония, и восхищение мастерством. И все это сложное впечатление заканчивается первоначальным сожалением: "Бедняга! Ненастоящее это, не русское!"

И когда эти песни создавались, Россия была не такая, и теперь она по-другому, но тоже не такая.

И, конечно, неизбежно вспоминаются строки Ахматовой:

"Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой".

ФОМА –

Ко мне привели однажды белого Барышниковского пуделя – Фому.

Он живет недалеко – на Фонтанке. Про нашего Гека и часто спрашивают: это Фома? А Фому окликают Геком.

Барышникову за год до побега подарили дивную афган-

285

скую борзую, но он вынужден был ее отдать – Фома ревновал.

Это очень грустный пес. Он ничего не знает о своем хозяине – ни о его успехах, ни о его миллионах. И, наверно, все время надеется на его возвращение.

ВООБЩЕ-ТО Я ЧИСТАЯ –

Лиля стояла с английской студенткой Фионой в ванной комнате и мыла посуду (на кухне у нас горячей воды нет) И вдруг Фиона громко вздохнула.

– Что ты?

– Тебя жалко.

– Почему?

– Потому что у вас страна такая бедная.

И Лиля говорит, что ее пронзило чувство жгучей обидь Как? Это наша могучая необъятная страна – бедная? И они об этом знают?

И тут же одернула себя. Конечно, бедная, даже нищая. И как они могут этого не знать? Разве они слепые?

Похожая сценка – на кухне, на этот раз в Комарове. Лиля и Лиза Такер опять же моют посуду. Из туалета выходи Джоана. Лиля жестом показывает ей на дачный рукомойник:

– Хотите вымыть руки?

Джоана подошла к рукомойнику и остановилась.

– Ну что же вы?

Джоана помялась и сказала несколько слов по-английски.

Лиза объяснила:

– Она не умеет.

Пришлось показать. Потом Лиза спросила:

– А как ты моешься?

– Когда приезжают друзья, у которых есть машина, он отвозят меня в Дом творчества. А так – грею воду на плите и моюсь по частям.

Лиза даже переспросила. А потом закрыла лицо рукам

286

и как заплачет. Она плакала всерьез, всхлипывала, из-под пальцев текли крупные слезы.

– Лизочка, перестань, что случилось?

Но она все плакала:

– Такие прекрасные люди и вынуждены так жить!

И сквозь слезы спросила:

– Ты любишь шанель номер пять?

Лиля засмеялась:

– Люблю. В детективных романах. Но, Лизочка, вообще-то я чистая.

Должен сказать, нам чрезвычайно часто приходится испытывать чувство национального унижения. Когда Миша Т., и известный ленинградский художник, летел по туристской путевке в Данию, всю группу предупреждали:

В самолете будут возить на столике коньяк, сигареты, конфеты. Старайтесь не покупать. Помните, что денег мало и это валюта.

Миша жаловался: чувствуешь себя хуже всех. Красочные журналы, безделушки. Все покупают, кроме наших. Лимонад в таких нарядных бутылках. Пить хочется, а отказываешься. И самое ужасное – сознание, что окружающие понимают, почему.

Едут обыкновенные милые люди, но они богачи, буржуи, капиталисты. А мы – советико, импотенто, нищие.

СПАГЕТТИ-

Странные существа иностранцы – будто жители другой планеты.

У ленинградской красавицы Ани Каплан был приятель-итальянец. Накануне отъезда он сказал ей:

– Знаете, Аня, мы, к сожалению, не сможем провести последний вечер вместе: друзья из землячества пригласили меня на спагетти. Лия спросила:

– А почему я не могу пойти с вами?

287

Он ответил:

– Потому что спагетти приготовлено на семь человек.

Аня удивилась:

– Ну и что? Где семь, там и восемь.

– Нет, Аня, вы не понимаете, – в свою очередь удивился он, – я же объяснил вам: спагетти приготовлено на семерых,

Аня еще пыталась превратить все в шутку:

– Это же не котлеты, не порционное блюдо, – сказала она. – Каждый отложит мне понемножку, и у меня будет даже больше, чем у остальных.

Но итальянец не принял шутки и стоял на своем:

– Поймите, это было бы неприлично: спагетти приготовлено на семь человек.

Они расстались, не поняв друг друга – оскорбленные и недоумевающие.

О, ВОЗЬМИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА! –

Американские студенты дарят так:

– О, возьмите, пожалуйста: нам это совершенно не нужно!

Почти по русской поговорке: "На тебе, убоже, что мне негоже!"

Несомненно, их формула сложилась от смущения, но есть в ней и бессознательный оттенок высокомерия.

СОВСЕМ ОБАЛДЕЛИ –

Американский аспирант Валдек побывал на концерте Михаила Жванецкого. Явился сияющий, переполненный впечатлениями, и ахнул, увидев Жванецкого у нас.

Мы усадили их рядом. Через минуту он уже приставал и своему соседу:

– Переезжайте в Америку. Это такая прекрасная страна.

– А профессия? – спросил тот.

288

Но Валдек уже входил в раж: Да, вероятно, вы не будете там ни писателем, ни артистом. Вы станете, к примеру, мойщиком окон. Но зато будете свободны.

И с шиком выложил аргумент:

– У нас все равны: если вы захотите, вы сможете ходить к тому же врачу, к которому ходит Ростропович.

На следующий день Джакки спросила:

– Правда, для Жванецкого большая честь, что он познакомился с Валдеком?

– Почему?

– Как почему? Он же американец.

Совсем обалдели!

НАУКА ЛЮБВИ-

Джакки сказала, что до того, как выйти за Валдека, она жила с другим человеком, и это хорошо для Валдека, потому что она многому научилась, стала опытнее.

Валдек сидел рядом, слушал и удовлетворенно кивал головой.

Да я бы умер!

ПУШКИН ПО-АНГЛИЙСКИ-

Я спросил у Лизы Такер:

– Лизочка, кого вы собираетесь переводить?

– Пушкина.

– Вот молодец! – обрадовался я. – А как?

– Свободным стихом, верлибром.

Я ужаснулся:

– Лизочка, но так нельзя!

Она посмотрела спокойно, чуть насмешливо:

– Отчего же нельзя? Сейчас по-другому не пишут.

Не понимает.

289

ПОЧТУ ЗА ЧЕСТЬ –

Господи, ну конечно же это смешно, разумеется, между нами пропасть непонимания.

Но сколько мы перекинули мостиков!

Эти мальчики и девочки – немцы, американцы, шведы – разве не дарили они нам свою нежность и преданность? Где была бы без них моя книга?

И на всю жизнь запомнил я девушку, бережно сворачивающую листы рукописи, прячущую их под пальто, и голос с иностранным акцентом, произносящий старинные русские слова:

– Почту за честь!

Я долго не мог понять, чем же они так отличаются от нас – эти люди, и наконец понял: чувством собственного достоинства. Вот идет по Московскому проспекту молодой негр – плечи расправлены, голова гордо закинута. А на oc– тановке ждет автобуса Наум – блестящий инженер с двумя высшими образованиями, знающий несколько языков – сутулящийся, униженный, неуверенный в себе: человек второго сорта.

На работе его внезапно понизили в должности.

– За что? – спросил он.

– А так, – отрезал директор, – ни за что. Просто я тебе не доверяю.

– Но почему?

– Я не обязан отвечать. С одним человеком я пошел бы в разведку, с другим нет. Не доверяю – и все.

Наум говорит мне:

– Я здесь родился, это моя страна. Я хочу во всем принимать участие, но меня отталкивают, а если лезу, бьют по щекам – справа налево и слева направо.

И что тут остается делать?

Мы снова затеяли перестановку.

Подвинули шкаф, оттеснили сервант.

290

И сделалось грустно, и стало неловко,

Как будто бы каждый предмет эмигрант.

Ну что же, предметы! Скитайтесь по свету,

Ведь мир вашей комнаты странно-велик:

Блуждают диваны, кочуют портреты

И зеркало прячет потерянный лик.

Все стронулось с места, хотя б на полшага,

Дома покачнулись в оконном стекле…

Чего ж ты нахохлился, старый бродяга?

Кого еще встретишь на этой земле?

ПЕРЕД СЕРВАНТОМ-

Я остался на даче, а Лиля отправилась в город за пенсией. Сидела на кухне одна, лицом к серванту, и вспоминала.

Вот эту красивую сахарницу подарил нам Юра Черняк. Ручку от крышки отбили на таможне: смотрели, нет ли чего внутри, в фарфоре.

А эти чашки оставила на память Гитана. Муж ее Володя, нывший заместитель директора Баргузинского заповедника, теперь портье в каком-то венском отеле. Но они разослали предложения в университеты разных стран и надеются, все-таки надеются.

Вот смешной шотландский солдатик от маленького Миши Войханского. Его мама четыре года назад перебралась в Англию, а мальчика не выпускают. За него вступался аж сам Иегуди Менухин, но у правительства с матерью свои счеты.

А этот фонарик с наклеенной польской розой – от другого Миши, нашего близкого друга. Недавно мы получили отдельную квартиру (первую в моей жизни), и он помогал во всем – стелил линолеум, обивал дверь, делал проводку. Он и его жена Инна еще в Ленинграде, но вот-вот придет разрешение. Если, конечно, придет.

А это от Риты и Бори – они в Америке.

А это от Юры Тувина – он, кажется, в Исландии.

А это от нашей Эммы – она в Тель-Авиве.

291

И опять бьется в висках, колет болью тургеневская строчка:

«И все они умерли, умерли…»

Лиля представила, как еще недавно мы шумно сидели за столом – любящие, преданные, счастливые нашей дружбой.

"Помнишь ли меня, мой свет,

В дальней стороне?

Или ты не думаешь

Больше обо мне?"

Ей стало так страшно, что она отвела взгляд от полок, но он неудержимо возвращался.

Тогда Лиля заплакала и повернулась к серванту спиной.

ПРЕДПОЧИТАЮ ТРАГЕДИЮ –

У Димы на отвальной – человек десять, и все раньше или позже едут. Обстановка деловитая – ни слез, ни горя.

– Позвони такому-то, он в Атланте.

– Не скучай, скоро увидимся.

– Нет, старик, что ни говори, в Бостоне лучше.

– А вы куда собираетесь?

– Все равно. Я не туда, я отсюда.

– Вы слышали, а в Новой Зеландии…

Не слышал! Не хочу слышать! Я не любитель фарсов, Ш предпочитаю трагедию.

Одна женщина (не стану называть ее имени) после долгая мытарств добилась наконец разрешения. Она подписала отказ от подданства, отправила багажом вещи, продала все оставшееся до нитки, чуть свет добралась до аэродрома и не смогла уехать – сердце не позволило, ноги не понесли.

Мой друг Юра как-то сказал:

– Там же все чужое! Если река называется другим, пусти даже хорошим словом, – какая же она река?

– А если поедут дети, внуки?

292

Это был жестокий вопрос, и Юра ответил не сразу. Понимаешь, – проговорил он наконец, – когда честного человека ведут на пытку, он надеется, что выдержит. Но, бывает, и не выдерживает. Вот и я надеюсь… Он вымученно улыбнулся:

– А, впрочем, не дай Бог – лучше об этом не думать!

ПИСЬМА –

Лежу и перебираю письма – клочки судеб, разлетевшихся по свету:

"Кто это идет по 5-ой авеню в твидовом пиджаке и галстуке от Лорана? Это я иду – Григорий Семенович Розенцвейг. Мог ли я представить, что такое когда-нибудь случится?"

"Дурак!" – думаю я, и беру в руки письмо от Лены Домнич.

"Познакомилась с двумя симпатичными стариками-миллионерами.

Они смотрят на меня и, наверное, думают:

– Удивительно! Из Советского Союза, а человек!

А я гляжу на них и думаю:

– Надо же! Миллионеры, а люди!"

Вот письмо Ильи Рубина – ленинградским друзьям:

" Вы спрашиваете, как мне здесь? Мне плохо, потому что рядом нет вас".

А это от Эммы:

"Боже мой, что я наделала со своей жизнью! Что я натворила! Зовут во Францию – не хочу, в Италию – не хочу. Сижу целыми днями и реву, как дура".

Письмо Володи Фрумкина из Америки:

"Пока вода не дойдет до горла, сиди на месте. Если можешь не ехать – не уезжай".

И дальше:

"Америка – поезд. Вскакивать надо на ходу. И горе тебе, если промахнешься".

293

А вот толстая пачка стремительно исписанных листков Она долго ходила по Ленинграду, а со вчерашнего вечера лежит на моем столе. Это письма Александра Воронеля. Я беру верхнее и еще раз перечитываю поразившую меня фразу:

"Нельзя покидать родину без особой на то необходимости".

Так вот что значит слово "навсегда"…

Друзья! Поток их горький нескончаем…

О скольких мы вершин не замечаем —

Как поредела горная гряда!

Уходит в ночь вагонное окно

И самолет исчез в глумливой сини…

А мы – домой. Нам скоро суждено

В своей стране остаться на чужбине.

НЕ ХОЧУ-

Нет сил глядеть!

Откуда такое усердие и такая жестокость? Роются у старух в волосах, выдирают страницы из записных книжек, ломают игрушки.

Почему последнее воспоминание о родине должно был таким ужасным? Кого радует это унижение, это отчаяние эти таблетки, выпавшие из трясущихся рук?

Под ногами хрустит валидол…

Уезжаем, дружок, уезжаем.

Не покажется родина раем,

Если ад напоследок прошел.

Молодой парень задержался у входа в таможню. Родители засуетились:

– Юра, иди скорее. Он вдруг сказал:

– Не хочу. Они не поняли:

– Куда не хочешь?

294

Он сказал:

– На таможню не хочу и уезжать не хочу!

– Ты с ума сошел! – всполошились родители.

Он повторил со злостью:

– Не хочу уезжать!

Махнул рукой и пошел.

БЫЛО –

Звонок Лили Инниной маме.

– Ну как уехала Инночка – чулки снимали?

– Слава Богу, нет.

– А трусы?

Смущенная пауза. Потом со вздохом:

– Было.

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА –

Снова отлет.

Пожилой человек, страшно волнуясь и картавя, говорит провожающим:

– Уезжают храбрецы – остаются герои!

И сразу вспомнилось недавнее изгнание евреев из Польши и гордые прощальные слова:

– Когда уедет последний из нас, не забудьте погасить свет!

ИСХОД –

Это стихотворение написалось внезапно, и сначала я сам не знал, о чем оно.

Но когда я случайно прочел его друзьям и увидел на их глазах слезы, я тут же понял, что оно об исходе, о тех, кто навеки покидает родину, разрывая живую стонущую ткань.

По таможенным законам ни одного русского слова (на-

295

писанного или напечатанного на машинке) за границу вывозить нельзя. Приходится прибегать к способу, предложенн му Генрихом Гейне. Помните его "Зимнюю сказку?"

"Глупцы! Чего в чемоданах искать?

Ведь там ничего не найдется!

Моя контрабанда в моей голове

Повсюду со мной везется".

Читать мысли КГБ еще не научилось. И друзья, прощаясь со мной, заучивали мое стихотворение наизусть:

Хотите я вам нарисую

Две лодки и два корабля,

И землю, с которой простился?..

Пускай уплывает земля!

Пускай уплывает, не жалко…

Зачем она машет плащом?

Полжизни на ней протрубили,

Полжизни осталось еще.

Уходит она в повороте,

Который не преодолеть.

Пускай уплывает, не жалко…

Ах, лучше бы мне умереть!

ОБЪЯВЛЕНИЕ –

На стенде Ленсправки – объявление: "Куплю большие чемоданы".

ШУТКА-

По городу кочует шутка:

"Скоро в Ленинграде останется всего одна еврейка – Аврора Крейсер".

296

АМЕРИКАНСКИЕ СНЫ –

Стояло грустное лето.

То и дело приезжали прощаться друзья. Близкие люди уходили из нашей жизни навсегда. Они не умирали, но это было подобие смерти.

Лев Александрович – "диссидент несчастный", ставший членом семьи, проживший у нас в квартире полтора года, незаменимый помощник, очаровательный собеседник – добрый, трогательный, смешной…

"Никогда не прощай, навсегда до свиданья,

Милый друг, золотой человек!"

Эмма Сотникова – красавица, храбрая женщина, редактор блестящего самиздатовского журнала "Евреи в СССР"… Не простучит больше каблучками по Фонтанке от своего тма до нашего, и в коридоре не кинется ей навстречу Гек.

В последний раз увидел я и моего старого товарища – Реню Блаушильда. У нас сидели американцы. Обняв Лизу Такер, Реня нахально пригласил ее: Приезжайте к нам в Америку!

Все засмеялись. У всех на глазах были слезы.

"Что мы делаем? Расстаемся". Мы одновременно – каждый про себя – слышим "Поэму конца":

"Звук, от коего уши рвутся,

Тянутся за предел тоски…

Расставание – не по-русски!

Не по-женски! Не по-мужски!

Не по-Божески! Что мы – овцы,

Раззевавшиеся в обед?

Расставание – по-каковски?

Даже смысла такого нет!"

Прощался Марк.

Прощался Давид Яковлевич.

Прощались Юра с Линой.

297

Прощалась Гитана.

И приснились мне два «заграничных» сна:

Я и Лиля едем в Америку, почему-то на поезде. Высаживаемся за одну станцию от Нью-Йорка. Крохотный вокзал похожий на комаровский, кругом зелень. Подходит военный или полицейский (точно не помню), суховато спрашивает:

– А ю джемен?

– Нет.

– А ю френч?

– Нет.

– Вот кантри а ю фром? – удивляется он.

– Мы рашен.

Тогда на отличном русском языке он просит предъявил документы. Я протягиваю письмо мистера Фрида о том, что из Бостона мне выслана инвалидная коляска. Но он качает головой:

– Это не пропуск. Вам необходимо вернуться.

Мы едем на поезде обратно, и всю дорогу Лиля меня ругает, что я уговорил ее эмигрировать, а теперь нас посадят как изменников родины.

Второй сон.

Я лежу на скамейке – в Америке – в большом зале. Кругом эмигранты из Советского Союза – все интеллигентны, с университетскими значками. Передо мной обитая клеенкой дверь, за которой сидит американец, дающий направление в разные города – на работу и местожительство.

Выходит Лиля, огорченная: вакансий нет, придется ждать на этой скамейке, по всей вероятности, еще много дней.

Кто-то приносит мне письмо от брата. Из письма понятно что мы уехали без визы, просто удрали. Брат пишет: "Я уже знаю, что вы успели обогнуть Кронштадт и поэтому наши военные корабли не смогли вас догнать".

Эти слова занимают верхнюю часть листа. Под ними четко – как заголовок – выведено: "Вот люди, которых ты погубил своим отъездом". И ниже – фотографии, много фотографий родственников и знакомых: почти все они давно

298

умерли или уехали. Первым наклеен на бумагу коллективный снимок Мониной семьи.

Я проснулся от угрызений совести. Проснулся или перешел в другой сон? Ясно одно – я никуда не уехал. Веки смыкаются, но я у себя, на комаровской даче.

Может быть, никто не уезжает? Может быть, зто только дурное наваждение?

Сплю я или не сплю? Во сне или не во сне перемещаются тени и солнечные блики в прищуре слегка отодвинутой занавески?

Как хочется обо всем забыть!

Леса темные провалы,

И завидя нас двоих,

Катят бочки пивовары

В острых шапочках своих.

Эта влага не в новинку,

В сердце горечи плеснем…

Рип Ван Винкль, Рип Ван Винкль,

Неужели мы уснем?

Прямо тут, с асфальтом рядом,

Сев на холмик травяной,

Привалившись к Ленинграду

Ты плечом, а я спиной.

Белой пены ворошенье,

Отказаться нету сил.

Искушенье, искушенье —

Сам у гнома попросил.

Не засудят, не осудят:

Восемь бед – один ответ.

Может, внуки и разбудят

Через восемьдесят лет.

299