Текст книги "Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта."

Автор книги: Лев Друскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Коктебель

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС-

Моя раскладушка стояла не то на берегу, не то в море на самой границе воды и суши. Волны осыпали лицо брызгами, и то и дело доставали снизу до парусины.

Раскладушка незаметно сползала, поддаваясь этим легким толчкам, и друзья каждые несколько минут со смехом подтягивали ее обратно и грозили, что сейчас отвернутся и меня унесет в Турцию.

В песок ткнулась массивная шестивесельная шлюпка. Веселые бородатые мужчины бережно, как драгоценность, вынули из нее крохотную, нелепо одетую старушку в панамке и суконном халате – Марию Степановну Волошину.

Пляж почтительно стих.

И вдруг она увидела меня:

– Левушка приехал!

Из-за искривления позвоночника я лежу только на одном боку и никак не мог к ней повернуться.

Она вошла в воду, обогнула раскладушку, опустилась на колени, чтобы было удобнее, и три раза по-русски со мной поцеловалась.

305

Как называется книга Стефана Цвейга – "Звездные часы человечества"? А это был мой звездный час, хотя солнце пылало в зените.

А потом те же смуглые бородатые мужчины тащили мою коляску по узкой лестнице – такой узкой, что они не могли идти рядом, а находились впереди, неудобно выгибая руки, а другие подпирали колеса сзади, но это продолжалось не долго, и меня ввозили в прохладу мастерской, и я глядел на Таиах, и на темную, изъеденную солью щепку – доску корабля одиссеева, и на картину Диэго Ривера, а с третьего этажа мне щедро приносили все, о чем бы я ни просил: и диковинную раковину (с нее Врубель, по словам Марин Степановны, перенял полосы и переливы для крыльев "Царевны-лебеди"), и чётки, и камни, и маски. И каждую вещь можно было трогать, гладить, переворачивать.

– А бюро, на которое опирается Лиля, принадлежало Загоскину – за ним он сочинил "Юрия Милославского"; а это кисти Максимилиана Александровича и его мольберт, и ветки омелы; а здесь любили сидеть Марина и Осип Эмильевич, и читать стихи… а теперь пусть Левушка нам почитает.

И это был тоже мой звездный час, хотя солнце еще не село. И я смотрел в узкое высокое окно на левую оконечность бухты, и на Янычары, откуда в прозрачную погоду видны сразу два моря – Черное и Азовское, и вспоминал строки:

"Ветхозаветная тишина,

Сирой полыни крестик…

Похоронили поэта на

Самом высоком месте".

А затем я представлял себе правую, невидимую отсюда сторону, и все эти горы (и Сюрю-Кая, и Кок-Кая, и Святую) и жестко вырубленный, обрывающийся в воду край, и слышал другие строки, вот уже более сорока лет, как молитва звучащие в этом доме:

306

"Моей мечтой с тех пор напоены

Предгорий героические сны

И Коктебеля каменная грива;

Его полынь хмельна моей тоской,

Мой стих поет в волнах его прилива,

И на скале, замкнувшей зыбь залива,

Судьбой и ветрами изваян профиль мой".

МАСТЕРСКАЯ НЕ РЕЗИНОВАЯ –

А вот как это началось.

В дом поднялась экскурсия, человек двадцать.

Лиля сказала:

– Пора познакомиться, поднимусь-ка и я тоже.

Она и не представляла размеров своей дерзости. Перед вдовой Волошина трепетали. Приема удостаивались избранные.

Лиля преодолела крутые ступени наружной лестницы, одышалась на балконе, толкнула дверь в темный предбанничек, и впервые услышала голос Марии Степановны, доносившийся справа, из мастерской.

Сразу – еще до проникновения в смысл – поражал словарь: изысканный, породистый, дворянский. Теперь так не говорят.

Иногда рассказ перебивался стихами, которые, как и всё здесь, были пропитаны запахом времени, сухого дерева и моря.

Сперва невысокая Лиля уткнулась в спины, но затем, раздвинув людей, увидела старуху с короткой стрижкой, с грубоватым крестьянским лицом, сидевшую за самодельным дощатым столом, отполированным солнцем и локтями.

Контраст между лицом и речью был поразительным!

Не изменяя тона, Мария Степановна сказала на вполне современном языке:

– Я же просила больше никого не пускать – мастерская не резиновая.

307

"Действительно, – подумала Лиля, – до чего бессовестные некоторые, ведь народу уже и так много".

Она устала стоять и, поискав глазами, уселась на ступеньку, ведущую в нишу.

Мария Степановна читала "Дом поэта" – стихотворение длинное. Лиля с наслаждением слушала, покачиваясь в такт ритму.

Чтение резко оборвалось.

– Это я вам говорю!

Лиля с недоумением оглянулась: кто это такой настырный?

И вдруг поняла. И встала.

– Мне? – спросила она.

– Вам, вам!

– Но ко мне это не относится, – простодушно сказал! Лиля, – у меня письмо от Виктора Андронниковича Мануйлова.

И села.

Мария Степановна, наверное, решила: "Ну что с дурой связываться?" – и продолжала чтение.

Потом все по одному потянулись по ветхой лестнице в кабинет.

– А вы чего же?

– Мне не хочется, Мария Степановна. Я лучше в другой раз, когда никого не будет.

– Подойдите, – сказала старуха.

Лиля подошла.

– Читайте ваше письмо.

Лиля вытащила записку, но через несколько слов остановилась.

– Дальше про нас, мне неудобно.

На следующий день, когда меня везли на пляж, Мария Степановна сама спустилась ко мне со своей верхотуры. Случай в Коктебеле неслыханный.

Так завязалась наша нежная многолетняя дружба, начало которой мы всегда вспоминали со смехом.

308

ДАВИД АБРАМОВИЧ-

Когда мы прилетаем в Симферополь, у трапа самолета нас встречает наш друг – шофер Давид Абрамович Гольдштейн.

Едем.

Бегут белые домики. На дороге щит: "Водитель! Если ты хочешь еще раз увидеть жену и детей, не превышай скорости!"

Мчимся. Нещадно гудим. Из-за поворота выскакивают машины:

Вжик! Вжик!

Два холма, два плавных полукружья. И всегдашняя шоферская острота:

– Смотрите! Мадам Бродская опять забыла надеть шорты.

В разрыве гор – море. Вот и Дом творчества. Путешествие окончено.

На следующий день Давид Абрамович появляется у нас снова. В сумке груши, помидоры, вяленые бычки. Уезжает.

Мария Степановна растрогана до слез:

– Сразу видно – простая русская душа!

БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ –

Иду с приехавшими к нам в гости диссидентами Володей и Ирой на самый край длинного мола. И прошу поставить мою коляску передними колесами на этот край. Лиля бы умерла от ужаса.

Но Володя и сам человек отчаянный, да к тому же борец зa права человека.

Попросил – значит все. Моя воля.

Они тщательно проверяют тормоза и уходят на пляж купаться.

Я испытываю высокое наслаждение. Не вижу никакой су-

309

ши. Впереди и по бокам только море. Кейфую. Волны, чайки, облака, банальные строчки. Хорошие придут потом, или написаны другими:

«Белеет парус одинокий…»

Да нет, какое там парус – пароход. Через несколько минут он причалит и мол содрогнется от удара во всю свою длину.

Кретин! Как я мог не предусмотреть такой возможности?

Оглядываюсь – кто бы придержал коляску. Ни души.

Толчок. Тормоза не подводят. А ведь стоило бы сдвинуться на два сантиметра вперед…

Вообще-то этот мол выкидывает коварные штуки.

Молодые ребята, мотоциклисты, придумали игру. Они сворачивают на мол на полной скорости и, промчавши три четверти пути, круто останавливаются.

И вот позавчера у одного из них тормоза отказали. Он несся по настилу и орал дурным голосом:

– А-а-а!

Он вылетел, как лыжник с трамплина, и описал дугу. Mотоцикл утонул, но парень выбрался благополучно.

АНАСТАСИЯ ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА –

Она словно капуста – семьдесят одежек и все без застежек. Придет и начнет снимать кофточки: четыре-пять, не меньше.

Лиля смеется:

– Анастасия Ивановна, как же вы не путаете, в каком порядке их надевать?

А еще она приносит сумочку, битком набитую гомеопатическими лекарствами. И всем предлагает. Мы отшучиваемся, но берем. Разве можно ее обидеть?

У Марии Степановны она гостит каждое лето. Старухи как сестры. Обе острые, оригинальные, удивительно снисхо-

310

дительные друг к другу. Командует, разумеется, Мария Степановна.

Анастасия Ивановна не засиделась. Только сняла свои кофточки, и опять уже их натягивает. Как-то там Марусенька… Пойду… Уходя, она поцеловала меня в лоб и перекрестила:

Господь с тобой! Ни к одному человеку я не испытывал такой благодарности. Ведь это впервые в жизни меня – неверующего – перекрестили.

И – слаб человек! – невольный стыдный огонек тщеславия:

"А будь жива Марина Ивановна, она бы меня, наверное, тоже перекрестила".

ПЕТЕРБУРЖЕНКА –

Молодой человек с надеждой спрашивает:

– Мария Степановна, вы помните меня? Я был у вас тогда-то и тогда-то.

– Нет, милый, не помню. Но какое это имеет значение? Все остается во мне.

Она хитрющая – актриса и притворщица. Мы приехали второй раз. Лиля спешит к ней.

– Мария Степановна, дорогая, здравствуйте!

Она вглядывается и произносит:

– Я вас узнала – вы петербурженка.

– Мария Степановна, какая же я петербурженка? Я Лиля Друскина.

– Лиличка! Ох я, старая дура! Как вы? Как Левушка? Вечером проговаривается:

А я с утра знала, что вы приедете. Мне домработница сказала.

311

ЧЕРТОЧКИ –

– Совсем ослепла! Лиличка, деточка, посмотрите: нет ли на горизонте кораблей?

– Есть.

– А я вижу только черточки.

– Так и я, Мария Степановна, вижу только черточки.

В другой раз:

– А это не Левушку везли сейчас к пляжу?

– Левушку.

– Спасибо, деточка, а то я уже ничего не вижу.

ДОМ –

С утра Мария Степановна начинает обход своих владений. Со всеми вещами она накоротке, и скульптуру египетской царицы, матери Нефертити, называет душечка Таиах.

Дом изумительный – с моря он напоминает корабль. Волошин строил его сам, по собственным чертежам.

Но, рассказывая об этом, Мария Степановна иногда увлекается и уверяет, что Максимилиану Александровичу помогал ле Корбюзье. С француза Корбюзье разговор перескакивает на немцев.

– Они появились в дверях мастерской с автоматами, а раскинула руки вот так и сказала:

– Не пущу!

Я смотрю на ее раскинутые руки и понимаю: все это правда.

И неважно, что немцев то двое, то пятеро. Сколько бы их ни было, они спасовали перед ее бесстрашием и не переступили порога.

Святыня осталась нетронутой.

Кукушка в столовой кукует восемь раз.

И новый фантастический поворот.

– Что же это я заболталась? Уже двадцать часов. Пора слушать Би-Би-Си!

312

Какое невероятное смешение стилей и времен, суетности и вечности. Просто завидно!

ОТОМСТИЛ –

Даже «столпы» Союза писателей считали хорошим тоном претить Марию Степановну. Но язычка ее побаивались. Вот она разговаривает с Евтушенко:

– Женя, я давно знаю и люблю тебя, но ты дурак.

И сердито застучав по столу:

– Не спорь, не спорь! Мне лучше видно – ты дурак!

А вот несет свое брюхо по ступенькам Сергей Наровчатов.

И она качает головой.

– Большим человеком стал, Сережа. Весь мир объездил. А всё о тебе плохое говорят.

Тот, угрюмо:

– Знаю.

Но обиделся. И – мелкий человек – отомстил тоже мелко. Когда, вскоре после смерти Марии Степановны, в малой серии Библиотеки поэта вышел наконец томик Волошина (не увидела, не погладила!), в предисловии Наровчатова о ней не было ни единого слова.

ВЕЧЕРА –

Дом жил своей необыкновенно трогательной, слегка пародийной жизнью.

Ну, конечно, не тот шик. Конечно, поет уже не Обухова, а Шергина(? – неразб. Д.Т.)

Но обаяние этих вечеров не преходяще!

313

А ЧТО МНЕ МАРИНА? –

Читает, опекаемый домом, ужасный молодой поэт. Все хвалят. Я взрываюсь.

– Анастасия Ивановна, как не стыдно вам, сестре Марии Ивановны, хвалить такие стихи?

Гордо вскидывает голову:

– А что мне Марина? Я сама по себе!

МАРИЯ СТЕПАНОВНА –

Плачет.

Обокрали. Украли из тайника первое издание Волошина, единственный экземпляр. О тайнике знали только самые близкие люди.

– Молю Бога, чтобы воровкой оказалась домработница! Но она ведь понимает, что это не так.

Мы и сами-то с горечью видим: в библиотеке книги, стоявшие в шестьдесят восьмом году дружно и плотно, покосились, навалились друг на друга. Но даже и в этом положении зияют среди них скорбные щели.

В НАШЕЙ СТОЛОВОЙ –

Осенью Дом творчества сдают в аренду шахтерам – они оккупируют всю территорию.

Писателей остается немного – человек двадцать.

Я лежал в прелестном месте, высоко над морем. Но в пяти шагах находился винный ларек и пришлось переменить скамейку.

Это был какой-то ужас! Каждый шахтер считал свой долгом "угостить меня". Они подсаживались, совали стакан – как не выпить с инвалидом? И спрашивали: "Ведь мы интересны вам, правда? Писателям всегда интересно писать про рабочих".

314

Пo вечерам коттеджи шатались от пьяных голосов. Гремела песня: "В бой за родину! В бой за Сталина!" Женщинам выходить в сад не рекомендовалось, во всяком случае первую неделю – пока выпивохи не спустят деньги. Я спросил у пожилого усатого дядечки:

– Вы здесь с женой?

Он удивился:

– Да вы что? Кто же ездит в Тулу со своим самоваром?

Было и такое:

Трое шахтеров, подвыпив, вваливаются к Марии Степановне, в мастерскую Волошина. Разглядывают картины.

– А почему это висит здесь?

– Как почему? Это мое.

Тут ничего вашего нет – все государственное.

– Где же это, по-вашему, должно висеть?

И безапелляционный ответ:

– У нас, в нашей столовой.

МАЛЬЧИК В ТЮРБАНЕ –

Лежу на потертом продавленном диване в комнате Марии Степановны. А она сидит в деревянном кресле, работы Волошина, как всегда подогнув под себя одну ногу.

Не вижу ни пыли, ни паутины – так интересно. Стен практически нет – картины и акварели.

– Мария Степановна, а кто этот мальчик в тюрбане?

Смеется. Кладет руку себе на грудь.

– Этот мальчик – ваш покорный слуга.

ВТОРАЯ ВДОВА-

Теплой полночью в горах Крыма

Поднимается вдова Грина,

315

И готовая вот-вот рухнуть,

Собирает по углам рухлядь.

Задыхаясь, бормоча, горбясь,

Опускается на скарб скорбный.

Ждет, рукою опершись на пол:

Ах, как страшно ей опять по этапу!

Удержите ее вы хоть ночами…

Все ей слышится: "На выход!.. С вещами!.."

Ужас давит, как песок засыпает…

Скоро восемьдесят ей… засыпает…

И рассвет, чтоб не томилась часами,

К ней под черными плывет парусами.

Так доживала свои последние годы – в ужасе и нищете – Нина Николаевна Грин, его подруга, его любимая жена, его вдова – на ее руках он и умер, в Старом Крыму, неподалеку от Коктебеля. О ней рассказал мне Петр Никитич – чудак, человек прекрасной души, отсидевший более двадцати лет, присматривавший за ней по доброте. Потом ему это запретили.

А книги Грина издавались стотысячными тиражами, по всей стране проходили молодежные фестивали "Алые паруса".

Вот они – российские судьбы!

ПРОИСШЕСТВИЕ –

Когда мы вернулись из кино, на полу сидел большой черный паук, хмурый как дьявол. Спина его странно лохматилась.

Лиля ударила по нему веником и случилось ужасное. Он распался, рассыпался на сотни крохотных стремительных насекомых, оставив существо вдвое меньшее.

Оказывается, это была паучиха с паучатами, которь жили у нее на спине.

От удара они разбежались по комнате, прыснули по стенам, и мы, как в кошмаре, давили их около часа.

316

И уродит же природа такую погань! Чем они питались? Соками своей матери?

ХОТИТЕ ПОЛЕЧУ? –

Птиц несло ветром в открытое море.

Юлия Друнина, гуляя с друзьями, пошутила:

– Хотите полечу?

Она распахнула руки и действительно полетела, вернее побежала, еле касаясь ногами земли.

Полы ее плаща раздулись – она не могла ни остановиться, ни опустить руки.

Мужчины с трудом сумели догнать ее и удержать. И она стояла бледная, испуганная, глядя на птиц, которых несло ветром в открытое море.

КНЯЗЬ –

В Доме творчества поселился толстый бородатый человек, которого все называли "князем".

Врун он был первостатейный. Никто его всерьез не принимал.

Он просидел у нас вечерок, выдул бутылку коньяка (впрочем, он сам ее и принес) и несколько часов без перерыва колотил языком.

Он уверял, что является прямым потомком Радзивиллов, что деду его принадлежала чуть ли не треть Украины, но сам он четвероюродный брат английской королевы и в то же время довольно близкий родственник Жаклин Кеннеди.

На сон грядущий он дал нам свой киносценарий, будто бы написанный вдвоем с Тарковским.

Я просмотрел десяток страниц и отодвинул рукопись Лиле. Та честно взялась за дело, но заскучала и бросила, не дойдя до середины.

317

Днем, на пляже, Лиля вернула князю тетрадь со словами "Желаю вам успеха!"

И тут же поплатилась за свое лицемерие.

Князь оживился и стал кричать, что Лиля отлично разбирается в искусстве и что в Каннах его устраивает тольк Гран-при.

А мы Лилю запрезирали, высмеяли и забросали песком.

Через несколько лет по этому сценарию был создан один из лучших советских фильмов "Зеркало".

Могу лишь сказать в свое оправдание, что от первоначального варианта почти ничего не осталось.

Тем не менее…

А, может быть, все, что он молол, тоже соответствует действительности?

(возможно, Александр Мишарин? Д.Т.)

ЯЗЫЧНИЦА –

Читаю Марии Степановне стихи:

"Как он топтался – босой, бородатый Волошин,

То поднимал, то ронял безнадежно ручищи.

Как он молил капитана – безгрешный, безгрешный;

"Палубу вымою, тонну картошки начищу!"

Недовольна. Даже рассержена.

– Разве можно так про Масичку – ручищи? И ласково:

– У него были лапочки.

Раз в году ее возят к могиле на вездеходе – машиной к добраться.

Она наводит порядок, перекладывает камни. Потом рассыпает крошки – для птиц. И кладет яблоко – тоже для птиц.

Прежде всегда оставалась на ночь, разжигала костер – язычница! Но пограничники приказали "эту сигнализацию" прекратить.

318

СКОЛЬКО ЕЙ ЛЕТ?-

Сколько лет Марии Степановне? Кто скажет? Во всяком случае, мы несколько приездов подряд справляли ее восьмидесятитрехлетие.

ЭТИ ГЛУПОСТИ –

Парень и девушка, частые посетители дома, принесли новостъ:

Мария Степановна, поздравьте нас – мы поженились. Замахала руками:

– Ах, оставьте! И слушать не желаю про эти глупости!

СЛАВНО ПОРАБОТАЛИ! –

После завтрака к нам заглянула Анастасия Ивановна. На этот раз она не торопится – Марусеньку увезли на морскую прогулку.

Анастасия Ивановна рассказывает о книге своих воспоминаний.

"Редактор работал, не покладая рук.

Пишу, например, что у нас служил старик-дворник, почти глухой. По вечерам родителям подолгу приходилось простаивать перед воротами, и отец раздобыл где-то для нашего глухаря огромный колокольчик, который "гудел, как колокол на башне вечевой" и мог разбудить даже мертвого.

– Не годится! – говорит редактор. – Согласитесь сами, Цветаевы семья, хотя и прогрессивная, но буржуазная. Никто не стал бы возиться с глухим стариком. Его просто выгнали бы и наняли другого человека – помоложе.

– Но ведь я ничего не выдумала – все так и было.

– Было, но не характерно, – парирует редактор. – Нет, нет, давайте вашего дворника выбросим. И вычеркивает.

319

Дальше я рассказываю, что у нас имелись две горничные – на первом этаже и на втором.

– Не годится! – вздыхает редактор. – Посудите сами. Цветаевы семья, хоть и буржуазная, но прогрессивная. Давайте оставим одну горничную.

И шутит:

– Дом невелик, управится.

Так из сотен маленьких неправд, как из кирпичиков складывалась одна общая неправда".

ВДВОЕМ С АСЕЙ –

Марина Цветаева пишет, что она в юности читала стихи со сцены вдвоем с Асей – голос в голос, интонация в интонацию.

Прошу Анастасию Ивановну почитать эти стихи. Закрываю глаза.

Иллюзия полная. Мне кажется, что читает Марина Ивановна. Интонации-то ее.

Впечатление потрясающее!

Я ДОЖДУСЬ-

Когда мы в первый раз уезжали из Коктебеля, Мария Степановна сказала:

– Приезжайте в следующем году – я дождусь. И дождалась.

А последний раз мы покидали Коктебель пять лет тому назад и уже сами просили ее:

– Мы вернемся в будущем году – смотрите, обязательно дождитесь нас.

И она обещала:

– Я дождусь.

Но не дождалась. Слишком уж мы затянули.

Ее похоронили рядом с Волошиным, на "горе большого

320

человека"(? Неразб. Д.Т.). И если верить, что души выходят из гроба, им хорошо: они вместе и видят по утрам свой дом, и сразу два моря – Черное и Азовское.

ЛИЦО МАРИИ СТЕПАНОВНЫ-

Фотокарточка. Лицо мужичка с глазами, помнящими стихи. И надпись: "Дорогим Лиле и Леве. Маруся Волошина".

КЛЕОПАТРА –

Кто хоть однажды побывал в Коктебеле, в рисунок залива, гop и волошинского дома не может не вписать брошенных бездомных коктебельских собак.

Откуда их набирается столько каждый год?

Бывают и породистые.

Они живут на пустырях, попрошайничают по дворам, и в завтрак, обед и ужин слоняются у писательской столовой.

В тот год особенно был знаменит Кузмич или, как его называли другие, Билли Бонс – сущее чудовище: длинный, головастый, на коротких ногах, с грязной свалявшейся шерстью, смешение всех возможных пород. Время от времени собак в поселке отстреливали.

Как-то утром у магазина сидел колли и протягивал всем простреленную лапу. Он не понимал, что вчера на него охотились люди и жаловался им же.

Билли Бонса Галя Евтушенко успела увезти в Москву за день до облавы.

А теперь о Клеопатре.

Я лежал на скамейке в слабенькой тени приморского деревца.

И вдруг на эспланаде появилась собачья свадьба. Впереди неслась сука, измученная бесчисленными посягательствами. За ней – одиннадцать ухажеров.

Сука легла у самой скамейки, как бы под мою защиту,

321

а соискатели расположились невдалеке на солнцепеке и лежали, разморенные от зноя, высунув языки.

Прохожие смеялись. Кто-то нас даже сфотографировал.

И тут возникло еще одно существо – тощая заурядная кошка.

Она бесстрашно прошла между собаками, прыгнула скамейку и спрятала голову мне под мышку. Потом ста тереться о мое плечо и замурлыкала.

Не могу передать, как тронула меня эта неожиданная ласка.

Собравшись домой, я взял кошку на руки, но у ворот парка она спрыгнула в кусты и исчезла.

Через два дня мы услышали шуршание под дверью.

– Твоя кошка пришла, – сказала Лиля.

Это была действительно она. Как она нас нашла – непонятно. Дорожка делала несколько поворотов.

Вечером произошло еще более необъяснимое: со стороны лоджии (там и кошачьих следов-то не было!) послышался писк.

– А вот и ее котенок, – сказала Лиля.

Тоже мне Пифия!

Мы открыли дверь и в комнату, к моему изумлению, вбежал котенок. Кошка бросилась к нему и стала вылизывать

Так у нас появилась Жужечка.

Когда я глядел на кошку, у меня сосало под ложечку как в голодные блокадные дни.

Она ела хлеб, откусывая его огромными кусками, куриные ножки пожирала вместе с костями, и они жутковато похрустывали у нее на зубах.

А ленинградская фря нашего приятеля употребляла только отварную камбалу и иногда фарш, да и то мясокомбинатовский – высшего качества.

Прошла неделя, прежде чем кошка немного отъелась и превратилась внезапно в писаную красавицу: большая длинноногая, необыкновенно пропорционально сложенна с модным причудливо-косым разрезом глаз, как бы обведенных черной тушью.

322

За эти египетские глаза мы и назвали ее Клеопатрой.

Теперь, делая пометки в меню, мы отказывались от любимых блюд и исходили целиком из кошачьих интересов.

У Жужечки от хорошей жизни пропали блохи. Лиля очень привязалась к ней, тискала, целовала, но личностью, конечно, была Клеопатра.

До сих пор не понимаю, за что она меня так любила. Она брала меня лапами за лицо и покусывала щеки:

"Мы с тобой одной крови – ты и я!"

А Лиля поначалу даже отворачивалась, чтобы не видеть ее сильные лапы у самых моих глаз.

Любовь ее была неподкупной. Ее пытались кормить в соседних лоджиях, но она брала пищу только у нас.

За ней остались все ее свободолюбивые замашки.

Утром после завтрака она отправлялась на промысел и, пробравшись сквозь кусты роз, издавала охотничий клич: Я иду!

Она никогда не возвращалась без добычи и всегда приносила ее к моей постели – то птицу, то мышь: похвастаться, или поделиться, не знаю.

Лиля с воплем хватала веник и выметала кровавый комок в лоджию, где Клеопатра устраивала второй завтрак, как бы ни была сыта. Она знала, что такое голодная резь в желудке, и наедалась впрок.

А затем наступила пора обучения Жужечки. Клеопатра, очевидно, прикладывала к ней свою полудикую судьбу и поэтому уроки были жестокими и бескомпромиссными.

Жужечка боялась лазать. Клеопатра, вся ощетинившись, загоняла дочку на кипарис, влезала сама и сталкивала ее оттуда.

Она то и дело нападала на нее из засады и они кубарем катились по полу или по моей кровати.

Эти учебно-показательные драки были очень свирепыми, и Жужечка орала, как резаная. Но однажды я нарочно подставил руку; Клеопатра, войдя в раж, ударила зубами и меня, и я увидел, что это совсем не больно.

323

Вся ее ярость оказалась чистым актерством.

Слава о нашей кошке докатилась до Марии Степановны и она пришла посмотреть на нее.

И Клеопатра опять поразила меня своей чуткостью. Она, сторонящаяся чужих, прыгнула к Марии Степановне на колени и легонько покусала ее морщинистые щеки.

Море стало похожим на Балтийское. Оно уже не сверкало огнями, с него дули холодные ветры. К тому же и путевки наши кончались.

Жужечку мы пристроили сравнительно легко – за пять рублей и несколько банок консервов. Ласковый пьяный мужичонка клялся ее кормить, не выгонять и, кажется, сдержал свое обещание.

С Клеопатрой было сложнее. Кошки в поселке жили у всех. Да она бы ни у кого и не осталась.

Тревога вселилась в нее за сутки до отъезда.

Лиля пошла прощаться с директором и Клеопатра увязалась за ней, хотя никогда прежде этого не делала.

Она чинно шествовала по краю дорожки, изредка поглядывая вверх.

– Не забывай обо мне. Я рядом.

Встречные улыбались.

У входа в административный корпус Лиля наклонилась, подхватила кошку и так и вошла к директору с живым воротником на плечах.

С пяти утра Клеопатра рвала нам душу. Она переходила с постели на постель, лежала то на моей руке, то на Лилиной (с ней поменьше, со мной подольше), словно прощалась.

После завтрака она, как обычно, ушла охотиться, а за нами вскоре приехали.

В предотъездной суматохе она вдруг появилась – в неурочное время. Я не среагировал сразу и она, немного и повертевшись среди людей и чемоданов, ушла снова.

Как я тосковал потом, что не приласкал ее напоследок!

Уборщице мы оставили деньги и просили кормить Клеопатру хоть первые дни.

324

Лететь было грустно. Мы представляли, как она приходит в пустую лоджию, становится на задние лапки и заглядывает в запертую стеклянную дверь. Мы чувствовали себя негодяями.

Через полтора месяца Лиля вытащила из ящика письмо Лукерьи Антоновны – нашей уборщицы. И ударили слова:

"А кошечка ваша не приходила ни разу. Ума не приложу, и как это она догадалась, что вы уехали!"

Где ты, Клеопатра? Жива, охотишься, дичаешь? Или тебя глубокой осенью поймали, сунули в орущий, набитый бесхозными кошками мешок, отвезли подальше от берега и утопили?

Не хотел бы я тебе такой судьбы!

325