Текст книги "Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта."

Автор книги: Лев Друскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Мы притерпелись и махнули рукой, но Нина Антоновна ворчала в открытую:

– Ты что, есть хочешь? – раздраженно спрашивала она. Так я налью.

– Нет, спасибо.

– Зачем же ты по полкам шаришь?

После окончания университета он вернулся к матери, но бывал у нас каждую неделю.

Однажды произошел странный разговор.

– А у меня неприятность, – сообщил он, – меня назавтра вызывают в первый отдел.

– С чего бы это? – встревожились мы.

И тут он нас ошарашил.

– А что мне говорить, если будут спрашивать про Льва Савельевича?

– О чем?

– Ну, например, о том, откуда у вас книги?

– Какие книги? – возмутилась Лиля. – Ты разве видел у нас книги?

– А, понятно… Ну а если меня спросят о рукописи?

Пришла очередь возмущаться мне.

– Послушай, – сказал я, – какая рукопись? Разве я читал тебе когда-нибудь хоть одну строчку?

375

Кстати, это была чистая правда. Он много раз просил почитать, но какой-то инстинкт меня удерживал.

– Я позвоню вам завтра, – сказал он. И не позвонил, когда мы наконец дозвонились, беспечно ответил:

– Да что вы беспокоитесь? Вышла ошибка, никто меня я вызывал.

Старые дураки, мы так ничего и не поняли! Нам уже позже объяснили, что в первый отдел приглашают только неожиданно, никого накануне не предупреждают.

Вот тогда-то он и попал на крючок и стучал на нас целые полгода.

Особенно запомнился мне вечер перед обыском. У нас сидела Джемма Квачевская. Стрелки соединились на двенадцати.

Она поднялась:

– Пойдем?

Встречаясь, они всегда уходили вместе – ехать на край города, выходить на одной остановке. Но он отказался:

– Нет, я посижу еще.

Не успела за ней закрыться дверь, как он стремительно сунулся в шкаф и стал лихорадочно перебирать книги. Мы даже заорали:

– Ты что – с ума сошел? Что за поведение!

– Я ищу Надежду Яковлевну Мандельштам.

– Ее нет.

– У кого же она?

– Она у 3., – сказала Лиля.

– Нет, – возразил я, – 3. вернули. Она у К. – (Типун мне на язык! Через несколько дней у К. произвели обыск. У 3 обыска не было.)

– У К.? – протянул он и сразу ушел, наверное даже успел нагнать Джемму.

И опять мы ничего не поняли. И опять нам уже позже объяснили: КГБ любит за день до обыска проверить, на месте ли книги. Чтобы не было прокола.

Когда случилась беда, записную книжку у меня не взяли.

376

А наутро вызвали целую толпу – человек тридцать. В зтот бредень попали и друзья, и люди совершенно случайные все, кого он видел хотя бы мельком.

Друзья будто сговорились. Высидев под многочасовым перекрестным огнем, они заявляли:

– А сейчас мы пойдем и расскажем все Друскину.

И приходили.

И рассказывали.

И спасовав перед этой неизменно повторявшейся решительностью, кагебисты не возражали.

А он не показывался – собирался с духом, что ли? По кругу вопросов, заданных друзьям в "компетентных органах", роль его высветилась достаточно объемно. И мы приготовили ему хорошую встречу.

Он появился лишь на третьи сутки. Мне и сейчас неловко за ту комедию, которую мы устроили.

Мы лежали приветливые, улыбающиеся. Он вошел и неуверенно поздоровался. Взгляд на шкаф – первый ряд книг выстроился тесно, нерушимо… Может быть, за ним так же аккуратно стоит второй?

Взгляд на подоконник – уже вечереет, плотная спокойная занавеска достает почти до самого пола.

– У вас ничего не случилось?

– Нет… А что могло случиться?

И встревоженно:

– Да что с тобой? На тебе лица нет.

– Сейчас и на вас не будет, – говорит он.

Извинившись перед Ниной Антоновной, закрывает дверь и произносит заранее подготовленную фразу:

– Кажется, я – ваш лучший друг – продал вас КГБ.

– Интересно, – говорит Лиля и садится в кресло. – Ну-ка, расскажи.

Комедия превращается в драму. Перед нами – жалкий бормочущий человек.

– Сволочи… Они обманули меня… Они сказали, что у вас обыск… что вывезли две машины книг…

Лиля (беспощадно):

377

– Но ты же знаешь, сколько у нас было книг.

Он даже не ухватывается за это "было".

– Я испугался… я потерял голову… меня обманули…

Я стараюсь не глядеть ни на него, ни на Лилю. В сердце поворачивается игла. Ведь это наш мальчик, чуть ли не сын. Ведь четыре года мы делились с ним каждым куском.

Да и если рассудить, так ли уж он был плох? Каким он умел становиться нежным, обаятельным, заботливым. Вот он входит – веселый, юный: "Лев Савельевич, собирайтесь скорее"! Сколько прекрасных прогулок совершили мы по Комарову!

Вечер. Тень коляски скользит по асфальту, пересекая косые, толстые тени деревьев. Впереди бежит Гек.

Драма перерастает в трагедию. Я слышу ее раскаты. Но сквозь раскаты пробивается и его бормотание, и игла выскальзывает из сердца.

– Мне сообщили, что вы уже арестованы… Я подумал: им уже все равно. А мне защищать диссертацию. – (Да-да, так сказал: а мне защищать диссертацию.)

Правда, он тут же поправляется:

– Но вы не поймите неправильно… Я вел себя не так глупо… Я не мог врать без конца, иначе бы мне не поверили. Но я говорил только часть правды. – (Ох уж эта пресловутая интеллигентская "часть правды" – скольких людей он погубила!)

– Ну и в чем же она заключалась – твоя полуправда?

– Меня спрашивали, давали ли вы Н. П. запрещенные книги? А я ответил, что сам не видел, но по разговорам можно представить, что давали.

И торопливо объясняет:

– Понимаете, сам не видел. А разговоры – это же на уровне "Голоса Америки".

Так. Все ясно. К тому же, стали приходить люди и сцену пришлось окончить. Мы то и дело высылали его из комнаты чтобы поговорить наедине, и вскоре выходная дверь оскорбленно захлопнулась.

Я до сих пор не могу понять, как посмел он объявиться в

378

доме после обыска. Вероятно, он переоценил силу нашей любви. Он надеялся, что мы простим его, и он сумеет шпионить дальше.

Больше он у нас не был. Но промозглым неласковым вечером Соня А. встретила его в метро.

Он вынырнул из толпы внезапно. Его красивое лицо кривилось от ярости, он был почти в истерике.

– Сообщи Друскиным, – сказал он, – что мне открыли на них глаза. Что я встретил хороших людей и они помогут мне защитить диссертацию. И еще передай им, что свое объяснение я переписал на заявление.

– Как ты мог? – ужаснулась Соня. – Ведь они уедут, а тебе здесь жить. Ведь ты опозорил себя перед всем городом.

– Нет, – возразил он с какой-то беспомощной наивностью, – если они не расскажут, никто не узнает.

И снова в сердце моем повернулась игла да так там и осталась.

Когда гроза безумствует над крышей

И в бубен суши бьет девятый вал,

Мужская дружба всех похвал превыше

И женская – превыше всех похвал.

Дай руку, друг, и я печаль отрину,

Далек наш отдых и прекрасен труд…

А Цезаря закалывает в спину

Все тот же Брут, все тот же верный Брут.

КУРАТОР ЭРМИТАЖА-

Звонок. Лиля снимает трубку.

– Попросите Льва Савельевича.

Голос густой, поставленный – у них у всех поставленные голоса.

– А кто спрашивает?

– Из Комитета госбезопасности.

Лиля (громко, давая мне возможность подготовиться):

379

– Лева, тебя из Комитета государственной безопасности. Ты можешь взять трубку?

Мы подготовились, мы хорошо подготовились. За эти четыре дня мы прорепетировали любые варианты.

Назначаю время. И вот он сидит передо мной, мой кагебешник Павел Константино-вич Коршунов. (По другим документам – Кошелев.) Он голубоглазый, красивый, очень приятный,

Мой друг Р., которого он вызовет в Большой дом, после допроса скажет:

– Человек с такой внешностью вполне мог бы быть нашим товарищем. – Но тут же добавит: – Нет, не мог бы.

Разумеется, не мог бы. Слишком уж он приторный, хвастливый. Все время старается произвести впечатление. Три раза возвращается к тому, что закончил юридический факультет.

И доверительно:

– Между прочим, я был куратором Эрмитажа. (Ах, вот как это называется – куратор!)

– А Союз писателей тоже вы курируете?

– Нет, – говорит он.

Но тщеславие не может простить такого подкопа по собственный авторитет. И следующие слова:

– Союз писателей курирует мой подчиненный.

Врет голубчик. Ну сказал бы – сотрудник. А то – подчиненный.

Он сразу начинает свою подленькую игру.

– Вы наверное думали, придут звероподобные мужики с револьверами, – шутит он. – Поглядите на меня, я молод. Мы совсем не такие. Я сам содрогаюсь, когда читаю о преступлениях прошлого.

Они такие. В Большом доме на допросе Р. удивится:

– Для чего вам нужно, чтобы я подписал ложь? Зачем вы заставляете меня наговаривать на друга? Ведь вы знаете, что все зто чепуха на постном масле.

И тот же Павел Константинович, откинувшись на спинку кресла, ответит:

380

– Ах, как досадно… Я вижу, нам не найти общего языка… Я бы советовал вам подумать еще.

Р. (с достоинством): Я прожил хорошую жизнь. Я ничем не замарал ее. Я не боялся КГБ и раньше. А теперь у меня уже внуки.

Павел Константинович (ласково): Вот именно. Об этом и речь. На вашем месте я пожалел бы детей и внуков.

Другая моя приятельница, Полина, лежала с тяжелым переломом. К ней явились домой.

– Что вы можете сказать о Друскине?

– Ничего.

– А вы не боитесь, что вам будет хуже?

– А что может быть хуже? У меня и так нога сломана. Один из пришедших (со значением): Бывают вещи и пострашнее сломанной ноги.

– Страшнее? Это когда ее отрежут, что ли? Нажим усиливается:

– У вас могут быть неприятности на работе. Полина (вскинув голову): Плевать я хотела!

Это ошибка. С ними так нельзя. Необходимо помнить, что они люди, и люди плохие. Кагебешники не любят, когда им грубят. Свое служебное положение они охотно используют для мести.

Ты и не знаешь, Полинька, что работать тебе осталось только год. Тебя – лучшего преподавателя факультета – уволят, показав тайный приказ (на стенку его не вывесят). И написано там будет черным по белому: "За связь с лицом, занимающимся антигосударственной деятельностью".

А пока Павел Константинович спрашивает у этого «лица», ласково заглядывая в глаза:

– Лев Савельевич, ну признайтесь, ведь не Сотникова оставила вам книги?

– Почему не Сотникова? Сотникова.

(Эммочка давно в Израиле, до нее попробуй доберись!) Но я-то рядом. И густой голос из бархатного становится медовым.

381

– Я хочу искренности, полной искренности.

Пожимаю плечами:

– Искренность – понятие широкое.

– Ну, правды.

– А я правду и говорю.

Друзья советовали: "Не пиши об этом. Не поверят. Подумают, что ты трясся от страха, а выставляешь себя этаким героем".

Но я действительно не боялся. Было все, что угодно: эйфория, любопытство, острое нервное возбуждение, страх, настоящий страх обжег позднее.

На столе – плотный лист бумаги. Мозг мгновенно подбрасывает недавние уроки. "Так. Грифа нет. Значит, это протокол. Значит, дело не открыто и с меня просто снимают дознание".

Уверенно вывожу: "Объяснение".

Уф, гора с плеч! Но я забыл, что передо мной профессионал, что у него своя техника.

– Вы пишите, – говорит Павел Константинович, – а я не буду вам мешать и, если можно, полистаю книги.

– Пожалуйста, – говорю я машинально.

Осел! Паршивый интеллигент! Вот так нас на вежливое и ловят. Ведь у него нет ордера, а по сути это второй обыск

Уголком глаза вижу, как стройная спортивная фигу движется вдоль полок. Рука не пишет. Во рту пересохло.

Знаю: на полках ничего нет. А вдруг…

Почему он так долго рассматривает эту книгу?

– Андрей Белый «Петербург»… В «Березке» покупали

– Да, это подарок. А что – нельзя?

– Отчего же нельзя? Можно…

И подходит к шкафу. А там – только нагнуться – стопа тетрадей: мои чудом уцелевшие черновики.

Господи, для чего ты спас меня вчера – чтобы предать сегодня?

Что делать? Чем отвлечь?

Мысли – слепые щенки – беспомощно тычутся во в стороны.

382

– Павел Константинович, – говорю я как можно обиднее, и нравится вам ваша работа?

Минутная пауза.

– Нравится, – отвечает он с вызовом, – а вам ваша?

– Ну, у меня был такой маленький выбор, – вздыхаю я.

Поворачивается, честное слово поворачивается. Отходит.

Садится на прежнее место.

Первый раунд можно считать выигранным.

КАГЕБЕЧНИКИ –

Полночь. Под окном двое. Один прислонился к двери и курит, другой прохаживается. Поглядывают вроде бы на наши окна. Следят? Вполне вероятно.

Торчат на улице уже часа полтора. Ну и что? Погода хорошая, теплая. Что же людям и подышать нельзя?

Но вспоминается:

Наша приятельница, английская аспирантка Фиона, все время пугалась: "Ой, кагебечники, кагебечники"! А мы смеялись: "У тебя мания преследования".

На вокзале она опять всполошилась: "Ей-Богу, кагебечники"! Мы утешали: "Да брось ты! Кому ты нужна"?

А на финской границе в купе вошли три человека, даже не в форме, и отобрали всю ее работу за семь месяцев – совершенно невинное литературоведческое исследование об обериутах. Вот вам и мания преследования!

Половина первого. Лиля тихонько отодвигает занавеску. Под окном двое. Один прислонился к двери и курит, другой прохаживается.

СОН-

Гале М. приснилось, будто катит она меня по вершине крутого холма. Внизу, у подножья – ФРГ.

– Как же я тебя повезу дальше? – говорит она. – Ведь перед нами граница.

383

– А ты толкни посильнее, – отвечаю я, – коляска сама покатится.

Галя заглядывает вниз.

– С ума сошел, – ужасается она. – Ты же завалишься.

– Ерунда, – отмахиваюсь я. – Завалюсь– поднимут! Галя разжимает руки. Коляска устремляется под уклон подпрыгивая, вихляя передними колесиками, и опрокидывается в густое, чавкнувшее болото.

И вдруг в этом сне – Бог весть откуда – появляется Лиля: с воплем бросается ко мне, вцепляется в одежду, тащит… Но материя трещит и рвется, сил не хватает, и лицо мое то проступает сквозь тягучую ржавую ряску, то, ловя губами воздух, погружается снова.

Тут уж граница – не граница, думать нечего, надо спасать.

Тропинка уносится из-под ног; Галя летит чуть ли не по воздуху и поспевает вовремя.

И вот я лежу на носилках – чистый и улыбающийся, отовсюду бегут люди, а от пестрых конфетных домиков отделяется коробочка "Скорой помощи".

Галя отводит взгляд и ахает:

– Как же я домой попаду? Ведь наверху пограничники… И слышит:

– А зачем вам возвращаться? Оставайтесь тут.

……………………………………………………………………………………………………….

Ну и сны снятся моим друзьям в конце двадцатого века

ЧЕРНЫЙ АПРЕЛЬ –

Я часто думаю: кто такой Павел Константинович? Почему молодой человек – милый, по всей вероятности довольно способный – пошел на эту гнусную работу? А потом понимаю: никакой загадки здесь нет.

Русский. Активный общественник. Карьерист. Он и сейчас говорит нам: "Обязательно буду полковником".

384

Вызвали в комитет комсомола. Похвалили. Предложили. Нy-ка, найди в себе мужество – откажись.

Да и соблазнительно, по правде говоря. Высокая зарплата. Власть над людьми – умными, образованными. Он ведь еще мальчишка, а они вон как волнуются, некоторые даже трясутся.

А для КГБ он клад. Спецработник – наживка на интеллигенцию. Мягкий, обходительный, воспитанный. Чего уж там, в отдельные минуты я сам испытывал к нему подобие симпатии. Хотя сразу же начинала мигать сигнальная лампочка:

– Осторожно… враг… враг…

Помогала мне еще и его приторность, граничащая с диабетом.

Во время второго «визита», вручая мне предостережение, он буквально пропел:

– Это самое гуманное дело за всю историю КГБ.

Друзьям моим он перед этим заявил:

– На Друскина у нас статей хватит!

А тут:

– Обратите внимание, мы не привлекаем к уголовной ответственности не только вас, но и вашу жену.

Вот когда я похолодел. Я-то защищен болезнью. А Лилин паралич полегче. Такое не в счет. С ней они могли расправиться как угодно.

Действительно гуманисты!

– Не представляю, как бы вы в моем положении потащили меня в тюрьму, – говорю я грубо.

– Не скажите, – обижается Павел Константинович. – Я следователь, и я видел, что у нас в лагерях сидят всякие люди. Некоторым даже больше восьмидесяти.

"Уж не Шелкова ли он имеет в виду", – думаю я и заключаю:

– По-моему, этим стыдно хвастаться.

Он и глазом не моргнул.

– Что поделаешь – наказание. Не надо было совершать дурных поступков.

И опять поет:

385

– Вот не хранили бы вы книг…

Парирую:

– Такие книги есть у каждого писателя.

Ахматова, Цветаева, Пастернак издаются и у нас.

– Не целиком… не целиком… – торопится он. – И к тому же, предисловия… этот Струве…

– А что вы читаете? – спрашиваю я.

– Я читаю только хорошие книги, – важно отвечает он. И вытаскивает из портфеля специально приготовленный томик – "Стихи ленинградских поэтов".

– Видите, Дудин, Прокофьев…

И неожиданно:

– Между прочим, Прокофьев был нашим работником.

Что-то его на откровенность потянуло! К чему бы? Гляжу в красивые простодушные глаза и вспоминаю, что по слухам большую часть конфискованной литературы кагебешники загоняют на черном рынке или ставят себе на полку.

Надо же – он словно читает мои мысли.

– А у меня библиотека побольше вашей, – говорит он.

Ох, не должен он мне такое говорить. Зачем ему? Вызывает на откровенность? И хотя лампочка мигает все тревжнее, я принимаю игру.

– Павел Константинович, – голос мой становится задушевным, самому противно, – ну объясните мне, я ничего не могу понять. Почему на пустом месте создано мое дело. Попугать интеллигенцию перед Олимпиадой? Но ведь такие книги и правда есть у каждого. Почему же именно я?

И он отвечает в том же ключе – искренно и даже сочувственно:

– Что мне вам сказать, Лев Савельевич, – считайте, что для вас выпал черный апрель.

"Нет, – думаю я, – не все человеческое в нем убито". Тут-то он и подсовывает мне печатный бланк – "Предаостережение".

– Вот. Подпишите, пожалуйста.

Пробегаю глазами. Любопытно. О рукописи ни звука,

386

только о книгах. Разве это не признание, что конфискация дневника действительно противозаконна?

Перечитываю еще раз внимательно.

Кажется, ничего страшного. А, чёрт с ними, подпишу – может, отвяжутся.

Подписываю и не верю: неужели ослышался?

– Больше мы к вам никаких претензий не имеем. Меня как током подкидывает:

– Значит, мои стихи в издательстве…

Он грустно качает головой.

– Это решит общественность. Мы в чужие функции не вмешиваемся.

Ах, вот как? Не вмешиваетесь? А Галич? А Эткинд? А Лидия Корнеевна? Их, оказьшается, шельмовали без вашего участия?

Все это, разумеется не вслух, про себя, и он не замечает перемены моего настроения. Сочувственно и даже с жалостью он продолжает:

– Да, теперь вам будет очень трудно жить.

Лампочка мигает: не сорваться… не сорваться… враг… враг…

Но гнев сильнее и я все-таки срываюсь.

– Трудно? Но ведь это вы, именно вы стараетесь причинить нам как можно больше зла. Вы лишили нас физической помощи. Вы травите и запугиваете людей и они боятся к нам приходить.

И вдруг – кульминация разговора! – он отвечает чудовищной по своему цинизму фразой:

– Помогать вам или не помогать – это дело этики ваших друзей.

Самое ужасное в его словах, что при всей их низости есть в них какая-то доля истины. Но не дай Бог слышать такое от кагебешника.

Бедные мои друзья! Бедные, милые мои друзья!

Лиля, молча сидевшая в углу, вся подается вперед.

– Я хочу спросить…

– Пожалуйста, Лидия Викторовна.

387

– Когда был обыск, у нас – вы же помните – не взяла записных книжек. А наутро вызвали чуть ли не тридцать человек. Откуда у вас адреса?

Ответ классический.

– Ну что вы, Лидия Викторовна, – он даже смеется, – мы обязаны знать адреса друзей всех писателей.

Распоясался он со своей откровенностью. Пожалуй, пора дать ему по морде. И Лиля делает это.

Она повторяет мои слова, сказанные при первой встрече:

– И нравится вам ваша работа? Это что призвание – кагебешник? Вы сами пошли? Или, может быть, вас заставили?

– Я не из тех, кого заставляют, – хорохорится он. А Лиля продолжает издеваться:

– Нет, правда… Вот были бы вы где-нибудь за границей шпионом…

– Разведчиком, – поправляет он.

– Ну, разведчиком, – соглашается Лиля. – Романтика… опасно… убить могут… А здесь?

Павел Константинович теряется.

– Напрасно вы так, – в голосе его неподдельная обида – начальником быть тоже опасно. К вам-то идти, конечно ничего. А если к Юлии Николаевне Вознесенской – там вед и кипятком ошпарить могут.

Глупый петух! Он все еще пытается покрасоваться перед нами!

КАК МЕНЯ ИСКЛЮЧАЛИ –

А исключали меня так. По ленинградскому адресу послали телеграмму. В секретариате знали, что я в Комарове и твердо рассчитывали, что я ее не получу.

Даже смешно – серьезное учреждение, взрослые люди, пускаются на такие дешевые уловки!

Однако номер не прошел.

В этот день по совершенно случайному совпадению Лиля поехала в город.

388

Она развернула бланк и у нее задрожали руки. Не от испуга, от ярости.

"Предлагаем вам (без обращения) явиться на заседание секретариата десятого июля в шестнадцать часов. Чепуров".

Этот бесстыдный текст Лиля прочитала мне по телефону и я тут же отправил ответную телеграмму.

"Сообщаю секретариату, что я 59 лет прикован к постели, поэтому явиться на заседание не могу".

Одиннадцатого нам никто так и не позвонил.

Двенадцатого с утра моросил дождь. Было холодно и одиноко. И вдруг – словно солнце проглянуло.

– Лева, к нам Копелевы!

И вот уже на скате легкая стремительная фигура высокого мужчины – красивого, осанистого, похожего на члена Государственной думы. И Гек кидается навстречу лизать ему бороду.

Такое поразительное, почти неправдоподобное сочетание грузности и невесомости видел я еще лишь у одного человека – у Анны Андреевны Ахматовой.

Вошли и сразу:

– Какие новости?

– Не знаем.

– Ну что же вы? Звоните!

Кручу диск. Трубку снимает оргсекретарь Союза, райкомовская лиса – Воля Николаевна Новикова.

– Вас исключили.

– Формулировка?

– Могу прочитать решение.

– Только медленнее, пожалуйста. Я буду повторять для Лидии Викторовны.

Лиля хватает карандаш. Ай-ай-ай, Воля Николаевна! Какая ошибка! Знала бы, читала бы скороговоркой. А так – я отчетливо, с расстановкой повторяю каждое слово.

"За действия, несовместимые с требованиями устава СП СССР, выразившиеся в получении из-за рубежа и распространении антисоветских изданий, в двуличии, в клевете

389

на советское государство и на советских литераторов, Друскина Льва Савельевича исключить из СП СССР. 10/VII-80 г.".

Закончила, удивляясь моему бесстрастию.

Спрашиваю:

– Когда я получу протокол заседания?

С наигранным недоумением:

– А зачем?

Лев Зиновьевич предупреждал: ни за что не отдадут! В такие документы они вцепляются мертвой хваткой, чтобы не попало на Запад.

Настаиваю:

– То есть как зачем? Меня исключили и я хочу…

– Нет-нет, я прочитала вам решение – этого достаточно. Опускаю трубку на рычаг. Лев Зиновьевич и Раиса Давыдовна – самилсключенные – крепко пожимают мне руку.

– Поздравляем с переходом в новое качество!

Вечером того же дня о моем исключении передали все три станции – "Голос Америки", «Би-Би-Си» и "Немецкая волна".

В ЛАПШУ-

Звоню директору издательства "Советский писатель" Набирухину.

– Я хотел бы узнать о судьбе моей книги.

– О какой судьбе? – сухо спрашивает он. – У вашей книги нет судьбы.

И наращивая голос:

– Да, кстати… По закону мы должны были бы выдать вам гонорар… Так вот, мы посовещались с товарищами и решили денег вам не давать.

– Почему? – удивляюсь я.

И получаю железный ответ:

– Потому что вы поставили себя вне рядов.

"Ну так что ж тут говорить, что тут спрашивать"?

390

И пошла моя книжечка под нож, изрубили ее в лапшу: весь тираж – двадцать тысяч экземпляров!

ГЛЯДЕТЬ В ГЛАЗА ДРУГ ДРУГУ –

Одна из последних комаровских прогулок. На асфальте две тени. За спиной – Гришины шаги, такие гулкие и родные. Сворачиваем через лесок к дому.

– Интересно, кто же меня будет катать в кресле по берегу Иордана? – шучу я.

– Как кто? – смеется Гриша. – Совершенно ясно: палестинские террористы.

И еще одна прогулка. Возвращаемся той же дорогой. Сворачиваем на тропинку. Молчим каждый о своем. И вдруг Гриша говорит:

– Ты не думай, Лева. Мы с тобой не только из-за тебя остались. Ну, из-за тебя тоже, конечно. Но главное – мы хотим сохранить человеческое достоинство, без стыда глядеть в глаза друг другу. Понимаешь?

И смотрит с тревогой – очень ему важно, чтобы я понял. Я понимаю, я все понимаю. Но назавтра его вызывают в КГБ, и больше он к нам не звонит и не приходит.

И от всей нашей долгой дружбы остаются только прощальные стихи:

Милый друг, обрывается нить.

Вот и не о чем нам говорить,

Лишь глядим друг на друга в печали.

Жалок дружбы последний улов:

Не находим ни мыслей, ни слов —

Даже души у нас замолчали.

Но лежит (хоть надежда слаба)

Где-то там золотая труба

И архангел к ней губы приложит.

И тогда мы сойдемся опять,

На земле или нет – не понять,

И узнаем друг друга, быть может.

391

ГОРЕСТНЫЕ ЗАМЕТЫ –

Травля разворачивалась вовсю. Соседа по даче (хорошего, но совсем не близкого нам человека) вызвали в секретариат.

– Ну как живешь? – встретил его Чепуров. – С книжкой порядок? И диссертацию на днях защищаешь?.. Да, слушай..! Хотел тебя предупредить… Ты, говорят, с Друскиным общаешься? Так вот – смотри.

– Но они тяжело больные люди, – взмолился сосед, – им же надо хотя бы воды принести. Друскин лежит, жена на костылях.

Чепуров насупился.

– У тебя баба есть, – отрезал он. – Она пускай и ходит. А ты – смотри.

Другой сосед появлялся у нас всегда вечером, под густым покровом тьмы. Это раздражало.

– Знаешь, – съязвил я, – мы прокопаем траншею между нашими дачами, и ты ползи по-пластунски.

Я заметил предупреждающий знак Лили и осекся. Сосед плакал. Он заслонялся ладонью, но все равно был видны слезы, текущие по его щекам.

– Господи, – бормотал он, – как они нас унизили!

Приехал попрощаться и человек, возивший нас в ЗАГС – мой довоенный друг, наш с Лилей посаженный отец. Он приехал в середине июля, а мы улетели в конце декабря.

Но он так обнял меня, что я понял: это последняя встреча. Длинный, нескладный, он комкал в руках газету, нервничал, торопился. И уходил не по дорожке, как все, а стороной, между деревьями, и оттого особенно бросался в глаза.

Эти горестные заметы можно приводить без конца.

Старая приятельница сказала:

– Лева, мы дружим с тобой тридцать пять лет, а с моим мужем ты знаком только тридцать. Не сердись… Позволь, я буду приходить к тебе одна.

А что мне оставалось? Я позволил.

392

Как-то осенью зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал женский голос:

– Один друг просит передать, что он очень вас любит.

– Кто?

– Он просил не упоминать его имени.

– Ну назовите какие-нибудь приметы, чтобы я догадался.

– Не могу… Он не велел ничего говорить о себе… Но он очень вас любит.

Я обозлился и сказал:

– Разговор получается глуповатый.

А она твердила, как попугай:

– Я не обижаюсь… Я понимаю… Но он просил передать только одно: что он очень вас любит.

– Скажите ему, что я его тоже очень люблю, – сдался я.

Смешно? Нет, страшно.

По вечерам мы теперь обычно сидели вдвоем. Телефон, трещавший как в министерстве, молчал неделями.

Сам я не звонил никому – зачем ставить людей в неловкое положение?

И часто и остро вспоминал, как Зощенко в горькие свои годы, встретив в трамвае знакомого, никогда не здоровался первый. Ждал: поздороваются ли с ним?

ОДНИ КОЗЫРИ –

Я спрашиваю Лилю: может быть, нас просто мало любили?

"Не имей сто рублей, а имей сто друзей", – гласит поговорка.

И мне казалось, что я имел их.

Нет, они не предали, они просто отшатнулись в испуге.

После обыска мудрый и многоопытный В. сказал:

– Теперь колода перетасуется – останутся одни козыри. Перетасовалась. Но какой она стала тоненькой! И какие любимые карты ушли! Больно.

393

"Мы сидим, записки пишем —

Лиля мне, а я тебе.

Мы уже почти не дышим,

Так боимся КГБ".

ДОБРЫЙ СОВЕТ –

Жена брата – Рая. Глаза жалкие, недавно плакала. Очень боится – не столько за меня, сколько за своего мужа. Дотрагивается до моей руки, робко спрашивает:

– А, может быть, тебе еще написать им, попросить? Может, еще простят?

ЗВОНОК ИЗ МОСКВЫ –

Из Москвы позвонила приятельница.

– Ну как?

– Исключили.

– Ну что ж, – говорит она, – это многих славных путь.

НЕ СТАЯ ВОРОНОВ СЛЕТАЛАСЬ –

Лукавый Ким Рыжов, оглянувшись, не видит ли кто, подгреб на костылях к ступеням террасы и спросил:

– Ну что, сидим в политической изоляции? А я на вашу дачу заявление подал.

– Сидим, – ответили мы вызывающе, и представили, как по нашим комнатам, словно по нашим сердцам, ходят чужие, немилые люди.

КЛЯТВА ГИППОКРАТА –

Что-то побаливает сердце. Довели все-таки.

Но сегодня среда – писательские дачи обходит врач, Ксе-

394

ния Константиновна. За деревьями уже мелькает белый халат.

– Ну как ты себя чувствуешь, деточка?

Она моложе меня лет на восемь. Но у нее все деточки.

– Да вот сердце пошаливает, – говорю я. И в ответ слышу:

– А я к вам последний раз – мне не разрешили вас обслуживать.

Гляжу и не верю.

У меня болит сердце. (Позже выяснится, что это инфаркт.) Она специалист, долгие годы заведовала кардиологическим отделением больницы Ленина.

Кто может помешать врачу оказать помощь больному? У кого повернется язык? А если повернулся, кто узнает – осматривала меня Ксения Константиновна или нет?

А как она разглагольствовала после обыска!

"Никто не посмеет мне сказать ни слова. Я врач. Я останусь вашим домашним врачом в любом случае. Больной всегда больной. Даже раненым врагам…"

Сейчас она сидит передо мной в своем белом халате и говорит:

– Мне запретили выписывать вам рецепты.

И уходит, поджав губы, обиженная тем, что мы простились с ней сухо.

Вот она идет по дорожке, исполненная достоинства, унося с собой клятву Гиппократа и врачебную совесть.

"Если хочешь в Божий рай,

Ляг и помирай.

Небо!

Почему ж мы не спешим в рай"?

ТАК ИХ И ВЫПУСТИЛИ –

Не хочу выдумывать сравнений: Дом творчества гудел, как потревоженное шмелиное гнездо.

395

В вестибюле, в саду, в столовой говорили только обо мне. Сбылись слова Николая Ушакова:

"Может быть, не думать нам о славе,

И тогда она сама придет".

Да и было о чем посудачить!

Оказывается:

У меня уже опубликованы две книги за рубежом; рукопись третьей перехватили на границе.

Я переправлял за границу наркотики и там продавал.

Я возглавлял ленинградский сионистский центр, а заместителем моим был Виктор Соснора.

Во время обыска у меня обнаружен и изъят радиопередатчик.

И ведь следствие еще не закончено!

А вот разговор двух дачных соседок:

Первая: Вы слышали? Друскины-то собираются в Израиль.

Вторая (с ненавистью): Ну да! Так их и выпустили! Здесь сгноят.

Когда я узнал об этом диалоге, я очень удивился. Вторая соседка – мирная, глуповатая женщина, о которой муж написал знаменитые стихи "Я бил жену, не зажигая света" – всегда относилась к нам хорошо.

Что же это такое? Зависть?

МИЛИЦИЮ МЫ ВЫЗЫВАТЬ НЕ БУДЕМ –

Телефон разрывается от звона.

Лиле на костылях далеко – по пандусу, через веранду и, наконец, в комнату. Но она успела.

– Лев Савельевич?

– Нет, Лидия Викторовна.

– Говорит директор Литфонда. Принято решение о выселении вас с дачи. Потрудитесь с первого августа освободить помещение.

396

– Сейчас, – сказала Лиля.

– Не сейчас, – взорвался директор, – а предупреждаю вас за три дня. В четверг мы пришлем автобус.