Текст книги "Москва еврейская"
Автор книги: Лев Клячко
Соавторы: Дмитрий Фельдман,Самуил Вермель,Алексей Саладин,Петр Марек,Осип Рабинович,Александр Кацнельсон,Юлий Гессен,Иван Белоусов,Онисим Гольдовский,Маргарита Лобовская
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)
Осип Рабинович
НАСЛЕДСТВЕННЫЙ ПОДСВЕЧНИК [590]590
Фрагмент рассказа «Наследственный подсвечник» публикуется по: Рабинович О. А. Сочинения. Т. 1. СПб., 1880. С. 136–145. Осип Аронович Рабинович (1817–1869) – русско-еврейский писатель, публицист, основатель первого русско-еврейского журнала «Рассвет» (Одесса, 1860–1861). – Ред.
[Закрыть]
– Расскажу вам для образца только мое краткое пребывание в Москве… Ездил из вас кто-нибудь в Москву, господа?
– Я был по губернаторскому паспорту по делу в Серпухове, девяносто верст от Москвы, – отвечал Мамис, – и как ни желал я видеть Москву, эту замечательную столицу моего отечества, про которую так много слышал, но не решился туда поехать, опасаясь Жидовского подворья.
– А меня нелегкая носила туда, и буду я долго помнить мое пребывание в Москве, – сказал Давид Захарьич. – Вот, начну вам с самого начала. Вызывался я, видите, в департамент к рукоприкладству по тяжебному делу. Прежде всего пошла возня с паспортом. Подал я прошение губернатору нашей губернии о выдаче мне паспорта на проезд в Москву – прошение возвратили с надписью: «по неозначению причины моей поездки»; подал я другое, с означением, – опять возвратили с надписью: «по непредставлению доказательства в справедливости моей причины»… Чего вы расхохотались, шлимазел[591]591
Неудачник, никчемный человек (идиш). – Ред.
[Закрыть]? – строго спросил Давид Захарьич лесника, который, развеселившись от двух стаканов пунша и от перспективы третьего, трясся всем телом от смеха и держался за бока.
– Смешно, ей-богу, ужасно смешно, – отвечал лесник, – два раза возвратили прошение… как тут не смеяться, ха-ха-ха! Вам, такому дельцу… ха-ха-ха! Ой, не выдержу!
– Пожалуй, можете лопнуть, коли не выдержите, – сухо возразил Давид Захарьич. – Пойдите с ним… нашел чему смеяться!
Он пожал плечами и стал набивать свежую трубку.
– Ну-с, – начал он опять, – подал я третье прошение и представил при нем публикацию из «Сенатских ведомостей» о вызове вашего покорного слуги. Возвращать третье прошение уж никак нельзя было, и мне выдали паспорт сроком на шесть недель, с прописанием, что такой-то отпущен в Москву и прочая, словно я содержался прежде на привязи. Хорошо-с… приезжаю в Москву. Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово «еврей», как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт в руки. Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня на Жидовское подворье, где уже есть – он по крайней мере в мое время был – свой Гаврыло Хведорович первого сорта, только не хохол, а чистый русак… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому; а к городовому же поступил и я уже в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку на месяц. Заметьте, что две недели уже прошли со дня выдачи мне паспорта моим губернатором.
– Как же вы не жаловались на эти притеснения? – спросил Сен-дер, с любопытством слушавший рассказ Давида Захарьича.
– Молод ты, братец, и свеж, и немножко простоват, – отвечал Давид Захарьич, покачав несколько раз головой. – Кому я буду жаловаться? и на что? Все это происходило на законном основании, все это в порядке вещей. Не со мною одним так поступили: со всяким евреем так поступают, будь он себе двадцать раз первой гильдии или расперепотомственный почетный… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья на целый месяц и вместе с тем поступаю в кабалу к Гаврылу Хведоровичу. Господи, чего только я там не насмотрелся! Там, знаете, бывает пропасть наших, и из западных губерний, и из Белоруссии, и из разных других мест, все купцы или комиссионеры, делающие огромные обороты с московскими фабрикантами. Ну, все это дрожит перед взглядом тамошнего Гаврыла Хведоровича: он полновластный господин Жидовского подворья. Комнату он отведет не ту, что ты хочешь, а ту, что он хочет; цену он возьмет не по таксе, которую никто в глаза не видит, а как ему заблагорассудится и, разумеется, непременно втридорога. И что за комнаты! Грязь, копоть, нечистота в каждом уголку. К чему, дескать, жидам лучшее помещение?.. Все предметы на упаковку товаров, как, например, бумагу, бечевку, лубки, сургуч, клей, рогожи, холст, пеньку и тому подобное, вы нигде не смеете покупать, кроме как в подворье же; и все это вполовину хуже, чем в других местах, но зато в четыре раза дороже. Ночью не смейте отлучиться из подворья ни на шаг, иначе вы рискуете ночевать на дворе: калитки вам не отопрут, если вы не пользуетесь особым покровительством Гаврыла Хведоровича, а никто другой вас в дом не пустит, хоть бы вы там окоченели на морозе: всем жителям запрещено от полиции передержательство еврея под строгою ответственностью.
– Удивительно, что за жидобоязнъ, – с горькой улыбкой заметил Мамис.
– А оброк Гаврылу Хведоровичу ежемесячно-таки плати: эта статья сама по себе, – продолжал Давид Захарьич. – Кто платит пять рублей, кто больше, кто меньше, смотря по средствам, лишь бы задобрить коменданта этой грозной крепости, в которой люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что со зверей за это денег не берут… А кончилась кому-нибудь отсрочка – батюшки мои! Что за содом, что за гармидер подымется в подворье, как будто вся Москва в пламени! Гаврыло Хведорович ругается, толкает, полицейские толкают, дворник толкает. «Убирайся, укладывайся, вон!» Хоть бы ты в ту пору укладывал самые дорогие товары на извозчиков; хоть бы ты был как раз в середине расчета с фабрикантом или оканчивал нужное письмо – нужды нет, кончить не дадут, одно слово: «вон и вон». Разумеется, что не так страшен черт, как его рисуют: при известных условиях смягчается и Гаврыло Хведорович, и полицейские, и дают льготу на несколько часов или даже на целый день; но сколько тут портится крови, провал побери совсем!
– Противно слушать, – прервал Бабис.
– Из рук вон противно, – продолжал Давид Захарьич, – а переносить все это еще противней… Вот, господа, тогда-то случилась со мной прескверная история… ночевал на съезжей[592]592
Помещение для арестованных при полицейском участке. – Ред.
[Закрыть], как честный человек говорю вам!
Лесник опять расхохотался, но на этот раз все слушатели последовали его примеру.
– Как? Вы – на съезжей? Это любопытно! – сказал Бабис.
– Куда как любопытно! – отвечал Давид Захарьич, стараясь принужденным смехом смягчить неприятное воспоминание. – Захотелось мне побывать в театре, видите ли. Как можно быть в Москве и не видеть Мочалова[593]593
Мочалов Павел Степанович (1800–1848) – русский актер, крупнейший представитель романтизма в русском театре. – Ред.
[Закрыть]? Давали «Гамлета». Знаете вы «Гамлета», бабушка?
– Видел когда-то в Одессе, – отвечал Бабис.
– А вы, матушка?
– И я тоже, – отвечал Мамис.
– И я видел здесь, гардемарины играли, – подхватил Сендер. – Он еще как-то по батюшке, Фомич или Сидорыч…
– Нет, дружище, это не то, – отвечал Давид Захарьич. – Ну, а вас, бревно юродивое, спрашивать нечего: где вам в болоте видеть такие штуки? – прибавил он, кивнув головой на лесника.
Лесник беззаботно сосал копеечную сигару, придерживая рукой свой стакан, как будто боясь, чтоб его у него не выхватили.
– Ну, вот, примером, как закричит Гамлет на мать: «Ты, дескать, еще башмаков не износила, как я вот уже шпагой этак и этак!» – продолжал Давид Захарьич, прыгнув на середину комнаты и размахивая руками в подражание Гамлету. – Или: «Ступай в монастырь, Офелия, к монахам, к монахам в монастырь ступай!»
Мамис залился смехом.
– Да вы заврались, Давид Захарьич, – сказал он, – этого там нету.
– Как нету! Много вы знаете! – вскричал Давид Захарьич. – Есть, клянусь честью, есть!., «…в монастырь, к монахам…» А Офелия, Боже мой, что за душка! Только щиплет себе цветочки да поет: «Мо-о-его-оо вы зна-а-ли ль дру-у-у-га…»
И он с большим усердием принялся петь песнь Офелии, подмигивая Маше своим косым глазом и постукивая каблуками в тех местах, где голос изменял ему.
– Да что ж ваша съезжая-то? – спросил Бабис, улыбаясь. – Вы как-то с пути свихнули.
– Да, а-пропо-с, виноват-с, – отвечал Давид Захарьич по-русски. – Принеси-ка мне, матушка, свеженькой стаканчик: что-то в горле сухо… Ну, вот, засиделся я в театре, – продолжал он, – и забыл про все на свете, такое, по правде сказать, невыразимое удовольствие чувствовал. Кончилась пьеса… Меня жалость брала за бедную Офелию, ну и Гамлета самого тоже жаль было… На часы посмотреть и не подумал; пошел себе, знаете, в трактир перехватить чего-нибудь солененького; оттуда домой. Звоню в колокольчик… дворник спрашивает: кто там? Я и отвечаю: свои, мол, отвори, любезный. Куда, и слышать не хочет – не указный час, полночь. Я прошу, умоляю, сулю целковый, потом два, потом три – ни за что… одно слово: надзиратель приказал не отворять. А меня таки этот Гаврыло Хведорович с первого начала не возлюбил: больно я ему дерзким казался, не изгибался перед ним в три погибели, как другие жильцы подворья, шапки не ломал за двести шагов, и перекривлять он меня не мог: других он все перекривлял – цервонцики, процентики, зидовские купцики, а я как раз сдачи дал и показал ему, что чище его говорю по-русски. Так он мне и удружил, разбойник!.. Стою я, братцы мои, стою у ворот и поплясываю – мороз трескучий. Идти куда? Знаю, никто в дом не пустит… просто хоть плачь! Вдруг обход. «Что за человек?» Так и так, говорю, в театре был, а теперь вот дворник не пускает, квартирую, дескать, тут, в подворье. «А, в подворье, – отвечает квартальный, – значит, еврей… Не шляйся, мерзавец, по ночам… Видишь, персона, и ему в театр надо! Веди его в часть». Повели меня, горемычного, в часть и на дороге раза два пинками попотчевали: «Не отставай, мол, ишь ты, шмыгнуть хочет». Куда шмыгнуть, дурачье этакое? Ну, известно, полицейские солдаты: они рады угостить всякого, кто попадется в руки. Усадили меня с разными бродягами, да пьяницами, да ночными пташками. Всю ночь глаз не смыкал: досада, стыд, черт побери! Первый раз в жизни печаль одолела… Думал, по крайней мере, что утром зараз и выпустят, – куда! Пристав, изволите видеть, еще почивает; потом всех задержанных ночью допросил, кроме меня, и с рапортом отправился; потом завтракать принялся; потом се, потом то, а я все в арестантской зеваю да со стыда боюсь головы поднять. Спасибо, один человек надоумил. Нечего делать: пришлось прибегнуть к кошельку… Насилу к обеду отпустили. Каково, а? Великое преступление сделал, Москву опасности подвергнул, что вздумал «Гамлета» посмотреть! Нет, думаю себе, плоха штука… Кончил я скоро свое рукоприкладство и давай драла из Москвы без оглядки, даже не успел порядком город осмотреть. Таким-то образом, господа, познакомился я с Москвой белокаменной.
– Это самое происходит в Киеве, – сказал Мамис, – только, разумеется с разными местными вариациями. Такое же точно Жидовское подворье, только в нем роль Гаврылы Хведоровича играет какая-то титулярная советница. За какие заслуги отданы ей в аренду евреи, приезжающие в Киев, – уж этого я не берусь решить. А приезжает их не то что в Москву. Там приезжают только издалека, по торговым делам; а тут совсем другое дело: вся губерния населена евреями и населена более чем густо, а в самом губернском городе им жительство не дозволено.
Лев Клячко
ЗА ЧЕРТОЮ
В Москве[594]594
Впервые опубликовано: Еврейская летопись. Сб. 1. Пг.-М., 1923. С. 112–118. Лев Моисеевич Клячко (1873–1934) – журналист, издатель, редактор сборников «Еврейская летопись», автор двух книг воспоминаний. – Ред.
[Закрыть]
Управляющий Москвою в конце XIX в. князь Долгоруков давно уже вызывал недовольство петербургских царедворцев. За кулисами шла упорная интрига. Долгоруков, мол, слаб, распустил Москву, внес в нее полную дезорганизацию. А между тем, хотя столицей является Петербург, Москва – все же первопрестольная, играет особую роль в русской жизни, почему наиболее важные акты, как, например, коронация, царское венчание, происходили в Москве. Несмотря на то что Долгоруков имел много сторонников в высших кругах и пользовался особым расположением Александра III, в конце концов Долгоруков был смещен, а на его место назначен царский брат, Сергей Александрович, – человек сухой, суровый. Он взял на должность полицеймейстера уже тогда пользовавшегося громкой репутацией Власовского. Это был грубый, необузданный, типичный полицейский, не знавший никакого удержу; слово «закон» было для него пустым звуком; свою репутацию энергичного администратора он заслужил только благодаря широко применявшемуся им усмотрению.
Оба новых администратора поняли свою задачу в том смысле, что порученное им «подтягивание» Москвы надо начать с «очистки» Первопрестольной… от евреев.
Мне было тогда около 16 лет от роду. Как еврей, я сам по себе правом жительства в Москве не пользовался. Ошибку моего рождения я исправил тем, что поступил в аптеку. Это давало мне так называемое условное право жительства, т. е. я мог жить в Москве постольку, поскольку я служил в аптеке.
Чистка пошла быстрым темпом, и через весьма короткое время Москва приняла весьма своеобразный вид. Особенно заметны были следы деятельности новых администраторов на московских вокзалах, а по ночам на улицах и бульварах. Вокзалы тех дорог, которые вели в так называемую черту оседлости, стали необычно переполненными и имели такой вид, какой они приобретали во время беженства или демобилизации. Во всех комнатах, на платформах и в проходах валялись на полу евреи со своими семействами, часто весьма многочисленными, со всем своим скарбом, дожидаясь посадки. Количество поездов, не рассчитанное на массовое выселение евреев, было недостаточно для всех подвергнутых высылке.
Высылаемые были преимущественно люди, жившие в Москве годами и десятками лет, имевшие на это право на основании действовавших узаконений, право, которое уже впоследствии было специально в отношении Москвы отнято по настоянию царского брата. Для большинства выселенных «черта» была местом чуждым, неведомым – местом, с которым они не имели никаких связей.
С каждым днем все новые и новые категории евреев причислялись к тем, которые подлежали выселению. Иногда право жительства тех лиц, которых Сергей Александрович хотел во что бы то ни стало удалить, было настолько неоспоримым с точки зрения закона, что необходимо было входить в специальные сношения с центральной властью и обращаться в Сенат с требованием «разъяснить» ту или другую категорию. Но вскоре это надоело. Ответа приходилось дожидаться иногда довольно долго, выселить хотелось как можно скорее, и «кокетничанье» с законностью вскоре было брошено: евреев, имевших даже бесспорное право, без разговоров выселяли, предоставляя им жаловаться в Сенат на незаконные действия администрации. Царский брат и Власовский знали, что, пока Сенат проделает всю свою обязательную процедуру, многим выселяемым уже не потребуется никаких прав на жительство. Они знали об этом не только из общей практики Сената, но и по личному опыту: все требуемые ими от Сената разъяснения неизбежно задерживались.
Не менее, если не более ярко сказывалось выселение евреев на московских улицах по ночам, когда бульвары и улицы становились необычайно оживленными…
Случилось, что я потерял место в аптеке, а вместе с тем утратил и право жительства.
При Долгорукове евреям – аптекарским ученикам, лишавшимся места, давалось две недели сроку для приискания службы в другой аптеке. При царском брате в таких случаях давали 24 часа на выезд.
Во избежание «злоупотреблений» была установлена строгая система: аптеки немедленно сообщали об увольнении евреев во врачебное управление; последнее немедленно ставило в известность об этом важном событии полицию. Благодаря такой солидной постановке еврей, терявший право жительства, не мог легально прожить ни одного дня. Я перешел на нелегальное положение.
Дело было летом, и отсутствие квартиры не являлось особым злом. К услугам моим и моих единоверцев были все московские бульвары. До 1-го часа ночи мы прогуливались по бульварам, сидели на скамьях – словом, имели непринужденный вид обыкновенных гуляющих обывателей. Или, как выразился один из моих компаньонов, «совсем похожи на людей». К первому часу ночи «настоящая» публика уходила, и тогда мы располагались на скамьях на ночевку. Не было удобства, но не было и одиночества: добрая половина скамей, в особенности Тверского, Зубовского и других более богатых растительностью бульваров, была усеяна телами нелегальных. Ввиду патриархальности, царившей в то время в Москве, низшая администрация в лице сторожей и смотрителей бульваров не видела в этом ничего не естественного. Только по утрам, когда сторожа приходили подметать, они будили ночлежников, наставительно замечая: «Здесь спать нельзя; бульвар для гулянья, а не для спанья».
Бульварное благополучие продолжалось, однако, недолго. Недремавшее око Власовского обнаружило «злоупотребление». Начались облавы. На третий день моего проживания на Тверском бульваре такая облава нагрянула в нашу «гостиницу». Многим, в том числе и мне, удалось ускользнуть от полиции. В этом, однако, нельзя усмотреть нерадение полиции, небрежность с ее стороны или недостаточное усердие. Наоборот, ловлей евреев полиция занималась очень охотно. Но их было так много, а численность полиции по штатам, очевидно не рассчитанным на массовое выселение, была так мала, что едва ли не большинству евреев удавалось спастись. Но все же жатва при этих облавах бывала обильна. Засидевшиеся в гостях обыватели, возвращавшиеся на рассвете домой, бывали очевидцами любопытных картин: многочисленная группа евреев обоего пола, понуривши головы, шла, окруженная цепью торжествующих городовых. Почти всегда в толпе были дети, выброшенные вместе с родителями на улицу. Торжество городовых было небезосновательно: за каждого «пойманного» полагалась награда. Если бы эту картину видел иностранец, то подумал бы: «Сколько, однако, в Москве преступников и как развита преступность среди детей». Не мог же он знать, что всё преступление их в том, что, выброшенные на улицу из своих квартир, они вынуждены были искать ночлег на бульварных скамьях.
Лишившись возможности ночевать на бульварах, я, подобно моим нелегальным единоверцам, вынужден был прибегнуть к другому способу: ночному хождению по улицам. Пустынные переулки Москвы приобрели необычный вид: в этих переулках, в которых жизнь обычно около 9 часов вечера настолько замирает, что даже собаки не встретишь, по ночам появлялись медленно и устало движущиеся фигуры: это были нелегальные евреи, иногда целые семейства; впереди отец, а поодаль, в нескольких шагах, мать с ребенком на руках. Разделялись, чтобы не было хождения скопом. Переулки избирать приходилось наиболее глухие, старательно обходя полицейские посты. Полиция имела строгое предписание и останавливала не только евреев, но и всех подозреваемых в еврействе, требуя документов. Строгие кары за недостаточное наблюдение за евреями, с одной стороны, награды за каждого пойманного, с другой стороны, – все это привело к тому, что улавливание евреев стало единственной миссией ночных полицейских, забросивших все остальные функции. У полиции сложилось особого рода соревнование: каждый старался уловить как можно больше. В число улавливаемых нередко попадали христиане, заподозренные полицией в еврействе и случайно не имевшие при себе документов. Каждую ночь на улицах Москвы многократно происходили погони: нелегальный удирал от заметившего его городового, а тот, бросивши пост и прорезая ночную тишину резким свистом, гнался за «преступником».
Это обстоятельство в скором времени учли московские мазурики. Одновременно с выселением евреев стали возрастать случаи ограбления магазинов. Прямо с улицы, путем взлома окон. Способ ограбления, основанный на выселении евреев, был очень прост: один или несколько человек из шайки придавали себе вид евреев; около намеченного к ограблению магазина они нарочито привлекали внимание полиции. А затем бросались стремглав бежать. Городовые за ними. Свистки, суматоха. Городовые с соседних постов тоже устремлялись. Площадь около намеченного магазина оголялась от полиции. Мазурики, похозяйничав, удалялись с награбленным добром. Если их товарищей полиция нагоняла, то оказывалось, что бежавшие – не евреи и все документы в порядке; выселять их не было оснований, а возникавшее желание задержать парализовалось известной мздою. Когда же городовые возвращались на свои посты, магазин оказывался уже разграбленным.
К бульварам и хождениям по улицам прибегали несостоятельные люди или семейные. Одиночки, располагавшие некоторыми средствами, могли устроиться более удобно и безопасно. В Москве было множество гостиниц, предназначенных не для жилья, а для ночных свиданий. Там, конечно, не спрашивали видов на жительство. Взяв с собой первую попавшуюся проститутку, еврей уже был обеспечен ночлегом. Энергичный Власовский подметил и это и обязал гостиницы требовать паспорта.
Остался один выход: ночевать на квартирах проституток. На главных улицах, превращающихся вечером в биржу свободной любви, можно было наблюдать, как за бойко шествовавшей проституткой в нескольких шагах едва поспевал печальный и униженный почтенный еврей, который, конечно, очень далек был не только от покупной, но и вообще от всякой любви. Вскоре это приняло столь распространенную форму, что проститутки, едва заметив по вечерам еврея, сами предлагали ночевку. Всё прогрессирует. Проститутки быстро сообразили, в чем дело, и многие из них завели себе запасные комнаты, которые предоставлялись евреям.
В первое время деятельности Власовского евреи изобрели довольно остроумный способ отсрочки своего выселения: по предварительному между собой сговору двое обращались в мировой суд. Жалобы подавались в двух разных участках, и в этих жалобах приводилось обвинение в оскорблении действием. Тот еврей, который в одном участке фигурировал в качестве обидчика, в другом был уже обвиняемый[595]595
В тексте ошибка; во втором случае должно быть: «обиженный», или «истец». – Ред.
[Закрыть]. Каждый являлся в соответствующий участок к судье и, указывая на то, что обидчик собирается уехать и таким образом оскорбление останется ненаказанным, добивался того, что судья отбирал подписку о невыезде. Когда же дело доходило до разбора, то на стереотипный вопрос мирового судьи они заявляли, что кончают дело миром. А иногда просто к моменту разбора они, уже покончив свои дела, сами уезжали, и дело прекращалось за неявкой сторон.
Однако и на это было обращено внимание, и судьям воспретили отбирать подписку о невыезде.
После 8-дневного пребывания на нелегальном положении я получил место в аптеке и стал полноправным – в смысле жительства – гражданином. Но, правда, ненадолго. Сергей Александрович добился от центральной власти постановления, коим, в изъятие из общего закона, для евреев, изучающих фармацию, Москва была вовсе закрыта.
Некоторые пристава настолько вошли во вкус преследования евреев, что в своих устремлениях зашли даже дальше своего начальства. Так, например, пристава Басманной и Тверской частей задались определенной целью устроить у себя «химически чистый» участок, т. е. в котором не было бы ни одного еврея, даже из категории тех, которых и Власовский не выселял. Оба они приглашали к себе врачей, юристов и прочих евреев и предлагали им переехать в другой участок, прямо заявляя, что они не хотят иметь у себя в участке евреев.
Пристав Басманной части (если не ошибаюсь, Леонтьев) при этом цинично заявлял:
– Я не имею права вас выселить из моего участка, но я вам отравлю жизнь: каждую ночь вас будут будить и проверять документы, и, если что-нибудь окажется не в порядке, я буду неумолим.
Во многих случаях это оказывало действие. Обретя право жительства, я имел неосторожность снять комнатку на Бронной улице. Жили мы в этой комнатке втроем и платили 11 р. с услугами. Так как мои бумаги были в порядке, то я был прописан. На третий день меня вызвали в участок. Пристав лично принял меня и сказал, что он вынужден был прописать меня, но советует мне лучше переехать в другой участок. Я ответил, что не имею возможности этого сделать. Тогда он заметил, что едва ли мне и моим квартирохозяевам будет удобно, если каждую ночь будет ко мне являться городовой за проверкой документов. Я выразил готовность пойти на компромисс, т. е. переехать не за мой, а за его, пристава, счет: пусть он мне уплатит то, что я внес за квартиру, расходы по переездке и приисканию комнаты; на это, однако, он не согласился.
Пристав свою угрозу исполнил: раза два ко мне ночью являлся околоточный надзиратель. Этот полицейский оказался добродушным малым, и, очевидно, ему самому ночью спать хотелось, и мы пришли с ним к соглашению, что он будет приходить утром. И действительно, он каждое утро являлся в 8 часов, мы выпивали с ним чаю, а затем я подписывал заранее принесенный им трафаретный протокол о том, что он был будто в 3 или 4 часа ночи и проверял мои документы. Вскоре я переехал на жительство в самую аптеку, и мои деловые сношения с московским околоточным прекратились.
Постепенно, путем специальных узаконений и сенатских разъяснений, Сергею Александровичу удалось в значительной степени «очистить» Москву от евреев. Борьба велась настолько энергично, что у полицейских чинов все более укреплялось убеждение в том, что главной целью административной деятельности является именно выселение евреев. Это вкоренилось настолько, что сохранилось вплоть до переворота 1917 года, принимая, правда, в зависимости от условий момента, разнообразные формы.
Еще при Сергее Александровиче, однако, вопрос стал постепенно терять свою остроту. Старожилы-евреи почти все были выселены. Материала для деятельности стало меньше. После Ходынской катастрофы в коронационные дни Власовский должен был покинуть свой пост. Преемники его, конечно, продолжали дело выселения евреев, но они обратили внимание и на другие части, значительно упущенные при Власовском. В то же время полиция учла, что из преследования евреев можно извлечь выгоду, тем более что преемники Власовского рьяности не обнаружили и сугубых репрессий по отношению к полицейским за нерадение в еврейском вопросе не учиняли. Хотя администрация продолжала стоять на платформе преследования евреев, все же можно было сговориться. И вот появились квартиры, дававшие приют бесправным евреям, что избавило от необходимости пользоваться квартирами проституток; квартирохозяева находились в тесном контакте с полицией, чины которой заблаговременно предупреждали их о предстоящем ночном обходе для проверки документов.
Главное внимание Сергей Александрович устремил не столько на отдельных лиц, сколько на целые группы. В этом отношении он вел упорную борьбу, неоднократно добиваясь от Сената явно противоречащих закону разъяснений или от правительства специальных узаконений. В результате Москва стала на особое положение, и многие группы евреев, располагавших правом жительства повсеместно в России, не могли жить в Москве.
Были и другие, правда более редкие, но все же в достаточной степени распространенные способы обхода «законов» Власовского и Сергея Александровича. Люди, жившие долго в Москве и имевшие многочисленные дела и потому затруднявшиеся оставить Москву, поселялись в подмосковных городах и каждый день приезжали в Москву. Некоторые же прибегали к услугам железных дорог, иначе говоря, проводили ночь в вагоне: отъедут до Твери, спят четыре часа, оттуда обратным поездом в Москву – опять четыре часа спят. Некоторые лица жили таким образом месяцами; это, конечно, были все более или менее крупные дельцы. Они до того свыклись с подобными ночевками, что ничего не естественного в них не усматривали. Все кондукторские бригады знали их очень хорошо: они были своими людьми. Быть может, полиция об этом не знала или она была бессильна бороться с еврейской хитростью…
Вскоре я переехал в Петербург. Здесь картина была иная.
