Текст книги "Москва еврейская"
Автор книги: Лев Клячко
Соавторы: Дмитрий Фельдман,Самуил Вермель,Алексей Саладин,Петр Марек,Осип Рабинович,Александр Кацнельсон,Юлий Гессен,Иван Белоусов,Онисим Гольдовский,Маргарита Лобовская
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)
«Все эти статьи тайных доходов, – писал Компанейщиков, – составляют ежегодно значительную сумму. Трудно предположить, чтобы лица, наблюдающие или по крайней мере обязанные наблюдать за порядком, не видали злоупотреблений, а также не понимали всей нелепости учреждения особого для евреев подворья. С другой стороны, – осторожно ставил Компанейщиков вопрос, – нельзя думать, чтобы эта мера допускалась из желания доставить такие огромные выгоды частному приставу, имеющему без того в своем распоряжении до четырех тысяч лавок, и смотрителю подворья, человеку в маленьком чине, без связей и без всякого значения в обществе…»
Князь Щербатов подверг доклад Компанейщикова самой резкой критике; он поставил ревизору в упрек то, что тот признал жалобу Зельцера основательной, «вошел в такие рассуждения, которые не входят в состав возложенного на него поручения», позволил себе уравнивать права евреев с правами прочих граждан. При существовании подворья предотвращается, по словам генерал-губернатора, привоз евреями контрабандного товара, и вообще пресекаются всякие злоупотребления с их стороны по торговле, и вместе с тем полиция имеет возможность следить за сроками пребывания их в Москве. И если, несмотря на все удобства подворья, евреи все же желают пользоваться свободою в избрании квартир, то это должно быть объяснено «преобладающими в них корыстными целями». Поэтому, разделяя мнение обер-полицмейстера, генерал-губернатор признал необходимым сохранить подворье в неприкосновенности.
Неизвестно, как разрешился бы возникший вопрос, если бы в это время пост московского генерал-губернатора не занял граф Закревский, получивший от Государя исключительные полномочия в качестве хозяина Москвы. Благорасположение, которым пользовался гр. Закревский в высших сферах, давало возможность предвидеть, что в вопросе о подворье все будет зависеть от взгляда нового генерал-губернатора. Перовский по поручению Комитета запросил его мнение о подворье для доклада Государю. В сентябре 1850 г. Закревский послал свое донесение. Он признал жалобу Зельцера не имеющей «надлежащего основания», так как шкловские евреи, от имени которых подана жалоба, не ведут в Москве постоянной торговли; генерал-губернатор посетил подворье, и находившиеся там евреи, по его словам, не только не заявили жалоб на какую-либо дороговизну, но даже нашли подворье «во всех отношениях для себя удобным и выгодным в сравнении с прочими подворьями»; польза же сосредоточения всех евреев в одном месте, как для предупреждения с их стороны злоупотреблений, так и для надзора за их пребыванием в Москве, «не подвержена никакому сомнению», и сохранение подворья тем необходимее, что в последнее время обнаружен был между евреями сбыт фальшивых кредитных билетов. «По сим соображениям и дабы не лишить здешней глазной больницы средств содержать себя доходами глебовского подворья, составляющего собственность сказанной больницы», Закревский потребовал сохранения подворья.
Этими строками гр. Закревский подтвердил то, что говорил Компанейщиков и что отрицал кн. Щербатов. «Почему, – спрашивал Компанейщиков в докладе прежнему генерал-губернатору, – евреи обязаны способствовать поддержанию больницы? Не есть ли это предмет для них совершенно посторонний? Почему содержание этого заведения не падает на Армян, Персиян, Греков, на всех жителей столицы, а непременно на одних евреев?» Князь Щербатов объяснил по этому поводу, что ни Глебов, ни московская администрация не имели в виду использовать еврейское подворье в целях материальной поддержки больницы и что принуждение евреев жить именно в этом подворье вызвано только полицейскими соображениями. «Довольно странный вопрос, – охарактеризовал кн. Щербатов вопрос Компанейщикова, – если бы Армяне, Греки, Персияне или кто-либо другой жили на глебовском подворье, то они также способствовали бы выгодам глазной больницы, как способствуют теперь выгодам содержателей частных подворьев».
IV
Итак, тайна существования Глебовского подворья была раскрыта. Не было сказано, в чьи руки уходят суммы, взимавшиеся с евреев и не заносившиеся в отчет подворья. Но, во всяком случае, стало ясно, что московское гетто необходимо для нужд глазной больницы[492]492
Чистый доход от подворья составлял 25–35 тысяч рублей в год, фактически же взималось гораздо больше. Число евреев, приезжавших в Москву в течение года, не превышало 250.
[Закрыть].
И именно заявление гр. Закревского, что существование подворья необходимо для поддержания больницы (а не его указание на полицейскую роль Глебовского дома), побудило Комитет об устройстве евреев не уничтожать подворья. Однако Комитет не считал нормальным создавшееся положение – сохраняя подворье, он смотрел на него не как на постоянное, а как на временное учреждение, согласно Высочайше утвержденному положению Комитета министров 1838 г. «Принимая во внимание, что с развитием мер, предпринимаемых правительством к преобразованию и слиянию евреев с общим населением, всякое отделение их, подобно сделанному распоряжению в Москве, было бы в противоречии с собственными видами правительства», Комитет поручил министру внутренних дел снестись с московским генерал-губернатором, «не признается ли возможным для содержания глазной лечебницы изыскать другие средства, дабы в свое время можно было упразднить еврейское подворье, дав евреям право нанимать для себя помещения, как это делается без неудобства в здешней столице и во всех других городах Империи».
Эта новая постановка вопроса о дальнейшей судьбе гетто побудила гр. Закревского дать новое обоснование этому учреждению. «Если бы евреи вовсе не жили в подворье, – заявил он министру внутренних дел, – то оно все же существовало бы в силу своего выгодного положения в торговой части города»; но еврейское подворье, как генерал-губернатор убедился на опыте, приносит такую пользу, что является необходимым оставить его и на будущее время; Москва не может быть сравниваема ни с Петербургом, ни с другими городами потому, что прочие города уступают ей по своей обширности, а Петербург отличается тем, что туда приезжают евреи по тяжебным и подрядным делам, в Москву же – по торговым; к тому же в Москву приезжают евреи из пограничных городов западных губерний и из Царства Польского – это все люди, требующие особого надзора. Да и пример прочих городов «не есть ручательство в том, что общий нравственный быт евреев уже изменился, господствующая в них страсть к обманам всякого рода угасла и не существует уже и в тех городах между ними злоупотреблений». Благодаря подворью удавалось открывать контрабанду и даже предупреждать во многих случаях сбыт фальшивых кредитных билетов. «Эта мера, – добавил гр. Закревский, – не будет противоречить предположениям Комитета, когда основанием оных будут исключительно виды правительства».
Защитив силою своего авторитета существование подворья от ударов извне, генерал-губернатор решил несколько смягчить условия жизни его невольных обитателей: он обещал понизить таксу и пересматривать ее ежегодно; вместе с тем он предоставил евреям выбирать из своей среды пять старшин, с утверждения генерал-губернатора, которым было дозволено доводить до сведения генерал-губернатора о нуждах глебовских жильцов и «испрашивать» его «защиты и покровительства».
Несмотря на скорый ответ гр. Закревского, движение дела было почему-то задержано: лишь в мае 1852 г. министр внутренних дел внес отзыв гр. Закревского в Комитет об устройстве евреев.
Министр признал доводы гр. Закревского правильными. Не так отнесся к ним Комитет. Указав в журнале 21 августа 1852 г., что Комитет министров еще в 1838 г. не одобрил мысли об учреждении особого подворья и что теперь в особенности «было бы неприлично и не сообразно с достоинством правительства требовать от них, т. е. евреев, слияния с коренными жителями и в то же время отдалять их от сего слияния», Комитет отметил, что евреи производят торговлю и в других местах, например на ярмарках, при меньшем надзоре со стороны полиции, и все же не видно, чтобы эти евреи, большей частью купцы 1-й и 2-й гильдий, промышляли сбытом фальшивых билетов. А между тем свободное развитие торговой деятельности евреев приносит выгоду государству, и жертвовать ею для частных интересов московской больницы нет никакого основания.
Но гр. Закревский был все же силен. И Комитет, несмотря на вескость своих рассуждений, согласился на дальнейшее временное существование подворья с тем, чтобы генерал-губернатор через три года вошел вновь в рассмотрение дела и сообщил свои соображения министру внутренних дел.
В 1855 г., согласно этому постановлению Комитета, новый министр внутренних дел, С. Ланской[493]493
Сергей Степанович Ланской (1787–1862) – граф, государственный деятель. Министр внутренних дел в 1855–1861 гг. Один из организаторов крестьянской реформы 1861 г. – Ред.
[Закрыть], обратился к гр. Закревскому с запросом о дальнейшей судьбе еврейского подворья; московский генерал-губернатор по-прежнему стоял за его существование, и Ланской счел возможным предложить Еврейскому Комитету сохранить подворье «как временную меру впредь до приведения в исполнение всех имеющихся в виду правительства предположений к преобразованию евреев». Такое решение должно было надолго отсрочить уничтожение подворья, потому что задуманная правительством реформа могла быть осуществлена лишь через много лет. Тогда евреи вновь выступили с жалобой по поводу испытываемых ими стеснений как в московском подворье, так и в киевском, учрежденном генерал-губернатором Бибиковым[494]494
Дмитрий Гаврилович Бибиков (1792–1870) – государственный деятель, генерал от инфантерии, сенатор. С 1837 г. – генерал-губернатор юго-западных губерний, проводил политику русификации Украины. Министр внутренних дел в 1852–1855 гг., организатор преследований раскольников и евреев. – Ред.
[Закрыть] в 1843 г. Это ходатайство, впрочем, запоздало, так как в это время дни Глебовского подворья были уже сочтены.
В заседании 31 марта 1856 г., то есть в тот день, когда было положено начало смягчению ограничительных законов царствования Николая I, Комитет об устройстве евреев вынес свое окончательное решение по делу о Глебовском подворье. В этот момент гр. Закревский не имел уже прежней силы. Старый крепостник, враг реформ, он потерял былое значение в правительственных сферах. И таким образом, пала та преграда к уничтожению подворья, которая высилась в прежние годы перед Комитетом в лице властолюбивого гр. Закревского.
Комитет смело заявил теперь, что он не может согласиться с утверждением генерал-губернатора, будто подворье необходимо для надзора за евреями и что оно не стеснительно для них, – для надзора за лицами, прибывающими в города, существуют в законах общие правила; временное пребывание евреев в Петербурге и других внутренних городах и на ярмарках «не указало нигде надобности в каких-либо особенных мерах»; заявлению же генерал-губернатора, будто подворье не стесняет евреев, противоречат поступающие от евреев жалобы. И поэтому, «признавая существование подворья не соответствующим общим мерам правительства и находя несправедливым относить содержание больницы на счет притеснительных сборов с евреев», Комитет признал, что «учреждение сие не должно быть терпимо».
5 июня 1856 г. мнение Комитета было Высочайше утверждено, а 30 июня гр. Закревский уведомил министра внутренних дел, что он уже распорядился об осуществлении Высочайшего повеления[495]495
Некоторые сведения о внутренней жизни московского подворья см.: Рабинович О. А. Наследственный подсвечник // Рабинович О. Полное собрание сочинений. В 3 т. Т. 1. СПб., 1880; Марек П. Московское гетто // Восход. 1896. Кн. IX и X. [См. соответственно с. 460–464 и 364–384 наст, сборника. – Ред.]
[Закрыть].
Петр Марек
МОСКОВСКОЕ ГЕТТО[496]496
Впервые опубликовано: Восход. 1895. Кн. 9. С. 22–33; 1896. Кн. 10. С. 3–16. – Ред.
[Закрыть]
I. Население гетто
Чтобы понять, что такое московское гетто первой половины текущего столетия, мы прежде всего должны отрешиться от обычного представления о гетто западноевропейских городов.
Еврейский квартал на западе носил тот же характер, что и черта оседлости в России. Тут еврей жил общинною жизнью, потомственно пользовался правом оседлости, правом выбора законом дозволенных занятий и защитою, хотя и не всегда полною, имущественных интересов. Тут целый ряд поколений развивал свои умственные и духовные силы и вырабатывал себе типичный «modus vivendi», приноровленный к условиям изолированной жизни. Евреи были счастливы, когда о них забывали; уходили в себя и окапывались в религиозных формулах, когда их притесняли. Словом, гетто западноевропейских городов – это наша черта оседлости в миниатюре.
Совершенно иной характер носило еврейское гетто в Москве. Это не квартал с постоянным оседлым населением, а заезжий дом с беспрестанно меняющимися постояльцами. Тут не было семейств, а были лишь отдельные лица, и притом исключительно мужчины. Тут вопрос о хлебе стоял на первом плане, оставляя в тени всякие другие интересы. Тут еврей жил настоящим, прошедшее же и будущее принадлежали черте оседлости.
Состав населения московского гетто зависел от характера законодательных норм, регулировавших передвижение евреев во внутренние губернии. Как известно, временное пребывание вне черты оседлости было разрешено молодым людям 15–20 лет, приезжавшим для усовершенствования в ремеслах, лицам, занимавшимся извозом, купцам всех гильдий, а в некоторых исключительных случаях правом приезда в коренные русские губернии мог воспользоваться и всякий другой еврей. Все эти изъятия из общего правила о замкнутости черты, конечно, могли бы значительно увеличить приток евреев в восточную Россию, если бы не существовало целого ряда условий и формальностей, делавших приезд затруднительным, а иногда даже невозможным.
Основное требование, предъявлявшееся к приезжающим евреям, заключалось в том, чтобы никто из них не пребывал во внутренних губерниях без уважительной на то причины. В применении к молодым ремесленникам, приезжавшим для усовершенствования, это требование сводилось к обязанности представить удостоверение от трех христиан в том, что желание получше изучить то или другое ремесло есть действительный мотив приезда. Далее, от молодого ремесленника требовали, чтобы он тотчас по приезде нашел себе руководителя-хозяина, в противном случае он подвергался немедленной высылке обратно в черту еврейской оседлости[497]497
Журнал Министерства внутренних дел (ЖМВД). 1849. № 28: «Хозяйственное устройство и состояние еврейских обществ в России».
[Закрыть]. Насколько подобные требования были удобоисполнимы, можно заключить уже из того, что эта категория лиц в царствование Николая I почти не имела своих представителей в великорусских и прочих восточных губерниях.
То же положение, что без уважительной причины еврей не может оставаться в восточной части Империи, получало по отношению к лицам, занимавшимся извозом, тот смысл, что никто из них не имел права пребывать вне черты оседлости больше времени, чем это потребно для нормального прохождения обоих концов. Кроме того, эти лица во время своих отлучек не имели права заходить далее первой губернии, смежной с чертою оседлости[498]498
Там же.
[Закрыть]. Лишь в конце царствования Николая I, когда опыт доказал, что для более правильных сношений внутренних губерний с западными без евреев обойтись нелегко, район отлучек еврейских «баал-аголе» был несколько расширен[499]499
Оршанский И. Русское законодательство о евреях: Очерки и исследования. СПб., 1877. С. 192.
[Закрыть]. В количественном отношении эта группа выходцев из «черты» была сравнительно невелика и впоследствии постепенно убывала по мере проведения первых железных дорог и улучшения способов передвижения.
Не более многочисленны были представители и остальных категорий лиц, имевших на законном основании доступ в коренные русские губернии. Порой еврей перешагнет «черту» для закупки продовольствия; изредка тяжебное дело привлечет истца во внутренние губернии для предъявления иска по месту подсудности; еще реже какой-нибудь счастливец прибудет сюда для принятия наследства.[500]500
ЖМВД. 1849. № 28: «Хозяйственное устройство и состояние еврейских обществ в России».
[Закрыть]
Главный контингент выходцев из «черты» составляли купцы и их заместители – приказчики и доверенные лица. Из них-то преимущественно и состояло население московского гетто.
Численное преобладание купеческого элемента зависело как от подвижного характера этого сословия, так и от постепенного роста торговых сношений между внутренней Россией и ее западными окраинами. К этому следует еще прибавить, что и само законодательство, благодаря ли неоднократным ходатайствам евреев[501]501
Натанзон Б. («Книга воспоминаний»), Варшава, 1875. С. 96.
[Закрыть] или же требованиям экономического свойства, относилось к купеческому сословию более благосклонно и менее придирчиво, чем к прочим приезжим. Закон по крайней мере руководствовался презумпцией, что купец, пребывающий во внутренних губерниях, нуждается в определенном сроке для того, чтобы управиться со своими делами: для купцов 1-й гильдии признан был достаточным 6-месячный срок, для купцов же 2-й гильдии – 3-месячный. Купец, уехавший в черту оседлости до срока, имел право вернуться вторично и воспользоваться недожитым временем. Позже, уже в конце царствования Николая I разрешено было приезжать в восточную Россию и купцам 3-й гильдии, но лишь один раз в году и не больше чем на два месяца. Не знаем, насколько это достоверно, но один из еврейских общественных деятелей времен Николая I рассказывает, что это разрешение последовало благодаря им же поданному ходатайству о допущении некоторых категорий евреев в Москву[502]502
Там же. С. 96.
[Закрыть]. Теми же сроками, что и купцы, располагали их приказчики и доверенные лица, если хозяева или доверители почему-либо не могли лично приехать по своим надобностям. Все приведенные правила о лицах, имевших временный доступ в восточную часть Империи, достаточно всем известны, но мы не могли обойти их молчанием, так как их влияние в сильной степени отразилось на составе и численности выходцев из «черты».
Теперь нам остается сказать несколько слов об оправдательных документах, при помощи которых еврей имел возможность доказать свое право въезда в коренные русские губернии.
За пределами «черты» права еврея всецело зависели от качества и количества бумаг, «надлежащим подписом и приложением казенной печати» удостоверенных. Сверх обыкновенного «плакатного» паспорта с обозначением в нем звания, имени, места приписки и примет еврей обязан был запастись еще одним паспортом, в котором местная администрация удостоверяла, что данное лицо имеет право и надобность отлучиться на известный срок во внутренние губернии. Из двух приведенных паспортов последний, выдававшийся обыкновенно губернатором, был важнее первого. Будучи по своему содержанию смесью современного заграничного паспорта и средневековой охранной грамоты, этот добавочный документ, с одной стороны, открывал перед евреем шлагбаумы и заставы восточной части его отечества, а с другой – гарантировал ему личную безопасность и свободу действий в тех местах, где он должен был временно оставаться для выполнения цели своей поездки.
Было еще одно требование, предъявлявшееся к выходцам из «черты» и касавшееся их внешнего благообразия. Вступая на чисто русскую территорию, они обязаны были переменить свой национальный костюм на платье немецкого покроя[503]503
«Хозяйственное устройство и состояние еврейских обществ в России».
[Закрыть]. Конечно, не одни лишь эстетические соображения руководили законодателем при издании подобной меры. Когда правительство насильно навязывало европейские моды евреям в местах их постоянной оседлости, оно при этом прибавляло: «Я вас просвещаю!» – как будто гнездо невежества скрывалось исключительно в складках национального костюма и в женских париках. Но когда те же моды предписывались евреям во время их пребывания вне «черты», то при этом помимо просвещения имелось в виду еще то обстоятельство, что во внутренних губерниях еврейский национальный костюм не всегда способен был гарантировать личность от оскорблений и неприятных приключений. Легенда о лапсердаке, ермолке и пейсах, воплотившись в нескончаемом ряде анекдотов и рассказов, приятно щекотала воображение русского человека, вызывая вместе с тенью жида невинный смех и невольное отвращение. Легенда эта заглядывала в чертоги и хижины, в литературу и балаганы, везде вселяя недоверие к тем, которых большинство знало лишь понаслышке. И когда еврей появлялся в России, правительство заботливо маскировало его в немецком костюме, чтобы хоть этим путем несколько рассеять чудовищный миф, окружавший его личность.
Теперь, когда уже знаем, кто и при каких условиях имел право временно пребывать вне черты оседлости, мы вернемся к главному интересующему нас предмету – к московскому гетто.
Заставные будки, полуразвалившиеся, но некогда составлявшие одно из звеньев административного управления, были первым учреждением, с которым еврею приходилось ведаться при приезде в Москву. В этой инстанции приезжие на основании их документов сортировались на евреев и неевреев; последних пропускали в город беспрепятственно, первых же препровождали туда под конвоем.
Покойный О. А. Рабинович влагает в уста одного из героев своих рассказов следующее краткое описание прибытия еврея в Москву. «Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово „еврей“, как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт… Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня в Жидовское подворье, где уже есть свой Гаврыло Хведорович[504]504
Под этим именем автор в своем рассказе выставляет чиновника, умеющего гневом и милостью превратить еврея в доходную статью.
[Закрыть]… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому, к городовому же поступил и я в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья»[505]505
Рабинович О. А. Сочинения. Т. I. СПб., 1880. С. 138.
[Закрыть].
Отсрочка эта, воспроизведенная в наше время в новом Паспортном Уставе, определяла срок, оставшийся еврею для дожития вне черты оседлости, и вместе с тем делала уже ненужными все прочие документы.
Квадратное строение гетто ютилось в одном из переулков, окаймляющих подошву Китайгородского холма. Издали на это здание смотрели свысока Кремль и так называемый «город», как бы напоминая ему, что оно должно разделять участь своих обитателей. Изнутри гетто с его кельями было похоже на тюрьму, с тем лишь различием, что в Жидовском подворье ничего не давалось даром, а все оплачивалось втридорога. Вопросы о комфорте, спокойствии и других удобствах отступали на задний план. Единственное подворье «еврейской оседлости» обязано было, по приказанию начальства, во что бы то ни стало вмещать столько жильцов, сколько их ни прибудет в столицу: теснота никогда не служила оговоркой, и гетто никогда не знало предела пресыщения. В крайних случаях управляющий подворьем регулировал густоту населения, принуждая старых жильцов к сожитию в занимаемых ими и без того тесных каморках с вновь прибывшими.
В количественном отношении население Жидовского, или Глебовского, подворья колебалось как по годам, так и по временам года. Каждая новая мера, облегчавшая или затруднявшая доступ евреев во внутренние губернии, сказывалась и на гетто в смысле увеличения или сокращения его населения. В этом отношении население гетто росло по мере приближения к концу царствования Николая I.
Колебание населения по временам года зависело от причин совсем иного свойства. В начале настоящего очерка мы между прочим заметили, что в московском гетто, как и вообще вне черты оседлости, еврей жил настоящим, прошедшее же и будущее принадлежали черте. В гетто жило тело еврея с его материальными интересами; душа же его витала где-то в местах «постоянной оседлости», в поисках за временно утраченной семейной и общественной жизнью. Эта тоска была уделом всех обитателей гетто, и бывали моменты, когда интенсивность ее достигала крайних пределов. Осенью и весною, когда приближающиеся праздники и, пожалуй, перемена времен года настраивали еврейскую душу на особенный, сентиментально-торжественный лад, родина и семья получали наибольшую притягательную силу. Фантазия забегала вперед, и житель гетто уже заранее приходил в умиление от всего того, что он встретит там, в своем родном гнезде. Там, в тесном семейном кругу, он вознаградит себя за одиночество; в своей родной общине он – «поганый жид» внутренних губерний – приобретет в своих собственных и в глазах своих единоверцев некоторый вес, а притупленное чувство гражданственности получит свою долю удовлетворения. Пожалуй, в традиционном шатре под серым осенним небом он вообразит себя вольным сыном пустыни, и никто его не разубедит, когда в ночь весеннего праздника он авторитетно воскликнет: «Некогда мы были рабами фараона египетского, а теперь мы свободные граждане!»
В эти минуты тоски по родине и семье гетто казалось теснее обыкновенного, и жители его рвались на свободу. И обыкновенно еврей, собираясь во внутренние губернии, рассчитывал время так, чтобы законный срок пребывания здесь кончался перед весенними или осенними праздниками. Население гетто тогда редело и доходило до минимума.
Статистика слишком скупа на сведения о количестве евреев, временно проживавших в Москве. Единственное указание, которое мы нашли на этот счет, относится к 1846 г. В отчете московского обер-полицмейстера за этот год число приезжих из евреев или, выражаясь точнее, народонаселение Глебовского подворья указано в 192 человека[506]506
ЖМВД. 1847. № 19: «Москва в 1846 г.».
[Закрыть]. Но и это единственное сведение не отличается определенностью, так как трудно сказать, что следует разуметь под числом 192: общее ли количество приезжих за целый год или же наличное население гетто ко времени составления отчета.
Теперь перейдем к вопросу, какие губернии, а в частности, какие города черты оседлости поставляли наибольший процент населения Глебовского подворья?
В гетто, как на первоклассных ярмарках, сталкивались уроженцы всех концов обширной черты оседлости. «Там, знаете, бывает пропасть наших, – читаем мы в цитированной уже нами повести О. А. Рабиновича, – и из западных губерний, и из Белоруссии, и из других мест»[507]507
Рабинович О. А. Сочинения. Т. I. С. 139.
[Закрыть]. Были, однако, в черте оседлости такие пункты, которым гетто более всего было обязано своим населением. На первом плане стояли города и местечки ближайшей к Великороссии Могилевской губернии, а в частности Шклов. «Я из Шклова Могилевской губернии, – читаем мы в письме, относящемся к 1852 г., – город этот густонаселен: одних взрослых мужчин до 5 тысяч… Здесь всякий падок на торговлю, и районом операций служат даже чужие края»[508]508
Натанзон Б. С. 95.
[Закрыть].
Внутренние губернии своею близостью и молвою о материальных выгодах манили к себе предприимчивых жителей Шклова и его пригородов, и неудивительно, что расширение права приезда в Москву интересовало их более, чем евреев прочих местностей[509]509
Там же. С. 96.
[Закрыть]. Вообще, выходцы из Шклова и других городов Белоруссии составляли ядро населения московского гетто во все время его существования. Долгое время шкловитяне были исключительными посредниками в торговле между Москвою и литовскими губерниями. Но с течением времени литовские евреи начинают сами заводить сношения с внутренними губерниями, и в 1840 г. мы уже находим известие, что «последние 30 лет литовцы не нуждаются более ни в каком посредничестве»[510]510
Getreues Bild von der Beschaffenheit // Israelitische Annalen. 1840. № 35. S. 295.
[Закрыть].
Одновременно с литовскими евреями в Москву стали приезжать евреи из юго-западных губерний и из Курляндии, так что во второй половине царствования Николая I – в период расцвета гетто – население последнего успело уже сложиться в четыре типические группы, из которых каждая имела свои наклонности, свой специфически нравственный и духовный облик.
Первую и самую многочисленную группу, как уже замечено было выше, составляли выходцы из разных городов и местечек Белоруссии. По имени города, имевшего в Москве наибольшее число представителей, в гетто белорусских евреев часто называли «шкловитянами». Термин этот интересен главным образом в том отношении, что он содержал не одно лишь географическое определение, но и полную характеристику целой группы лиц. Общественному мнению – этому земному чистилищу человеческих душ – угодно было создать следующий образ «шкловитянина».
По своему образованию это был дилетант во всем том, что среди евреев черты оседлости носило название учености. Его далеко нельзя было считать невеждой, и если один шкловитянин утверждает, что у него на родине мало кто обращает внимание на образование[511]511
Натанзон Б.. С. 95.
[Закрыть], то это утверждение относится к светскому, а не к духовному образованию. В этом отношении шкловитянин, если он принадлежал к хасидам – к белорусской фракции «Хабад», – стоял, конечно, неизмеримо выше своих польских, волынских и прочих братьев по секте. Но зато, если он был миснагедом[512]512
Хабад – движение любавического хасидизма, основанное в конце XVIII в. р. Шнеуром Залманом и быстро распространившееся в Польше и на юге и востоке Украины. Миснагед (мн.ч. миснагдим, митнагдим, от ивр. «противник») – противники распространения хасидизма в Литве, Западной Белоруссии и Прибалтике. – Ред.
[Закрыть], он не мог похвастать той талмудической эрудицией, которою так щеголяли евреи северо-западной Литвы. Делец без всякой примеси сентиментальности, он более всего был склонен к материализму. Забитость, давшая повод к сказанию о еврейской трусости, была свойственна шкловитянину в меньшей мере, чем прочим обитателям черты. Одно лицо, путешествовавшее в 1840 г. по местам постоянной еврейской оседлости, отзывается следующим образом о белорусских евреях.
«Находясь уже довольно долго под русским владычеством, они настолько акклиматизировались, что усвоили себе характер коренного населения и отличаются смелостью и неустрашимостью»[513]513
Getreues Bild von der Beschaffenheit. S. 295.
[Закрыть]. Автор несколько преувеличивает силу воздействия коренного населения на белорусских евреев, и его отзыв является лишь слабой попыткой дать историческое объяснение тому, что общественное мнение считало нужным констатировать, а не объяснять. В общем, следует заметить, что шкловитянин не был баловнем общественного мнения. Но мы освобождаем себя от щекотливой обязанности установить границу, где в общественном приговоре кончалась правильная оценка и где начинались зависть к деловитости и чувство недоброжелательства к чужому житейскому успеху.
Следующую группу обитателей московского гетто составляли выходцы из северо-западных литовских губерний. В большинстве случаев это были миснагеды с достаточным запасом талмудической учености и со своеобразным складом ума. У своих единоверцев они пользовались репутацией «шлифованных» голов, и этот эпитет они заслужили не столько своею изобретательностью в практической жизни, сколько своею любовью к умственной гимнастике. В некотором смысле литовский еврей был живым оттиском Талмуда. В глубине его души практические наклонности часто сменялись сентиментальностью и заоблачными стремлениями – это галаха чередовалась с агадой. Как бы продолжая оперировать над текстом какого-нибудь трактата, литовский еврей переносил в житейскую сферу любовь к цитатам, умозаключениям и афоризмам, и немало практических мыслей рождалось под аккомпанемент монотонного талмудического напева. В гетто, как и в черте оседлости, литовский еврей слыл за интеллигента. Он сам тоже не прочь был считать себя таковым и испытывал особое удовольствие, если мог называть своей родиной Вильну, из «которой исходит Тора», Жагоры с их «мудрецами» или какой-либо другой титулованный город. Что касается двух остальных, наименее численных элементов гетто – курляндских евреев и выходцев из юго-западных губерний, то общественное мнение давало им одну и ту же характеристику, хотя с разными оттенками. Если им нельзя было отказывать в купеческой деловитости, то в духовном отношении они далеко уступали своим белорусским и литовским единоверцам. Разные исторические веяния и события в общественной и религиозной жизни обитателей «черты» коснулись курляндских и юго-западных евреев лишь внешней своей стороной. Курляндца считали беспочвенным миснагедом, а его юго-западного собрата – беспринципным хасидом. У обоих религия сводилась к обрядности, и если южнорусский хасид служил Богу как покорный раб, то курляндец делал это как беспечный поденщик, выходящий на работу в минуты нужды. Европейское просвещение, проникшее в еврейскую среду главным образом со второй половины текущего столетия, вызвало со стороны южнорусского хасида слишком слабо мотивированный протест, а со стороны курляндца – слепое подражание всему тому, что легко было воспринять, – немецкому костюму и вольнодумству довольно низкой пробы. И тот и другой не отличались толерантностью к своим прочим единоверцам: хасид считал себя слишком святым, а курляндец был слишком высокого мнения о своем европеизме для того, чтобы не оспаривать первенства у прочих членов избранного народа. Словом, и в том, и в другом общественное мнение видело слишком много наивности, слишком мало умственной зрелости и значительную долю самомнения. Если приведенная краткая характеристика разных частей населения гетто местами несколько строга, то мы слагаем вину на общественное мнение, не всегда свободное от предрассудков и преувеличений. Впоследствии нам еще представится случай показать, насколько вышеприведенная характеристика согласовалась с действительностью, а пока мы перейдем к описанию занятий, частной и общественной жизни евреев в московском гетто.
