Текст книги "Москва еврейская"
Автор книги: Лев Клячко
Соавторы: Дмитрий Фельдман,Самуил Вермель,Алексей Саладин,Петр Марек,Осип Рабинович,Александр Кацнельсон,Юлий Гессен,Иван Белоусов,Онисим Гольдовский,Маргарита Лобовская
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
Скопившаяся толпа евреев представляла ужасающую картину бедности и нужды. Евреи обратились к генералу Костанде. Костанда успокоил евреев, сказав: «Ну, не волнуйтесь, мацу вы еще покушаете в Москве». И действительно, выселение из Марьиной Рощи было отсрочено до после праздников и евреи еще «покушали мацу в Москве», но эта маца была отравлена страшным ядом. В первый день еврейской Пасхи в утренних газетах появилась телеграмма из Петербурга, в которой говорилось о высочайшем повелении от 28 марта 1891 г. Высочайшее повеление гласило следующее:
«Министр внутренних дел всеподданнейше испрашивал высочайшее Его Императорского Величества соизволение на принятие следующих мер: 1. Впредь до пересмотра в законодательном порядке постановлений, заключающихся в прим. 3 к 157 ст. уст. о паспортах изд. 1890 г., воспретить евреям механикам, винокурам, пивоварам и вообще мастерам и ремесленникам переселяться из черты еврейской оседлости, а равно переходить из других местностей Империи в Москву и Московскую губернию. 2. Предоставить Министру внутренних дел по соглашению с московским генерал-губернатором озаботиться принятием мер к тому, чтобы вышеупомянутые евреи постепенно выехали из Москвы и Московской губернии в местности, определенные для постоянной оседлости евреев. На всеподданнейшем докладе Министра внутренних дел Собственною Его Императорского Величества рукою написано: Исполнить. В Гатчине, 28 марта 1891 г.»
Хотя высочайшее повеление говорило только о выселении ремесленников, но, в сущности, это означало «очищение» Москвы от всех евреев, кроме пользовавшихся «безусловным» правом, т. е. купцов и лиц с высшим образованием. А в качестве ремесленников, действительных и мнимых, жило в Москве огромное большинство еврейского населения, десятки тысяч душ. Трудно описать, какое колоссальное впечатление произвело это известие на евреев. Это было, как сказано, в первый день еврейской Пасхи. В синагоге к утренней молитве собралось небывалое количество евреев. Но кантор и хор пели почти при пустой зале. Вся публика была в передней и соседних комнатах и обсуждала новое «гзейро»[77]77
Гзейро, гзера – приказ, указ, декрет (ивр). – Ред.
[Закрыть], новый указ об изгнании. Негодованию, возмущению и отчаянию не было границ. И синагога во все дни праздника сделалась центром, в котором собирались и с утра до поздней ночи шли совещания, споры, толки; передавались разные слухи, обсуждались всевозможные меры, судили и рядили, кричали, шумели, плакали и рыдали, метались и беспокоились, как в предсмертной агонии. Интересно, что в синагоге в эти дни появились евреи, которые до того никакого касательства к евреям и еврейству не имели, совершенно оторваны были от еврейской общественности и еврейских интересов и с головой погружены были в свои личные и русские дела. Теперь эти кающиеся интеллигенты не могли устоять против напора взбудоражившейся совести и пришли приобщиться к национальному горю. В числе их был адвокат Исай Соломонович Гальберштадт[78]78
Исай Соломонович Гальберштадт (1842–1892) – юрист, общественный деятель. Служил в Московском архиве Министерства юстиции и Московском департаменте Сената. Адвокат, выступал в защиту жертв еврейских погромов, а также евреев, выселяемых из Москвы. – Ред.
[Закрыть]. Товарищ и друг А. Ф. Кони[79]79
Анатолий Федорович Кони (1844–1927) – юрист, общественный деятель, член Государственного совета, почетный академик. Выдающийся судебный оратор. – Ред.
[Закрыть], Ключевского[80]80
Василий Осипович Ключевский (1841–1911) – историк, профессор Московского университета, академик. Автор «Курса русской истории» и других сочинений. – Ред.
[Закрыть] и известного в Москве д-ра Ю. О. Гольдендаха, с которыми он в студенческие годы жил вместе, он был одним из самых известных цивилистов в Москве. Всех поражали его знания законов и железная, неотразимая логика при их толковании. Он был юрисконсультом известного тогда финансиста и мецената Саввы Ивановича Мамонтова[81]81
Савва Иванович Мамонтов (1841–1918) – промышленник, меценат. Разорился в 1899 г. – Ред.
[Закрыть], был адвокатом при самых крупных московских фирмах и вращался в высших русских финансовых и интеллигентских кругах. С евреями не знался, и евреи его не знали. Но в этот страшный для московского еврейства момент он появился в синагоге, руководил всеми совещаниями, участвовал в организации комитета помощи выселяемым, став его председателем.
Как отнеслись к этому событию русские круги? Прежде всего, там совершенно не обратили на это внимания. Какая-то телеграмма из двух-трех строчек, говорящая о каких-то ремесленниках, о каком-то «постепенном» выселении их. Кто они, зачем их выселяют, почему выселяют – кому это интересно знать? Кто знает все тонкости русского закона о праве жительства евреев? Живут евреи в Москве, торгуют, работают, бегают по улицам, а какой ценой покупается это право дышать московским воздухом – кому какое до этого дело? Живут – пусть живут, изгоняют – пусть изгоняют, значит, так надо. Таково было отношение среднего русского человека ко всем политическим и общественным вопросам вообще, а к еврейскому и подавно. Традиционное «моя хата с краю». Но высшие слои, сливки, цвет передовой интеллигенции, мозг Москвы? Как они реагировали на это во всяком случае из ряду вон выходящее событие московской и, пожалуй, всероссийской жизни? А вот как. Печать совершенно замолчала это событие. Ни одного слова, кроме телеграммы Российского телеграфного агентства в три строчки. Даже полный текст повеления с резолюцией царя «исполнить» помещен был не во всех газетах. А либеральные, прогрессивные, профессорские «Русские Ведомости» поместили этот текст только через несколько недель, когда вся острота вопроса миновала, и то со слов никому не известной газеты «День». Эта архилиберальная газета не только не реагировала на этот акт sua sponte [82]82
Точнее – sponte sua, «по собственному почину, самостоятельно» (лат.). – Ред.
[Закрыть], она не отозвалась на просьбы и хлопоты евреев, в том числе упомянутого И. С. Гапьберштадта, имевшего через Кони и Ключевского связи с членами редакции. Дело было так. Исай Соломонович обратился к редакции с просьбой написать по этому поводу какую-нибудь статью. Раскрыв природу высочайшего повеления, его значение для евреев, бедствия, в которые тысячи семейств благодаря выселению неизбежно будут ввергнуты, Исай Соломонович прибавил, что он вовсе не так наивен, чтобы рассчитывать на действие подобной статьи. Он отлично знает, что бедствие неотвратимо, что изменить положение нет никакой возможности. Но евреи находятся в настоящий момент в таком отчаянно подавленном состоянии, они так душевно разбиты, что необходимо оказать им какую-нибудь моральную поддержку, какое-нибудь моральное утешение и сочувствие. И в голосе «Русских Ведомостей», этого умственного экстракта всего лучшего и интеллектуального, что есть в России, в сочувствии этого органа, выразителя мнения лучшей части русского общества, евреи найдут это утешение. Ему любезно ответили, что редакция готова все сделать, что дело, мол, такое вопиющее, что «Русские Ведомости» не могут не отозваться на него, но, к сожалению, редакция совершенно незнакома с этим вопросом, а потому просит его доставить в редакцию такую статью – и она будет немедленно напечатана. Исай Соломонович, конечно, такую статью вскоре доставил. Был созван редакционный комитет – и решено было… этой статьи не помещать. Конечно, тут действовал страх и отчасти сознание своего бессилия, но при желании можно было бы обойти этот страх без риска. «Русские Ведомости» в других вопросах удачно выходили из этого положения. Так реагировали на это событие «Русские Ведомости», этот незыблемый столп русского либерализма. Ну, о других газетах и говорить нечего. Уж поистине можно сказать, что в данном случае quod licet Jovi, наверное, licet bovi[83]83
Измененная латинская поговорка «Quod licet Jovi, non licet bovi» – «Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку». Здесь имеет обратный смысл. – Ред.
[Закрыть]!
Что до «народа», то он в своем обычном «добродушии» и «простодушии» и превратил этот возмутительный правительственный акт в милую шутку. В первое время ни одному еврею нельзя было показаться на улице, чтобы его не встречали возгласами: «прощайте», «счастливого пути», «до свидания», «когда уезжать изволите». Встречая еврея, эти «простодушные» люди притворно-вежливо снимали шапку и с лицемерно-елейным выражением лица приговаривали: «счастливого пути», «прощайте» и т. д. Не прочь были пошутить над еврейским горем не только представители улицы, разные приказчики, молодцы, мелочные торговцы, извозчики и дворники, но и представители высших слоев, например гг. педагоги в школах и гимназиях, где учителя нередко подвергали моральной пытке своих учеников-евреев. Вот один такой случай. Учитель гимназии вызывает ученика-еврея и спрашивает «заданный» урок. На все вопросы ученик отвечает хорошо и бойко. Учитель вдруг задает ему такой ехидный вопрос: «А когда вы уезжаете?». Ученик, не задумываясь, тут же задорно ответил: «А это, г. учитель, не задано». Картина…
Что касается московского купечества, то из вышеприведенных данных ясно, что оно приняло это событие с радостью. Исполнилась наконец заветная мечта московского купца – избавиться от еврейского купца, «продающего товар дешевле всех». (Хотя большинство богатых еврейских купцов, действительных конкурентов, остались в Москве. Пострадала главным образом беднота.) И купечество, довольное, молчало и хихикало себе в кулак. Были некоторые редкие экземпляры из купцов, имевшие дела с евреями, знавшие их роль в русской торговле и промышленности и понимавшие, что тут, стреляя в евреев, рикошетом задевают и интересы русских. Даже в «Московских Ведомостях» один из видных московских купцов, пописывавший и статейки в органе Каткова[84]84
Михаил Никифорович Катков (1818–1887) – публицист, издатель журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости», стоявших на консервативных позициях. – Ред.
[Закрыть], проговорился по поводу этого события, что «нельзя допустить, чтобы в чисто еврейском деле пострадали русские интересы». Заговорила не политическая или общественная совесть, а чувствительный карман, страх, как бы не пострадали русские купцы, которым евреи-должники могут не заплатить долгов, ссылаясь на force majeure[85]85
Чрезвычайное обстоятельство, форс-мажор (фр.). – Ред.
[Закрыть], и т. п. Но это было исключение, которое только подтверждает общее правило, что сочувствие к евреям в их страданиях отсутствовало и понимания этого исторического события даже у людей, считавших себя солью земли русской, не было. То же самое, если еще не в большей степени, надо сказать о ремесленниках. Русские ремесленники и кустари благодаря изгнанию евреев-ремесленников освобождались сразу от конкурентов, которые не давали им возможности по своему произволу повышать цены на свои изделия, а с другой стороны, оставалась безработной масса подмастерьев и рабочих, которые были заняты в мастерских, ремесленных заведениях и мелких фабриках евреев. Таким образом, им рисовалась сладкая перспектива стать монополистами и брать за предметы своего производства очень дорогую цену и вместе с тем иметь в своем распоряжении дешевый труд и держать в своих твердых руках массу безработных подмастерьев, «мальчиков» и других помощников. Радость великая… Могли быть недовольны только действительные рабочие, которые заняты были в производстве у евреев. Несомненно, что подмастерью русскому жилось у еврея куда лучше, чем у своего брата, русского. Еврей, даже «хозяин», всегда побаивался своего «работника»-русского, знал, что при равных условиях он не будет служить и работать у «некрещеного жида», что только некоторые преимущества могут привязать русского, темного и малоразвитого портного или сапожника, к еврейской мастерской. Поэтому евреи-ремесленники оплачивали труд своих работников выше, кормили их лучше, обращались человечнее, так как еврей не только из жалости, а просто из чувства страха не станет, например, прибегать к побоям и тем жестоким сценам из жизни «мальчиков» и «учеников», которые нам так хорошо известны из жизни и произведений Глеба Успенского, Чехова и др. Русские работники, несомненно, позволяли себе по отношению к своим «хозяевам»-евреям такие вольности, которые были совершенно недопустимы у русских, где слово «сам» было угрозой и пугалом. Была недовольна и прислуга, жившая у евреев и вдруг лишившаяся мест и работы.
Что касается евреев, то вначале они были совершенно ошеломлены. Они как бы оцепенели от неожиданного удара. Ужас, охвативший всех, тем более был страшен, что его приходилось, скрепя сердце, сдерживать и не было возможности открыто крикнуть urbi et orbi[86]86
«Городу и миру», т. е. на весь мир (лат.; слова из формулы благословения папы римского). – Ред.
[Закрыть]: «караул, спасайте», не было возможности просто разъяснить, какое тут делается дело. Все кругом молчало и безмолвствовало. Но это оцепенение скоро прошло. Серьезно стали думать о «комитете помощи», стали обсуждать его задачи и цели. Думать об обеспечении и устройстве выселяемых на новых местах, куда они поедут; регулировать отъезд, переезд и расселение их – об этом, конечно, нельзя было и думать маленькой и слабой кучке людей с ничтожными средствами, которые приходилось собирать по всей Москве, где никто тогда не знал своей собственной судьбы и у каждого были близкие и родственники, обреченные на изгнание. Раздавались голоса, что все средства должны быть употреблены на устройство изгнанников на новых местах, что выезд и переезд должен совершаться за счет правительства. Но этот правильный взгляд на вещи был побежден чувством жалости: нельзя было отдавать массу выселяемых в руки полиции и администрации, которая неизвестно как будет производить высылку. И комитет, во главе которого, как указано, стал Гапьберштадт, начал свою деятельность, выдавая проездные билеты и пособия. Очень многие, не дожидаясь дальнейших распоряжений властей о приведении в исполнение высочайшего повеления, сами стали выезжать. Многие эмигрировали в Америку, многие – в царство Польское, преимущественно в Варшаву и Лодзь. За границей, в Германии, организовались комитеты для приема эмигрантов, оказания им помощи и содействия переезду в Северо-Американские Соединенные Штаты. Из Америки прибыла даже специальная комиссия с д-ром Вебером во главе для исследования вопроса и положения евреев на месте. Между заграничными комитетами и московским установился контакт, и направляемых Москвой эмигрантов за границей встречали особенно тепло и радушно.
Кроме территориальной эмиграции (из России в Америку) некоторые евреи пустились и на моральную эмиграцию (из иудейства в христианство), проще говоря, спасались крещением. Большинство переходило в лютеранство, и только ничтожное меньшинство, можно сказать, отдельные единицы принимали православие. Лютеранское духовенство, особенно бывший тогда в Москве суперинтендантом обер-пастор Дикгоф относился к этому вопросу очень либерально, и двери протестантской церкви широко были раскрыты перед желающими вступить в нее. «Экзамен» сводился к пустой формальности, и операция эта была чрезвычайно легка и проста. Число принявших христианство сравнительно было очень невелико. Они исчисляются десятками, что по отношению ко всем евреям, подлежавшим выселению, составляет ничтожный процент.
Прошла Пасха. Наступила весна. Князь Долгоруков уехал в Париж. На вокзал собрались провожать старика все его бывшие сослуживцы и подчиненные. Они выстроились на платформе против вагона, в котором он должен был уехать. Князь прошел мимо них, вежливо кланяясь и приговаривая: «Прощайте, прощайте», ни с кем не обменявшись ни одним словом и не удостоив никого из них рукопожатием. Когда же он увидел в толпе Лазаря Соломоновича Полякова и его супругу, он демонстративно подошел к ним, горячо с ними расцеловался и вошел в вагон. Впечатление от этого жеста было огромное, но ненависть к евреям этот жест, несомненно, удвоил в душе этих людей.
В мае месяце с колокольным звоном и среди «ликующего» народа, запрудившего все улицы и радостно кричавшего во все горло «ура», по-царски въехал в Москву новый генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович. По царскому обычаю он сначала заехал в Иверскую часовню, а затем поехал в генерал-губернаторский дом, перестроенный и отремонтированный заново. Евреи вспоминали знаменитый стих из книги Эсфири: «Царь и Аман сели пировать, а град Шушан был в тревоге»[87]87
Есф. 3:15. В Синодальном переводе: «…и царь и Аман сидели и пили, а город Сузы был в смятении». – Ред.
[Закрыть].
Все находились в выжидательном положении. Никто не мог себе точно представить, каким образом будет производиться «постепенное выселение». Многие, не дожидаясь, покидали столицу добровольно, другие оставались выжидать событий. А в высших московских сферах в это время подготовляли аппарат для приведения в исполнение высочайшего повеления. Прежде всего надо было подыскать людей, как практиков, так и теоретиков, как исполнителей, так и толкователей закона. Исполнителем был выбран полковник Власовский[88]88
Александр Александрович Власовский (1842–1899) – московский обер-полицмейстер в 1891–1896 гг. После катастрофы на Ходынском поле во время раздачи подарков по случаю коронации Николая II (погибло 1389 человек) уволен в отставку «с почетной пенсией в 3000 рублей». – Ред.
[Закрыть], занявший пост московского обер-полицмейстера. Это был человек грубый и жестокий, «работавший» не за страх, а за совесть. Он прямолинейно, без пощады и возражений, исполнял все, что высшее начальство приказывало. Чуждый чувству жалости и сострадания вообще и ненавидевший евреев органически, он действительно оказался самым подходящим для этого дела человеком. И он выполнял его с удовольствием, с чувством удовлетворения исполненным долгом, и, казалось, чем больше жертвы страдали, тем больше он был доволен. Он не только делал просто свое злое дело, он еще издевался над своей жертвой, наслаждаясь страданиями последней. Недаром в Москве его звали «каторжником». Таков был практический исполнитель выселения.
Теоретиком и идеологом выселения, «духом изгнания» был Истомин[89]89
Владимир Константинович Истомин (1847–1914) – управляющий канцелярией московского генерал-губернатора (1887–1904), гофмейстер, публицист; с 1904 г. в отставке. – Ред.
[Закрыть], управляющий канцелярией генерал-губернатора. Для него, сухого буквоеда, пропитанного насквозь юдофобией, с одной стороны, и необыкновенным благоговением перед высшим начальством – с другой, выслать из Москвы лишнего еврея, лишнюю еврейскую семью было как бы гражданским долгом. И он копался в еврейских «документах», копался и докапывался до юридической возможности как-нибудь их опорочить. Он каждого еврея пропускал через многочисленные фильтры многочисленных статей, примечаний, циркуляров, приказов и распоряжений, напрягал все свои силы, чтобы как-нибудь найти «законный» предлог лишить того или другого еврея права жительства в Москве. И это, конечно, ему нередко удавалось. Третьим по счету был вышеупомянутый городской голова Алексеев, не принимавший прямого участия в этом чисто административном деле, но зато в делах, касающихся городской жизни и городского самоуправления, делавший все, чтобы сделать пребывание евреев в Москве невыносимым. Так, не говоря уже о том, что ни один еврей не смел и думать о каком-нибудь касательстве к городским учреждениям (больницам, приютам и т. п.), но он одно время даже так затруднил убой скота на бойнях по еврейскому способу, что надолго лишил евреев Москвы мясной пищи. Этот триумвират и служил исполняющим аппаратом воли великого князя. Судьба этого триумвирата, как известно, была очень плачевна. [Городской] голова Алексеев был убит одним душевнобольным. Власовский заболел какой-то болезнью, от которой лечился подкожными впрыскиваниями у модного и популярного в петербургских сферах знахаря. Последний его заразил, и он умер от заражения крови. Истомин в конце своей жизни ослеп и жил в большой нужде. Сам великий князь Сергей был убит Каляевым в 1906 г.[90]90
Ошибка. Великий князь Сергей Александрович был убит Каляевым 4 февраля 1905 г. – Ред.
[Закрыть]
Долго и мучительно тянулись месяцы. Наконец, 14 июля 1891 г. по всем полицейским участкам был разослан «весьма секретный» приказ, в котором приказано было приставам пригласить всех евреев своего участка и, принимая во внимание семейное положение, домохозяйство и другие обстоятельства, назначить каждому срок для выезда, причем по усмотрению пристава предоставляется давать отсрочку на 3, 4, 5 и более месяцев, но так, чтобы максимальная отсрочка не превышала одного года. 14 июля 1892 г. должны оставить Москву последние евреи. Таким образом, все выселяемые евреи были разделены по месяцам: кто получал два месяца отсрочки (выезд в сентябре), кто три (выезд в октябре), кто четыре и т. д. Евреи дали себе особые названия: «сентябристы», «октябристы», «декабристы» и т. д. Евреи, всегда готовые свое горе облечь игривым анекдотом, шутили и спрашивали друг друга: ты кто, ерник или полуерник? – Wos bistu? A iornik (от слова ior – год) oder halbiornik?[91]91
«Ты кто? Йорник или полуйорник?» (идиш), т. е. «Ты уезжаешь через год или через полгода?». – Ред.
[Закрыть]
Власовский начал приводить в исполнение этот приказ. Пощады не было никому. Никакие обстоятельства, никакие причины не принимались в расчет. Не давалось отсрочки ни на один час. В назначенный день в квартиру еврея являлся околоточный надзиратель и напоминал, что день отбытия наступил и отъезд должен состояться сегодня же. Просьбы, ходатайства, протекции – ничто не действовало. Все совершалось с точностью железного закона природы. Некоторые примеры могут иллюстрировать это. Известный художник Исаак Ильич Левитан[92]92
Исаак Ильич Левитан (1860–1900) – художник-пейзажист, академик живописи (1897), преподаватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества (1898). – Ред.
[Закрыть] тоже подлежал выселению. Он на время уехал из Москвы в деревню. Этот любимец Москвы, «русский» пейзажист, сказавший новое слово в русской живописи, Левитан, желанный гость самых фешенебельных московских салонов, предмет поклонения самых великосветских московских дам, переживал в это время ужасные минуты. Влиятельные лица, испугавшись «позора», который может пасть на Москву и всю Россию высылкой такого человека, как Левитан, стали хлопотать и бегать по начальству, все ходатайствовали, все просили. Говорят, князь Голицын[93]93
Владимир Михайлович Голицын (1847–1931/32) – князь, московский гражданский губернатор в 1888–1891 гг., городской голова в 1898–1905 гг. – Ред.
[Закрыть] лично ходатайствовал за Левитана перед великим князем и будто сказал ему: «Ваше императорское Высочество, ведь Левитан у нас на всю Россию один». Благодаря всем этим ходатайствам Левитану разрешено было, наконец, остаться в Москве. Вскоре он получил звание академика, узаконившее его право жительства, и его мастерскую потом не раз посещала сама великая княгиня Елизавета Федоровна. Но сколько нравственных мучений и терзаний ему причинила эта история! В письме от 3-го августа 1899 г., т. е. через 8 лет после этого события, очевидно не успевших еще изгладить из его памяти тяжести этого переживания, он пишет своей сестре, просившей его пристроить как-нибудь ее сына в Москве: «Надо считать меня всемогущим, чтобы поручить устроить в Москве Ф., в той самой Москве, где 7–8 лет тому назад мне едва не пришлось уехать отсюда в силу трудности добиться права на жительство. Мне, уже тогда достаточно известному художнику[94]94
Вермель С. С. Исаак Ильич Левитан, его жизнь и творчество. СПб., 1902. С. 14.
[Закрыть]». Но это исключение по отношению к Левитану было единственным, все остальные ходатайства и просьбы оставлялись без внимания. За некоторых лиц ходатайствовал митрополит московский, но и это не помогло. Был один еврей, который каким-то непонятным образом добился протекции герцога Гессенского, брата Елизаветы Федоровны. За попытку действовать таким путем он был выслан в 24 часа. Рассказывают еще такой случай. Во вновь отремонтированном генерал-губернаторском доме проводил электричество монтер-еврей. Работа была выполнена красиво и удачно. Когда великий князь осматривал не совсем еще законченную работу и выражал свое удовольствие, монтер решил воспользоваться случаем и замолвить слово для себя: «Ваше императорское Высочество, – обратился он к великому князю, – не знаю, удастся ли мне закончить работу». – «А почему?» – «Я еврей, и мне предстоит отъезд из Москвы». Великий князь сначала смутился, но сейчас же сказал: «А вы поторопитесь», – и быстро вышел из залы.
В конце лета и в начале осени отлив евреев был уже заметен. В новый год синагога была уже довольно пуста. Старик Минор вместо обычной проповеди произнес только несколько слов: «Что мне вам сказать, что говорить? Давайте горячо помолимся о том, чтобы скорее исчезла с лица земли „власть зла“. Нам ничего другого больше не остается». Комитет помощи стал усиленно работать. Сцены, происходившие в комитете, не поддаются описанию. Целые толпы народа осаждали его с утра: каждый приносил сюда свое горе, свою тяжелую драму. Что делать? Куда ехать? С чем ехать? На родину. Было немало таких, которых родина была Москва, так как они уже родились в Москве и с «родиной» официальной никаких связей, кроме паспортной, не имели. В комитете средств не было или было их очень мало. По странной случайности московские события почему-то не вызвали никакого отклика среди евреев России, не привлекли ничьего внимания, и помощь извне совершенно отсутствовала. Пришлось самой Москве, т. е. московским евреям, собственными силами разрешить эту тяжелую задачу. О рациональной помощи не могло быть и речи. Приходилось ограничиваться выдачей железнодорожных билетов на проезд и самыми мелкими пособиями на путевые расходы, а что будет с выселяющимися по прибытии их на места – об этом и не думали. С глаз долой – и сердцу легче. Но даже на эту мелкую помощь комитет истратил сотни тысяч. Правда, за границей тоже организовались комитеты, но и задача этих комитетов тоже ограничивалась приемкой партий эмигрантов и переправкой их за океан. А многие из Москвы направлялись в другие места России, на запад, в царство Польское, на юг, в Одессу, и эти переселенцы были предоставлены собственным силам. Мы не имеем точной статистики и отчетов всех существовавших тогда в Германии комитетов. Мы знаем только число эмигрировавших в эти годы из России евреев вообще. Оно равнялось в 1891 г. – 42 145 человек, в 1892 г. – 76 417 человек.
В начале 1892 г. произошел внезапный перелом в деятельности заграничных комитетов. Московский раввин получил от «Stãndiges Hilfs-Comité für die Nothstände russischer Israeliten zu Memel»[95]95
Постоянный комитет помощи бедствующим российским евреям в Мемеле (нем.). – Ред.
[Закрыть] письмо от 25 февраля 1892 г. следующего содержания: «Sehr geehrter Herr Rabbiner! In voriger Woche teilten wir per Depesche nach Russland mit, dass in Amerika unter den russischen Emigranten der Hunger u. Flecktyphus leider ausgebrochen ist, und dass die Amerikanische Regierung infolge dessen alle Hafen-orte gegen die Auswanderer abgesperrt hat. Aus diesem Grunde hat unser hiesiges Comité, wie auch alle andere Deutschen Comités ihre Tãtigkeit ganz eingestellt. Kein Auswanderer wird jetzt nach Amerika geschickt oder sonst irgendwie berücksichtigt.
Wir bitten Sie, dieses nach alien Seiten gütigst bekannt zu machen. Es soil Niemand an die Deutschen Comités gehen und sich auf unsere Hilfe verlassen; wir können und dürfen leider Niemand helfen. Für die ersten 3 Monaten wenigstens bleibt unser Comité vollständig geschlossen!
Mit Hochachtung Grenz-Comité fur die russischen Juden. Der geschäftsführende Ausschuss Dr. Rilf»[96]96
«Многоуважаемый г-н раввин! На прошлой неделе мы послали в Россию телеграмму о том, что в Америке среди эмигрантов, к сожалению, распространились голод и сыпной тиф и что в связи с этим американские власти закрыли все пункты для приема переселенцев. По этой причине наш здешний комитет прекратил всякую деятельность, как и все остальные немецкие комитеты. Ни один переселенец не будет теперь посылаться в Америку, и ими вообще не будут заниматься. Мы просим Вас сделать это как можно более широко известным. Никто не должен приходить в немецкие комитеты и рассчитывать на нашу помощь; к сожалению, мы не имеем никакой возможности кому-либо помочь. По крайней мере три ближайших месяца наш комитет будет полностью закрыт. С глубоким почтением, Пограничный комитет для русских евреев. Распорядительный комитет, д-р. Рильф» (нем.). – Ред.
[Закрыть].
Это письмо, как понятно, внесло большую смуту в умы. Легко сказать «gesperrt, geschlossen»[97]97
Закрыт (нем.). – Ред.
[Закрыть]. А куда деваться тем тысячам людей, над которыми висит дамоклов меч 14-го числа? Легко сказать «nach alien Leiten (видимо, опечатка; должно быть „Seiten“. – Ред.) bekannt zu machen»[98]98
Как можно более широко известным (нем.). – Ред.
[Закрыть]. А как это выполнить? Опять обратились к «Русским Ведомостям», прося их напечатать об этом в газете. На этот раз просители были счастливее, и после объяснений согласились упомянуть о закрытии портов для эмигрантов трехстрочной заметкой в отделе «Московские вести».
Выселение между тем продолжалось. Каждый месяц аккуратно отъезжали те или другие группы. Каждое 14-е число было траурным днем, своего рода «хурбоном», «тишаб'овом»[99]99
Хурбан (ивр.)– «разрушение (Иерусалимского Храма)»; Тиша беав – пост 9 ава в память о разрушении Первого и Второго Храмов. – Ред.
[Закрыть], – и такие траурные дни москвичи переживали каждый месяц.
Александровский вокзал в эти дни представлял необыкновенное зрелище. Толпы выселяемых – женщины, дети, старики, больные, калеки, явные нищие и более или менее зажиточные люди – скоплялись в таком количестве, что иногда подавали дополнительный поезд. Давка, толкотня, ругань, озлобление, убитые горем лица, изможденные фигуры – все это представляло собою картину беспорядочного отступления после неудачного сражения. Кроме выселяемых и отъезжавших собирались на вокзале провожавшие своих близких родные и знакомые: старые родители провожали направлявшихся в Америку детей; не зная, куда занесет их судьба и увидят ли их еще когда-нибудь, они в громких ламентациях изливали свои тяжелые душевные переживания. Близкие расставались с близкими, многие пока еще оставались в Москве, но были уже осуждены на другое 14-е число и тут же, на вокзале, как бы предвидели свою близкую участь[100]100
В оригинале – «как бы предвкушали прелесть своей близкой участи». – Ред.
[Закрыть]. И плач, рыдания, истерические крики оглашали воздух. Эти сцены повторялись из месяца в месяц и имели вид как бы массовых похорон. Со стороны администрации были проявлены еще более «артистические», по выражению Достоевского, жестокости. Зима 1891/92 года в Москве была очень суровая. Стояли непрерывно небывалые морозы, доходившие до 30 и более градусов. Особенно усилились холода в январе. Евреев, естественно, очень беспокоила мысль об очередной партии 14-го января. Этих «январцев» было очень много, больше среднего месячного числа, так как полугодовой срок дан был большей части ремесленного населения. Невольно хотелось хлопотать об отсрочке отъезда этой партии до наступления более теплого времени. Тем более можно было надеяться на эту уступку, что в начале января был издан приказ, ввиду сильных холодов, приостановить пересылку по этапу очередных партий арестантов. А выселяемые евреи все-таки ведь не уголовные преступники: неужели же по отношению к ним не будет оказано снисхождение, которое оказано заведомо преступным и осужденным элементам… Ходатайство такого рода было подано. Ждали с нетерпением ответа. Но его не было. А между тем роковой час приближался. Все готовились к отъезду. Не дождавшись соответствующего распоряжения властей, все тронулись с мест. Наступило 14-е января. Термометр показывал 31° мороза. Нельзя было высунуть руку на воздух, невозможно было дышать. На вокзале настоящий содом. Никогда еще не было столько народу. Окоченелые, иззябшие, с узлами, пакетами, корзинами и мешками, целые кучи людей загромоздили все залы и комнаты вокзала. От людей и вещей невозможно было передвигаться. Кого-кого тут не было! Маленькие дети, глядящие в гроб старики, больные, калеки, женщины, мужчины: закутанные и завернутые в тряпки, платки и всякого рода лоскуты, они сидели у своего хлама – своих узелков и узлов – все богатство, «наэксплоатированное» ими в Москве – и бессмысленными, тупыми от горя и отчаяния глазами смотрели вперед. Дети плакали, матери ругались и вздыхали, мужчины бегали и вертелись кругом в поисках места и в других хлопотах по отъезду. Море голов и безумный шум бурного, волнующегося океана. Первый звонок. Все это стиснутое со всех сторон море людей заволновалось, засуетилось, ринулось вперед, давя и толкая друг друга. На платформе невозможно стоять. Холод режет лицо, колет, щиплет. Вагоны уже переполнены. Площадки и те набиты битком. Муки ада. Поезд наконец тронулся. Многие все-таки остались, так как не нашли себе места в вагонах. Пришлось пустить дополнительный поезд. Уехали… Через несколько дней после этого, когда все уже уехали, появился приказ Власовского об отсрочке отъезда до наступления более теплого времени…
Другой такой же день был пережит 14-го июля 1892 г. Это был последний срок, когда должна была выехать последняя партия, получившая отсрочку на целый год («ерники»). Те же слезы, крики и рыдания отъезжавших и провожающих, те же истерики и обмороки, с которыми москвичи уже были знакомы: их переживали каждое 14-е число. Наконец, последний звонок. Последнее прощание, и последняя партия изгнанников покинула Москву. Москва была «очищена» от «жидов». Это было 14-го июля 1892 г., ровно день в день 400 лет после изгнания евреев из Испании в 1492 г.
Весьма трудно ответить на вопрос, сколько было выслано в то время из Москвы евреев. Точной статистики у нас нет, и прямым путем на этот вопрос ответить невозможно. Можно попытаться разрешить эту задачу косвенным путем. На основании чисел родившихся – 836 и умерших – 446 до выселения и после выселения – 200 и 82 можно судить о числе населения, следовательно, и о числе высланных.
