Текст книги "Своя радуга (СИ)"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Откуда мне знать, – зачем? Может быть польстились на награду. А может, дело в том, что Лузг и Олята тайно от вас встречались с людьми из поезда посольства князя Володмирского. Они думали, что тайно. Но в этом стане у меня везде есть свои уши… – Старик снова отхлебнул из чаши. – Может быть князь Володимирский, рассчитывал, что когда мунгалы пойдут на Рязанские земли, вы измотаете нас в боях, и мы утомившись, набрав добычи, не доедем до его суздальской земли. Или пойдем, но уже сильно ослабленными. А потом – может быть – он узнал, что рязанский князь вместо войны отправил к Бату-хагану посольство. И вот – не может ли быть так? – что володимирский князь испугался, что рязанцы отложатся от него и пойдут под крыло Бату. Разве не вышло бы тогда, что он своими глупыми действиями, не ослабил врага, а наоборот, усилил его? Не нашли ли рязанцы повод вспомнить дела отца князя Володимирского, который когда-то спалил Рязань до тла? Не испугался ли князь Володимирский такого союза? Не пришла ли ему в голову идея, с помощью давно купленных рязанских пслухов-бояр, заставить Бату-хагана польстится на ромейскую царевну, которую миром никогда не отдаст молодой муж Феодор? Расстроить таким образом возможный союз, и заставить Рязань воевать, было бы очень тонко. Было ли так – откуда мне знать? Знаю только, что люди с володимирского поезда сказали боярам Оляте и Лузгу: поведайте Бату-хагану о прекрасной ромейской царевне. И те – поведали.

Старик испил из чаши, и отставил её, опустевшую, в строну.

– Но вот вопрос. Было ли новостью для Бату-хагана, о чем ему рассказали два переметчика? О, мы внимательно изучаем каждую землю, перед тем как идти в неё воевать… Вы, русские, не поняли наших устремлений. Мы пришли, и сказали вам, – дайте нам десятую долю в князьях, людях, и лошадях. Вы – что рязанцы, что суздальцы – решили одинаково: людей и лошадей не дадим, откупимся богатыми дарами, одноразовой данью златом… Глупцы! Мы не пришли в набег за добычей, хоть она и радует сердца воинов… Цель наша раскинуть монгольское царство от края до края земли, под властью единого закона! Если бы вы согласились стать под крыло Бату, мы усилившись вами двинулись бы в земли венгерские, польские, и далее. И мы все равно дойдем туда! До краев последнего моря! Но нельзя растягивать пути следования полков, без надежного подвоза, и нельзя оставлять у себя в тылу богатую людьми и крепостями землю, откуда по тебе могут нанести удар… Поэтому нам сперва придется пройти по Руси. Отложив дальний поход, стереть ваши крепости, посеять страх, чтоб когда мы пойдем далее, никто не смел думать о том, чтобы вставить нам нож в спину. Милосердный Бату-хаган дал вам время одуматься. Вы же продолжали предлагать только больше золота. Бату-хаган наблюдал, не соберете ли вы крупное войско? – Каждый князек держал свои дружины при себе… Вы разобщены, и мы возьмем сперва Рязань, потом Суздаль, и так всю Русь влоть до волховского Новогорода. Скоро, как только мороз полностью окует землю и реки. Но войска великого мунгальского царства никогда не начинают неправедных войн. Они только восстанавливают справедливость, и мстят за оскорбления. Бату-хаган попросил у князя Феодора отдать его жену… Феодор оскорбил хагана… Свершилось, что должно было свершиться. Разве я не сказал тебе, что Бату-хаган не подвержен порывам горячей крови?..

Межислав рыча бился в бешенстве. Четверо мунгальских воинов едва держали его. Тщетно он рвал руки, пытаясь ослабить путы. Крепок, умело повязан сыромятный ремень. скорее кровь разорвет от натуги жилы, чем лопнет выделанная кожа…

– Не будет по-вашему, – обессилев прокакркал он. – Русь взять!.. Подавитесь… Кровью отхаркивать придется… Ну чего ждешь, неясыть одноглазая?! Не боюсь! Руки связал!.. Режь давай!

Старик бесстрастно смотрел на него, ждал пока Межислав не выдохся. Потом дал знак.

Стоявший сзади нукер вынул нож, и одним движением располосовал сыромятный ремень на Межиславовых руках.

– Я же сказал, что выпросил твою жизнь у хагана. Иди. Тебя проводят. Там лошадь. В переметных сумах – еда. При седле – меч. Из стана тебя выведут. Дальше – как знаешь.

Межислав растирая руки поднялся с кошмы. Недоверчиво спросил.

– Почему?

Старик поглядел на него как на пустое место.

– Откуда тебе знать? Может быть отпускаю тебя, чтобы ты рассказал о неправде князя Володимирского, и тем посеял среди вас еще большую рознь и сумятицу. А может, потому что ты едва не сломал хребет моему сыну… Едва… Единственному, из оставшихся в живых. Теперь иди.

– Я не уеду, пока не увижу тел князей.

– В этом нет запретного, – согласился старик. – Тебе покажут. Иди. Время слов кончилось. И долгов между нами нет.

***

Невысокий степной конь нес Межислава по снегу. Он ехал обратно к Рязани. Тело сам делало с детства выученные движения для правления конем. Известно, при добром всаднике, конь до четверти меньше несет… Это не занимало голову, и он думал. До изнеможения думал о том, правду ли ему сказал одноглазый о делах князя Володимирского. А когда уставал думать об этом, начинал думать о другом. О том, как хорошо, когда каждый город живет независимо от других, малой землею. Люди знают друг-друга, и знают кто ими правит. Все могут выйти на общее вече, и рассказать о своих делах. Могут попросить помощи, или укорить власть, а то и прогнать её. Как это заведено в русских городах, скажут нерадивому князю люди: – а мы тебе княже кланяемся, а по-твоему не хотим. А ну как будешь неволить, – тебя к воротам поворотим… Не то в больших землях, где правит самовластный кесарь, вроде ромейских императоров. Для большинства людей он живет слишком далеко, до него уже не докричаться… Да, хорошо жить в малых землях… До тех пор пока за твоим добром и жизнью не приходит кто-то больше тебя. Неважно, будь то ромейские легио, или мунгальские тумены. Они всегда приходят. И если ты к их приходу не готов, и слаб, и земля твоя мала, то кто же виноват, кроме тебя?..

***

Но что за всадники впереди? В чистом поле человека издалека видно. А этих скрывал от взора до поры пающий снег … Прирысил Межислав коня. Постепенно открывается глазу дальнее, когда его нагоняешь. Конечно заметили его и те вершники. В поле вышел – так крути головой, неосторожный свою носит недолго. Едут впереди Межислава трое. Едут ходко, но все-же от него не бегут, берегут коней. Троим одного в поле не устрашаться. Межиславов же конь резво бежит. К вечору ближе нагнал их. Вот все ближе конники…

– Эй там! Кого Бог несет?! – Закричал крайний.

По зычному голосу, да по одежде богатой на объемистой фигуре, и признал его Межислав. То ж Олята, Юрия Ингваревича думный боярин! Переметчик! Послух князя Володимерского! Вот и Лузг – надменный пузырь едет рядом с ним! Застило взор багряным у Межислава, повод стиснул, больно руке, ногами ребра коню сжал, так что всхрапнул носилец. Кто же третий с ними? Конь несет все ближе, а не узнать. Кто еще с ними в одетый в нераспашной тулуп, какие носят в диком поле?

Хрипит конь, с шага сбился. Тем и Межислава в чувство привел. Не мальчик он уже, володеть собой умеет, ноги с ребер конских отжал , накрыл гнев крышкой, ближе правит. Да и не соврал ли? – Не соврал ли коварный мунгальский мурза?.. Тише сердце, дыханье не рвись, будь спокоен видом и голосом.

– Оляте, ты?! – Крикнул Межислав.

– Я! – Растерянно отозвался Олята, а сам руку козырьком к голове приложил. – А ты?..

– Межислав я. – Отзывается княжий муж, сам же все ближе правит.

– Межиславе.. Ох ты!.. Живой! – Заквохал Олята.

Вот и съехались близко. Пара саженей. Рядом и Олята и Лузг. Третьего же не признает никак Межислав. Вроде чудится что-то в повадке и облике знакомое. Да трудно признать, у того человека почитай лица нет; справа синяками лиловеет, слева вообще заплыло пузырем, – глаз смотрит щелкой, как у узкоглазых табунщиков…

– Как же ты живым от мунгалов выбрался? – Вопрошает Лузг.

Межислав же в оба глаза смотрит. С Лузга на Оляту, с Оляты на третьего, – кто же он такой? – чтоб ни жеста, ни тени мысли с лица не упустить. Нет, не рад ему Олята. В голосе Лузга холод тревожный… Однако, погодим… Пока отвечу.

– Помните, было, боролся я с ухарем мунгальским? Напрыгнул он на меня по-подлому, а я его подломил, да ломать не стал… Оказалась ухарь тот сын большого бега-боярина мунгальского. Слуги того бега меня и скрутили, пока мунгалы с князьями лихое сотворили. По своему, по дикому, выходит бег долг мне вернул… – А вы то как вырвались?

– Мы и не вырывались, – Отвечает Олята. – князь Феодор, пока еще был жив сам нас к отцу с вестью тайно наладил. А что соделили с посольством нашим поганые мы только от него узнали – махнул Олята в сторону третьего.

– Меня-то что, не узнаешь, Межиславе? – Дал голос третьий.

Услышал Межислав, охнул, – признал по голосу – тож старый Апоница! Дядька-воспитатель князя Феодора еще с летов детских! И он с Олятой и Лузгом? Что думать?..

– Апоница! Ты? Ты как здесь?

– А так, – шевелит опухшей щекой Апоница. – Был я на пиру с князем Феодором, у смрадного Батыги. Слышал я как предложил поганый, чтоб Феодор отдал ему на поругание свою молодую жену Евпраксию. Вскочил Феодор, блюдо отшвырнул, чашу пролил. Ответил как и подобало Бытыге, мол, пусть тот сперва нас одолеет, тогда и жен наших возьмет. И вышли мы все с шатра вон. А как вышли, так на нас и подступила стража с саблями, и всех порубала. Что мы им безоружные… Я князя Феодора защищал как мог. – Побежала редкая медленная слеза из глаза Апоницы. – Как упал он, сердечный, к телу его подступить никому не давал. Да скрутили меня дикие. Втолкнули обратно к Батыге. А тот, нечисть, хвалил меня за верность, – как смола мне его похвала! – сказал, чтоб дали мне коня, и скакал я, передать рязанскому князю, что содеил Батыга с его сыном. Вот, поскакал я, нагнал Оляту с Лузгом. Думал, больше уж никого из нашего поезда в живых не осталося.

– Хорошо что догнал ты нас Межислав. – Вступил Лузг. – За то что уцелел, Бога благодари, слава ему во веки веков. – Осенил себя Лузг истово размашистым крестным знамением.

– Хорошо, истинно хорошо, – подхватил Олята. – Горькую весть везем мы князю Юрию. Тяжко быть гонцом таких вестей. На четверых ношу разделим. Вместе расскажем, заодно удостоверим, что сами сделали все что могли, и вины на нас нет. Верно же говорю, Межислав?

– Верно, Олята, верно… – Напрягся Межислав, как на луке тетиву выбирая. – Каждое слово ему сейчас нужно в цель положить. А какому князю Юрию ты докладывать собрался, – рязанскому, или володимерскому? Рассказал мне старый мурза, что ты с Лузгой давно в послухи володимерцам заделался. Рассказал, как по поручению князя володимерского нашептал Батыю, что жена князя Феодора гречанка кесарских кровей! Все он мне о вас рассказал перевертыши окаянные!

Есть! Попал! Ох, Олята, боярин думный, – выслушал все как каменный, только глаза сощурил. Но поплыл лицом, забегал глазами Лузг, все на нем побледневшем как в открытой книге высветилось. Не соврал бег-мурза. Апоница, свой широкий глаз еще шире растворил, вертит головой рот приоткрыв.

– Много тебе злата отсыпал князь Владимерский, Олята? – Дожимает Межислав. – Хватит, его тяжести, чтоб тебе в домовине от стыда не вертеться? Легкой смерти не жди, как расскажу все князю рязанскому. Да не зыркай на меня своими погаными бельмами. На Лузга оборотись, он вас обоих уже выдал с головой!

– Вот и хорошо, что ты все в поле мне высказал, – Мягко сказал Олята, и столь же мягко его меч из ножен прошелестел. – Никогда у тебя ничего а душой долго не лежало, Мешко. А до Рязани-то ты мил-друг теперича не доедешь… – Что застыл Лузга! – Резко сказал себе за спину Олята, от Межислава взор не отводя. – Заночевать на плахе захотел, с топором головой сведавшись? Режь старика, у него меча нет, потом за этого говоруна вдвоем примемся.

Вздрогнул Лузг от окрика, как от пощечины лицом бледным, вытянул меч из ножен, коня к дядьке князя Феодора воротит.

– Бежи конем, Апоница! – Кричит Межислав.

Зарычал Апоница, вздернулись губы оскал открыв. От гнева забыл старость седую, и увечья мунгальские. Вскочил он с коротких мунгальских стремян на седло и как пардус прыжком на Лузга метнулся. Лошадь заржала испуганно. Вылетел Лузг под Апоницей из седла, меч из руки искрясь рыбой в снег нырнул. Шапки в стороны. Рухнули оба наземь, и там забарахтались.

Олята! – Рявкнул Межислав конем подбегая. Ухнул с замаха саблей, клинка не жалея. Искры в сторны. Еще взмах. Еще! Крепко бьется Олята, ловко мечом водит. Не только Межислава, но и коня острием достать пробует. Известно, заиграет от боли конь, повернет не так, – вершнику погибель… Звоном клинки встречаются, стоном стальным переведываются. Душит ярость Межислава, хоть и воли он ей не дает. Бесовским ликом щерится Олята. Пляшут кони, мелькают клинки. Вот исхитрился мразотный, таки ткнул Межиславого коня мечом в подбрюхо. Да только сам меч отвести не успел, взмахнул саблей Межислав, – угодил как раз на рукоять – вжикнуло глухо, и с кровавыми брызгами посыпались вниз на снег отсеченные Олятовы пальцы. Тут конь Межислава рану почуяв дико заржал, встал на дыбы, и от боли извиваясь стал на бок валиться, – того и гляди придавит. Выскочил из стремян Межислав, и в снег скатился. Ухнул тяжело в сугроб, снег холодом за шиворот и в рукава забрался. Тут же вскочил, рукавом снег с глаз содрал, – где Олята? Вот он! Уже без меча, – упал тот из посеченной руки – коня к бегству поворачивает. Ну уж нет!.. – Сто-ой… Подскочил Межислав, бросил саблю, на запястном ремне болтаться, ухватил Оляту за спину и дернул с коня так, что в сухожильях огнем прошло. Рухнул Олята и завизжал дико, руками – целой и беспалой – голову прикрывает.

Ухнул Межислав сверху саблей. Олята еще надрывнее в крик ушел. Рука разрубленная на лоскуте повисла. Второй всё голову укрывает. – Сдохни ж, нечисть!!! – Снова рубанул. Вот еще! Сабля вязнет, Олята хрипит. На тебе снова, мразость померклая!.. Утих наконец гнилостник.

Обернулся Межислав. Где Апоница да Лузг?.. Вот они. В снегу увалялись. Апоница Лузга сверху подмял, да Лузг кривой засапожный нож успел вытащить. Бьет им Апоницу. Вот раз, вот еще. Апоница только защитой тяжелой степной фофудьи еще жив, а та вся в крови… Как щука вцепился в Лузга. Побежал к ним Межислав в каждом шаге в снег проваляясь, саблей воздух взрезая. Вот тяжко устало жалобно выдохнул Апоница, спихнул его с себя Лузг, вскочил. Ну быстрее к ним, проклятый же снег под ногами!.. Вцепился Апоница Лузгу в колени, бежать не пускает. Тот его уже сверху с замаха ножом бьет, кричит – отцепись, ты! Пес! Сдохни!.. Вот еще раз ударил Лузг, – тут и увидел перед собой Межислава.

– Межиславушка… – Выдернул Лузг нож из Апоницы, стал весь в крови уделанный, растерянно улыбается. – Что нам делить-то?.. По-разумному… По годному содеим… У меня злато… Злато! Знаешь?.. Много… – Дергает он ногой, пытаясь сбросить Апоницу, сам же от Межислава взор отвести взор не смеет. – Откуплюсь… До конца жизни тебе… Припеваючи… Не подходи!.. Стой!.. З-зачем?! Да пусти ж ты ногу псина!!!

Взмахнул Межислав. Булькнул Лузг, только паром из разваленной груди дохнуло. Ухватился Лузг за грудь, будто пытаясь ребра сьединить, и рухнул на спину.

Отбросил саблю Межислав. К Апонице склонился.

– Апоница!.. Все, отче… Все… Отпусти его ногу… Мертв он… Дай я тебя поворочу, погляжу куда он тебя достал.

Хрипит Апоница, руками за Межислава цепляется.

– Межиславе… Мешко… сам-то, целый?

– Цел, отче.

– А второй?.. Олята?

– Воронья сыть.

– Хорошо-о… Хорошо… Правильно… Межиславе… Послушай… Послушай меня… Отхожу я… Обещай мне кой-чего… Я ведь князя Феодора растил с молодых ногтей… Как вручил мне его Юрий Ингваревич, так учил княжичем малым воинской науке… – Ухватился Апоница за рукав. – Слушаешь?..

– Слушаю, слушаю. Говори, отче. Времени не теряй.

– Так я к Феодору в дружину, когда он на свои ноги встал, от Юрия Ингваревича перешел… Нет детей… Родных мор прибрал… Так я Феодора любил пуще сына… Пуще… А теперь, когда он мертв, говорю тебе, и как старший молодшего, кляну, – как приедешь к Юрию рязанскому, расскажи как погиб его сын. А о том что по вине князя володимирского, – того не сказывай!..

– Да ты в уме ли? – Отпрянул Межислав. – Как можно!

– Слушай… Можно… Нужно так… Если узнает Юрий Ингваревич, что князь володимерский его сына сгубил, только о мести будет думать… И тогда что?.. Как убийцу сына с отцом в один полк свести?.. Как собрать против мунгал земли русские в один кулак?.. Как отбить захватчика?.. Понимаешь ли?..

– Понимаю, отче. Да ведь грех!..

– За грех свой, Юрий Володимерский пусть отвечает, как представится… Перед богами старыми, или новым… А если смолчать грех – так я его на себя беру… А ты ради всей земли русской, пока смолчи… Может потом, когда будет время… Сейчас смолчи… И сам князь Феодор бы тебе то же сказал… Я его знаю… Понял? Смолчи!.. Клятву мне дай!

– Апоница, отче…

– Сам ведь знаешь, нужно так… Поклянись!

– Клянусь, отче.

– Старыми богами клянись, и новым. Знаю я вас, двоеверцев…

Помолчал Межислав. Держит его Апонница за руки, слабеет хваткой, только глазами живет, молит.

– Клянусь богами от Рода, от предков моих. Клянусь богом кафолическим-вселенским, и сыном его распятым на кресте, что до срока смолчу про послухов князя Володимерского.

– Хорошо… Вот еще… Тела… мое и этих… Схорони, оттащи подале от дороги, чтоб не нашли… Схорони, а сам поспешай… Поспешай…

Утих Апоница. Сгреб Межислав снег горстью, к лицу приложил, обмыть. А как отнял, остался снег красным. Надо поймать напуганных коней… Вот еще горсть. Ничего, снега много. Умыться от крови хватит.

***

Пригнуло, оковало, отяжелило, состарило, ранило… Сердце отцу вещевало ли? Бог весть… Провел рукой по лицу. Задрожала. Сжал в кулак. Больно смотреть на людей. Закрылись глаза, ладонью сверху прикрыл. Спрятался. Долго так нельзя. Отнял ладонь, глаза открыл. Потом, когда останется он один. Не при людье. Потом… Вдохнул глубоко – выдохнул. Ровно сел на стольце князь рязанский Юрий Ингваревич. А вокруг в гриднице по лавкам уже зашумело, загомонило рязанское боярство, лучшие нарочитые люди княжьего стола, услыхавшие черную весть. Хоть бы малое время тишины… Попросить бы всех выйти… Нельзя. Времени мало. Снова вздохнуть и укрепиться духом, лицом. И голос не должен дрожать. Не должен.

– Расскажи теперь подробно все, Межиславе.

***

Зимний воздух звонкий. Далеко и долго в нем разносится оклик, топот людей и коней, перезвон бранного железа. Растянулись люди по дороге длинной змеей. То идет ополчение рязанской земли. Вот идут пешком, косолапя в тулупах, смерды-крестьяне. Тулуп дает тепла, да сам весит как изба… Сверху шапками меховым прибиты. Топоры-балты за поясом, кистени гирьками с цепочек свисают, рогатины древками-искепищами плечи тяготят, небо рожонами стальными царапают. Нелегко идти походом пешцу зимой, одначе русский мужик на любую работу терпелив… Перемежась с пешцами едут обозы санные, что везут припас. На те же санях-розвальнях, лежат доспехи до времени, когда лягут они на плечи ратников и бременем и защитой… Топочут копыта, кони густыми гривами потряхивают. Примеряясь к ходу пешцев едут нарочитые бояре, княжьи снузники, бронистецы русские. Межу высоких лук утвердились, вытянули вперед ноги во златых стременах. Мечи в ножнах почивают до поры, стрелы и сулицы в колчанах полетом грезят. Долгие копья в петлях качаются, стальными перьями облака разгоняют. Зарей сверкают пансири и кольчюги серебряные, солнцем слепят взор шеломы и брамицы золоченные. На шеломах сверху флажки-еловцы, – в них ветер путается. Щитами крепкими завесились. На тех щитах знак князя рязанского – поле щита плаво-желтое на нем гордый жеребец вышагивает, ноги высоко вздымая. Кабы к тем щитам совокупить другие щиты русские! Воротить старое время, когда все русичи со червлеными щитами заедино в поход ходили…

Межислав не верхом едет, пешком идет. Как узнал Юрий Инваревич, о гибели сына, так сразу из стоящего под Рязанью ополчения учредил полки. Не со всеми ополченцами пришли командиры толковые, вот и отрядили Межислава, и еще нескольких бояр, к пешцам в сотские. Люд же рязанский, как узнал о убийстве князя Феодора, вскипел как вал морской. Был любим людьем Феодор… Забил вечевой колокол, собрался народ рязанский, и сказал голосом самых горластых свою волю: Месть! Месть! Княжьей чести порушение и нам поруха! Веди нас на табунщиков, Юрий Ингваревич! Что же, что врагов не считано?! Непотребно нам сидеть, пока явится поганые за нашими женами и дочерьми! Не бессмертными созданы мы от Бога. Ударим в малой силе своей! Коль нет нам подмоги с других земель, сразимся не на победу, а за честь! Постоим за достоинство родной земли!.. Не убоимся диких поганых!

Заплакал Юрий Ингваревич. Поклонился он честному народу, поклонился образу богородицы, в успенском соборе, поцеловал на прощанье княгиню Агриппину Ростиславовну. Ополчение рязанское со своими родными прощалось. Как Межислав прощался с Веленой, о том только он знает. Эх, как муж полевать, так и жена горевать… Через краткое время, вступили князья рязанские в златы стремена, всели честные бояре на борзых коней, вышли в поход с ополчением. Много земель покорила мунгальская сила. Да не помнится, чтобы людство малого княжества на них само в атаку выдвинулось. Пока дожидался Батый самого толстого льда на реках, рязанское ополчение скрытно вышло к мунгальскому стану.

***

Темной ночью одели рязанцы доспехи тяжелые, повязали на головы платы белые. Сняли сноровистые люди дальние мунгальские сторожевые посты. И пошли рязанцы ходко на крайний холм необъятного мунгальского стана. Как резвая морская волна вздымается на берег, так разанское ополчение под покровом тьмы взметнулось на занятый супостатами холм. Мчались к вершине, сминая сонных ошалевших мунгалов, что выскакивали ополоумев из своих походных шатров. И метались мунгалы в пляшущей полутьме костров, и наскакивали на рязанские топоры и копья. Рязанцы в ночной темноте мстили за поругание, – бодали захватчиков копьями, молотили кистенями, секли топорками, стреляли стрелами… Кабы побольше рязанцев!… Мунгалы крепки в бою, положен им еще их давнишним великим каганом Чагонизом по мунгальской правде-ясе нерушимый завет, что если кто бросит своих товарищей в бою, тому положена неминуемая смерть. Потому несмотря на внезапный испуг, кричали гортанно мунгальские командиры, пытаясь стянуть растерянных воинов к вожакам. Многие мунгалы пытались встать в круги, и рязанцы платили кровавую дань, чтобы вычистить от них холм. Где-то там, на вершине встретил своего последнего врага и насмешник-острослов Бунко… Но смяли, смели с вершины и погнали вниз с холма, и били в низине, укладывая в снег, и казалось даже, что в том порыве сейчас влетят и на второй большой холм, на котором продолжался бесконечный стан мунгальского войска. Свистели испуганные степняки, метались степные кони, выискивая хозяев или убегая пуча глаза от страха. Резвилась дружинная русская конница, ибо нигде так не раздольно конному, как догоняя бегущих пеших. Пели русские мечи – серпы войны, собирая свою жатву человечьими колосьями. Рязанская пехота старалсь не отстать от конницы. Но пешцам тяжело бегать в бронях и полушубках по снежной земле, второй склон оковывал ноги усталостью. Межислав поставленный начальным во главе пешей сотни ополченцев со всей своей воинской выучкой почувствовал, что грудь сейчас разорвет бронь, и собственный хрип выворачивал челюсть.

А на том втором холме уже ярко разгорелись костры и строились мунгалы, и полетели вниз стрелы, тонко свистя в звонком зимнем воздухе, да глухо впиваясь в людей. Это были нестройные выстрелы, но стало ясно что сейчас упорядочатся стрелки и тогда рязанцев начнут избивать залпами… Поняли это и князья. Спели звонкие трубы на отход, и дружинники княжьи тотчас слажено поворотили коней, стали отходить, оттягиваясь к первой взятой вершине, и глядя на них потянулись назад ополченцы; кто посметливей отходил и не ждал, а непонятливых и увлекшихся погоней образумили летящие с темного неба стрелы. Закрывшись щитами русские отползли на взятый холм.

А стянувшись на холм, уцелевшие князья стали держать совет, – что делать дальше? Ударили хорошо, крепко запомнят мунгалы русские гостинцы. Дорого заплатили поганые за вероломное оскорбление!.. Да слишком много диких. Скоро оправятся они от нежданной атаки, подтянут силы, и… И что делать будем, братие и дружина? Примем бой здесь, или же отступим, пока возможность есть? Решили уцелевшие князья и нарочитые бояре, что за честь свою русичи Батыю ответили, здесь что могли, сделали. А теперь, надо отходить. За спиной Рязань с женами, пока живы ратники, – им надежда есть. Может, другие князья узнав про набег рязанский все же пошлют свои полки, и тогда вместе отразим поганых. Только вот как отходить? Большая часть войска пешая. Догонят мунгалы, насядут, – конец поредевшему войску. Время бы нужно выгадать.

…Утро. Сидит на санях-розвальнях молодой воин по имени Межислав. Круг его воспоминаний почти замкнулся.

***

Окидывает Межислав взглядом округу. Красива поутру земля… Просветлел под зарей лежащий вдалеке слева, по краю мелкий редкий лесок. Сейчас там твердь, а в теплое-то время там топко, рясь лежит… Сани-розвальни, на которые присел Межислав на холме стоят. Напротив же – другой холм. И на том другом, – будто черная плешь его проела, – виден стан поганых татров да мунгал. А между холмами, по склонам и в низине, утомясь тяжкой встречей, прилегли на вечный отдых воины. Лежат вповалку и незванные степняки и русичи из рязанского полка. Лежат русичи, снег собой испестрили, раскинулись вольно, щедро кровь алую по земле течь распустили. Лежат рязанцы: и смерды, и горожане, и бояре из княжьих дружин. Все уровнялись во смертном часе, полегли, общую чашу испив. И если что и радует Межислава, когда он меж двух холмов кидает взгляд, так то, что мунгалов-находчиков лежит здесь многим больше.

А русичи и после смерти не выпускают из рук копий и топоров, сжимают крепко, с лиц напряженье ратное даже упокоительница-смерть стереть не смогла. Все потому, что сколько не положили здесь мунгалов, да только живых тех все одно осталось больше; как саранчи-прузи без счета. Вот и лежат рязанцы неуспокоены, чуют, хоть и испили мести, хоть сделали все что можно требовать от воина при защите родной земли, – саму жизнь отдали – да не остановили ворога. Вот и порошит сверху снег, старается застелить искаженные лица, укрыть покрасивее страшные раны, белым ласковым саваном полегших русичей обернуть. Не лежать русским в справных домовинах. Некому по обряду наладить их в последний путь. Но уже приспели сноровистые похоронщики: – граят по полю черные вороны, серые волки рыщут, хвостами по воздуху заправляя…

Смахнул Межислав рукавицей снег с лица застывшего навечно Бунко. Не страшно ему рядом со своим мертвецом. Много их сидит на поставленных в оборонный круг-курень санях на верщине холма. И после смерти мертвые помогают боевым другам – сидя на санях, делают вид, будто еще живы и могут бой принять. Но не один живой здесь Межислав. Он остался воеводой по жребию. Из других остались в основном раненые, да несколько охочих людей. Их здесь не больше пятидесяти человек. Всю ночь они жгли костры, и прилаживали к саням мертвых. Мунгалы должны были думать, что здесь весь рязанский полк. Что решил он – как кость в горле – оседлать верхушку холма в крепкой обороне, рядом с самым мунгальским лагерем. А на самом деле Юрий Ингваревич с ополчением тем временем… – обернулся Межислав. Нет, уже их и не видно, скрылись из глаз. Если повезет, родные леса не выдадут, уйдут русичи, сумеют добраться до родных стен.

На холме напротив, и по его склонам собиралось мунгальское войско. Внизу, вокруг холма занятого рязанцами, взымая копытами снежную пыль, рысят мунгальские разъезды. Мунгалы когда надо действуют быстро, но не зная обстановки очень осторожны. Сколько там русских? Как укрепились? Не спрятан ли где засадный полк? Все надо выяснить, прежде чем нанести удар. Сегодня мунгальская военная мудрость играет в пользу русичей временем. Тем кто уходит к Рязани она дает время. Тем кто остался на холме, время привести в порядок мысли, и полюбоваться зимним утренним солнышком…

Хлопнуло – в санях засела дрожа мунгальская стрела. Пошли проверять мунгалы… Вот едут по сужающейся спирали, осторожно огибая холм.

– Лучники! – Крикнул громко Межислав, и сам свой крепкий лук натянул. А сколько их, среди оставшихся, лучников?..

Нашлись, и наперерез мунгалом полетел с десяток певучих стрел. Пустил стрелу с тетивы и Межислав. Вот взлетели, метнулись дугой… – всхрапнула под одним мунгалом подраненная лошадь. И другой степной молодец перекосился набок, придерживая засевшее в теле древко. Разъезд с гиканьем отвернул.

Ненадолго.

На русских санях тем временем громко переговаривались. И для того чтоб обмануть мунгалов, и просто потому что расстояние между жидкой цепочкой живых на санях велико.

– Грезя! Грезя!

– Ну чего?!

– Ты там живой?

– А догадайся!

– Грезя, я тебе ту занятую гривну прощаю!

– Какую гривну? Что ты мелешь?! Я у тебя ничего не занимал!

– А я так, на всякий случай! Попы говорят, перед смертью говорят, надо все прощать! А мне тебе и прощать нечего! Кто ж виноват, что ты у меня никакой деньги не занял?

– А я бы занял, если б знал, что ни мне, ни родне отдавать не придется! Эх, знать бы знал, что ты прощаешь!

– В-оот! Дурень ты Грезя! Тоже прощаю!

– Что – "тоже"?!

– Что дурень!..

– Ну значит нет между нами долгов и вражды?

– Не-а!

– Ну и лады!..

– Гей, дядько Островец!

– Ко там? Булыч, ты?

– Я, вестимо!

– Чего?

– Как твоя нога?

– В которую стрела попала?

– Да.

– Хорошо. В той в которую не попала, колено на погоду так и мозжжит. А в котрую попало – как рукой мозжу сняло! И не скрипит! Попало б в обе по стреле, – ей-ей, как молодой бы мог в пляс пуститься!

– Этакое диво!.. А скажи дядько, ты меня всю жизнь своей правильной нудотой изводил, жить учил. А сейчас, в самый важный момент, – и молчишь. Ты меня умирать поучи! Как оно?

– Дак чего тут учить-то? Жил-жил, – да ручки сложил! Умирать – что лыко вязать! Искусство невелико!

– Не скажи, дядько! Мы же тут свои тела тленные оставляем! Мню, с телом надо, как с охотничьей заимкой – уходя, порядок и пригожество опосля себя оставить! Вот ты и скажи, как лучше перед смертью тело расположить? В какой лепой позе? Как благолепное выражение лицу придать?

– Телу твоему мунгалы самую прилепую позу придадут! Еще и пообтесают топорком! А выражение лица у тебя все едино только блудливое бывает! Так что понапрасну не волновайся!