Текст книги "Американец"

Автор книги: Лесли Уоллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Дыхание Элеоноры вдруг стало заметно прерывистым. Палмер обратил внимание, что она не отводила взгляда от горящей внизу машины. Он тоже повернулся – может, одному из тех, в огромных темных очках каким-то чудом все-таки удалось выбраться? Нет, кроме желтовато-оранжевых языков огня и клубов черного дыма там больше ничего не было видно.

Хотя там, наверху, можно было отчетливо видеть, как Фореллен, перегнувшись через ограждение, тоже внимательно рассматривает место происшествия. В правой руке он по-прежнему держал «магнум», но выражение его лица не было ни озабоченным, ни испуганным. Скорее, несколько озадаченным.

Пожав плечами, Палмер снял машину с ручного тормоза и выехал на дорогу, ведущую к равнине. На одном из длинных ровных участков он, придавив акселератор чуть ли не до самого пола, специально попытался было резко увеличить скорость, но его «фольксваген», увы, не отреагировал так же мощно, как это получалось у него с двигателем «порше».

– На следующей развилке поверни, пожалуйста, на Витторио Венето, – донесся до Вудса почему-то сдавленный голос Элеоноры. – Это большой город, и у них там наверняка имеется служба такси. Они доставят нас до Азоло.

– Вот как?

– Выпусти нас, пожалуйста, у офиса такси.

– С чего бы это?

– Ну а ты… ты продолжай искушать свою окаянную судьбу… Куда она тебя ведет…

– Что ты говоришь?

– Что слышишь.

Палмер свернул на обочину и остановился. Южная и западная стороны небосклона были все еще залиты ярким солнечным светом, но на холмы уже пала тень – вершины гор не пропускали туда солнечные лучи. Сидя в полной тишине, он, хоть и краем глаза, но отчетливо видел, что девочка тоже внимательно наблюдает за мамой.

– Послушай, – начал он. – Я должен…

– Ты должен! – неожиданно громко воскликнула она. – Всегда и везде должен! Тебе нельзя верить. Снаружи ты кажешься уверенным и спокойным. Добрым, иногда даже мягким. Но ты не такой. Совсем не такой! Ты слишком привык к власти, к возможностям, которые она открывает. Когда ты должен что-нибудь сделать, ты должен! Должен, и все тут! Нет, любить такого человека я не могу, понимаешь, просто не могу!

– Ну, ты же не думаешь, что это я приказал убить этих двух? Или думаешь? – спросил он, тыкая большим пальцем назад в сторону глубокого каньона, где только что разбился «мустанг».

– Правду о тебе, о твоей истинной сути мне подсказывает отнюдь не больное воображение, Вудс. – Она отвернулась от него, уставилась прямо перед собой. – Это вывод, который сделали мои собственные глаза… Послушай. У меня не было выбора. Я была вынуждена сделать то, что сделала по отношению к тебе. И я никогда сама себе не прощу этого. Что бы ты мне ни говорил об этом, о том, что ты чувствуешь или не чувствуешь в этой связи. Мое наказание – это мое наказание и ничье больше. Поверь, оно всегда будет со мной. Но то, как ты собираешься поступить со мной, намного хуже того, что я заслуживаю.

– Да, но я не собираюсь делать ничего, что…

– Ссылка, перспектива никогда больше тебя не видеть – и без того достаточно суровое наказание, а сейчас ты хочешь вовлечь меня в свои сети жестокости и насилия. И моего ребенка тоже. Ведь все, что ты должен делать, неизбежно заканчивается насилием. Нет, ты не стрелял в ту белую машину. Но они стреляли в Фореллена только потому, что думали, в ней сидишь ты. Ведь он вел твою машину!

– А может, потому, что ты совершенно случайно чуть не вышибла из него мозги каблуком своей абсолютно мирной туфли.

Она кивнула.

– Моя вина мне известна лучше других, и, поверь, я совершенно не собираюсь от нее отказываться. А вот ты… ты никогда не готов признать свою. Ни за что и никогда! За что бы эти люди тебя не преследовали, они уже мертвы. А сколько еще тех, кто из-за тебя тоже умер не своей, а насильственной смертью?

У Палмера неприятно засосало под ложечкой.

– Ты все время говоришь об ответственности. Да, все плохое, что случилось в последнее время, произошло только потому, что я согласился выполнить для Фонда некую миссию. Что ж, я готов признать это. Ну и что дальше? Что еще прикажешь мне со всем этим делать? Что?

Она пожала плечами.

– Высади нас, пожалуйста, в Витторио Венето. И больше ничего.

– И возвращаться домой?

– Да, к Джинни.

– С этим все покончено.

Какое-то время Элеонора молча сидела. Затем спросила:

– По чьей инициативе? Твоей?

– Естественно.

– Извини.

– А что еще мне оставалось делать?

Снова немного помолчав, она сказала:

– Пожалуйста, давай поедем. Мне надо доставить ребенка в Азоло до наступления темноты.

В Витторио Венето они остановились на старой центральной площади. Палмер молча осмотрелся вокруг: небольшие приятные домики, разрисованные фресками эпохи Ренессанса, ярко-синее небо, хотя солнечные лучи уже не пробивались на тенистые улицы города.

– Ладно, я сам довезу вас до Азоло, – вздохнув, сказал он.

У него почему-то появилось тоскливое ощущение дежавю. То же самое он предложил Вирджинии в свой последний вечер в Нью-Йорке… Палмер взял у Элеоноры карты, развернул и просмотрел предстоящий маршрут. Затем, поскольку от Элеоноры не последовало никаких возражений, поехал сначала на юг по Пятьдесят первой автостраде, а потом по Тринадцатой, которая вела прямо в Азоло.

– Надеюсь, ты останешься с нами поужинать? – внезапно послышался голосок маленькой Тани, когда они уже подъезжали к пригороду Азоло.

Вудс бросил взгляд на ее маму.

– Вообще-то мне бы хотелось не только поужинать с вами, – тихо произнес он.

– А чего еще? – поинтересовалась девочка.

Они свернули направо и через несколько минут уже, сбавив скорость, медленно ехали по узким улочкам, над которыми нависали многочисленные аркады. Местные жители возвращались с работы, заходили в магазины, делали покупки, останавливались, делились друг с другом новостями и, казалось, совершенно не обращали внимания ни на высоченного американца, ни на красавицу Элеонору, ни на ее маленькую дочь.

– А чего еще? – не отставала Таня.

– Ну… – невнятно пробормотал Вудс. – Много чего.

– Он хочет стать твоим отчимом, – ответила за него Элеонора. – Но я никогда не выйду за него замуж. Так что давайте лучше забудем об этом.

– Но у меня уже есть отец, – обиженно произнесла Таня.

Палмер покачал головой, подъехал к дороге, ведущей из города, и припарковался рядом с полуразрушенной виллой.

– Послушай, Элеонора, возможно, ты захочешь поскорее забыть обо всем этом, но есть еще кое-что, о чем я должен рассказать.

– Извини, но я ничего не желаю об этом слышать.

И опять все тот же самый больно жалящий укол дежавю. Тогда в Нью-Йорке Вирджиния тоже категорически отказалась его слушать. Какие же ужасные тайны он, по их мнению, мог носить с собой? Впрочем, это могло быть самым обычным совпадением. Элеонора вряд ли могла знать, что внутри него вызывали скорбь еще три человека, ожидающих того, чтобы их тоже проводили в последний путь.

Он вышел из машины, рассеянно продолжая думать о своем и подошел к багажнику, чтобы вытащить оттуда ее дорожную сумку. Открыв багажник, Палмер в ужасе посмотрел внутрь. Его изумленному взору предстал не «порше», который ему приходилось видеть в машине Джека Рафферти, а самый обычный двигатель «фольксвагена» с огромным вентилятором сзади.

– Это не машина Джека! – удивленно произнес он. – Ее просто-напросто где-то арендовали. Значит, что? Между Форелленом и полковником нет никакой связи?

Подошедшая к нему Элеонора со вздохом сожаления тихо сказала:

– Я же говорила тебе, он твой друг. Настоящий друг. В отличие от меня…

– Именно поэтому Фореллену было так трудно следовать за нами? Изо всех сил стараться нас не перегонять?

– У тебя впереди целая жизнь, чтобы разобраться во всем этом. Спокойной ночи. Kommst du mit mir, Tanyushka. [102]102
  Пойдем со мной, Танюшка (нем.).


[Закрыть]

– Нет-нет, подожди, – остановил ее Палмер.

Она покачала головой.

– Что умерло, того уже не восстановишь. Это произошло в то утро, когда я довезла тебя до франкфуртского аэропорта и посадила на самолет до Нью-Йорка. К тому времени я уже предала тебя! Могла ли я после всего этого тебя видеть?

– Значит, ты и не собиралась встречаться со мной после моего возвращения? Значит, все твои обещания были лживыми? Лживыми с самого начала и до конца?

– Да, лживыми.

– Что из этого было известно твоим родителям?

– Ничего. Ровным счетом ничего. Кроме того, что я не хочу, чтобы ты меня искал.

Он с треском захлопнул крышку багажника.

– Нет, я этому не верю! Не верю, чтобы ты везде и во всем мне лгала!

– А я и не говорила, что все и везде лживо. – Она чуть повысила голос. – Нет, только в самом конце.

– Да, и вот еще что. – Вудс нервно сглотнул. – Не очень-то мне верится, что кто-то мог на тебя так надавить!

– У него была она, моя дочь. – Элеонора кивнула головой на Таню. – И сделать ничего было нельзя, закон был полностью на его стороне. Ты его совсем не знаешь. Он ни перед чем не остановится. В этом и состояло его давление: в страхе, что он способен на все!

– Что ж, можешь теперь о нем не беспокоиться, – хмыкнул Вудс.

Она снова покачала головой.

– В следующий раз он придумает что-нибудь еще более ужасное. Поэтому мне надо любыми путями избавить свою дочь от этого кошмара. Это все, о чем я сейчас способна думать. Остальное не имеет значения…

Палмер бросил взгляд на девочку.

– Иди в дом, Таня. Приготовься к ужину. Vite! [103]103
  Бегом! (фр.)


[Закрыть]

Он проследил взглядом за тем, как она вприпрыжку пробежала по заросшей лужайке и скрылась за углом дома. Затем повернулся к ее матери. В сумеречном мерцающем свете ее лицо казалось напряженным, ожидающим удара…

– Его больше нет, – тихо произнес Палмер. – Он погиб в автокатастрофе недалеко от Фрайберга. В пятницу.

Элеонора бессильно прислонилась к дверце машины. Как будто из нее вдруг выкачали весь воздух.

– Как это случилось? – прошептала она.

Палмер пожал плечами.

– Лично я этого не видел. Узнал по телефону от Рафферти. Не думаю, чтобы это могло быть ошибкой. Врачи сказали, что его напичкали каким-то антигистаминовым препаратом. Чем-то вроде успокаивающего или сильного снотворного. Хотя, вполне возможно, это было что-нибудь другое. Скажем, что-нибудь от простуды. Ты же знаешь.

Она кивнула.

– Да, знаю. – Ее взгляд рассеянно скользнул по его лицу, фигуре. Как бы фотографируя… – Они приняли его за тебя.

У Палмера внутри вдруг будто что-то оборвалось. И если до этого у него и оставался последний лучик надежды, то теперь окончательно угас и он.

– Что ж, значит, ты во всем права, – безжизненно махнув рукой, тихо произнес он. – На мне действительно лежит какое-то проклятье.

– Проклятье?

– Да, проклятье. Я на самом деле приношу всем одно только несчастье. Вокруг меня все не так. Ты права. Из-за меня умирают люди. – Он поднял ее сумку. – Я помогу тебе. – Он нерешительно помялся, затем поставил сумку на траву. – Нет, иди сама… Так будет лучше, намного лучше.

– А куда пойдешь ты?

– Не знаю. Наверное, в Венецию. Потом в Париж или Бонн. Надо кое-что привести там в порядок.

– Прости. – Она подняла свою сумку. – А что если Фореллену удастся тебя перехватить?

– Ничего страшного. Я с ним разберусь. У него ведь нет приказа меня убивать. Киллерами были те двое, из другой команды.

– А если они пошлют двух других?

Вудс кивнул головой в сторону дома.

– Иди к дочери. Она тебя ждет. – Элеонора сделал шаг назад, а Палмер снова сел за руль. Чуть подумал и перед тем, как тронуться, добавил: – Твое поколение, похоже, не очень-то умеет прощать.

Ее брови удивленно взлетели вверх.

– Не умеет? Что ж, может быть. Уж слишком много плохого творится вокруг. Одну вещь можно простить. Ну, две, десять… Но когда их становится так много, то на всех них уже не хватает и не может хватить прощения.

– Даже внутри одного и того же человека?

– Да. Я очень, очень тебя любила, и одно это делает какое-либо прощение невозможным.

– Мы, американцы… – он помолчал. – Мы называем это «отмазкой».

– Отмазкой?

– Да. Отмазкой от своих поступков, от самого себя. Нежелание признать свои собственные грехи, – он завел мотор, – твое нежелание меня видеть и есть самая настоящая отмазка. Она освобождает тебя от ответственности за то, что ты сотворила.

Элеонора долго стояла молча. Опустив глаза, будто пытаясь переварить услышанное.

– Ты ведь не хочешь уезжать, правда? – почти шепотом спросила она, наконец.

– Нет, не хочу. Если, конечно, мне позволят остаться.

– Тогда закрывай свой «фольксваген» и пошли в дом. Глупо стоять здесь, словно парочка смущенных подростков.

Она подождала, пока он закроет машину, затем протянула ему свою дорожную сумку и взяла под руку, помогая найти дорогу в уже наступившей вечерней темноте.

Глава 49

Ужинать им пришлось поздно, причем вместе с синьорой Фраскати, которая, не давая никому и рта раскрыть, без умолку говорила о своих козочках, о том, какие они миленькие, какие чистюли… Не то что некоторые люди. На какой-то момент Вудсу даже показалось, что эти «миленькие чистюли» вот-вот войдут к ним в комнату и потребуют для себя отдельные тарелки с домашней выпечкой синьоры.

После ужина Элеонора уложила дочку спать в комнате, которую Палмеру не показали. Затем вернулась и села за стол, чтобы выпить чашечку приготовленного синьорой Фраскати черного горького эспрессо без сахара. Некоторое время никто из них не говорил. Палмер, сделав глоток из маленькой чашечки с едва заметной трещинкой, медленно поставил ее на стол.

Его вдруг охватило чувство полной неопределенности. Как будто он вдруг оказался в небольшом, темном кармане времени, не имеющим ничего общего ни его прошлым, ни с будущим.

Он бессмысленно смотрел, как Элеонора размешивает ложечкой сахар в своей чашке, передает сахарницу синьоре, снова опускает глаза, глядя на все еще колышущуюся поверхность черного кофе и, казалось, боится встретиться с ним взглядом. Его же страшила необходимость сообщить Элеоноре о ее родителях. Как она все это воспримет? Примирится или в очередной раз поймет это как акт насилия, связанный непосредственно с ним и его чертовой миссией? Может, не стоило ему тогда проявлять такое благоразумие и осторожность? В их квартире номер шестьдесят три. А что если в стариках или хотя бы в одном из них все еще теплилась жизнь? Он ведь не проверил все досконально. И даже не подошел к ее матери. Просто поджал хвост и трусливо убежал!

Как бы ему хотелось, чтобы, вопреки его, казалось бы, железной логике фактов, выяснилось, что он ошибся, что они были живы, что все это было банальной подставой, чудовищной, нелепой мистификацией, всем, чем угодно, только не тем, чем это было на самом деле. На какую-то долю секунды ему в голову пришла глупейшая мысль, что Элеонора сама ненавидела своих родителей и была бы только рада избавиться от них. Нет-нет, это глупость, не стоящая даже упоминания. Между ней и ее отцом, конечно, были некоторые разногласия, но чтобы ненависть? Это исключено. Все дело в нем. Это он несет в себе смертельный вирус, который убивает всех вокруг него и Элеоноры. И теперь вряд ли она сможет думать о нем так же, как совсем недавно, в дни их искренней и ничем не омраченной любви. И даже если она его предала, что, безусловно, имело место, то теперь он, сам того не желая, столь же безжалостно и жестоко отплатил ей той же самой монетой.

Десять, всего десять дней, подумал он и, поймав на себе ее мимолетный взгляд, понял, что невольно произнес это вслух.

Он тряхнул головой, как бы избавляясь от дурных мыслей, она же снова опустила глаза в стоящую перед ней чашку с кофе, а синьора Фраскати, как ни в чем не бывало, возобновила свое бесконечное повествование о безусловном превосходстве ее козочек перед другими домашними, такими как свиньи, коровы или цыплята.

Палмер, понимал, что, бросив его, Элеонора поступила совершенно правильно. Но не по каким-то чисто личным причинам. То, как она с ним обошлась, было ожидаемо и не особенно его волновало. На нее оказывалось такое давление, которое полностью оправдывало все ее поступки. А вот то, что он сам допустил по отношению к ней, не подлежало ни пониманию, ни прощению.

Дитера тоже нельзя было полностью сбрасывать со счетов. Палмер понятия не имел, насколько искренне Таня была привязана к Дитеру, но ведь он, как бы там ни было, был ее отцом, а его убили только потому, что кто-то принял его за Палмера. Каким бы мерзавцем не был Дитер, как бы бессовестно он не использовал маленькую девочку, в ее глазах он оставался ее отцом, единственным, который у нее когда-либо был или будет! Конечно же, сейчас она еще слишком мала, чтобы понять, что происходит, но настанет время, и ей все станет известно. И как она тогда будет думать о человеке, из-за которого убили ее родного отца? Из-за которого убили ее бабушку и дедушку!

Он в ужасе закрыл глаза. Все так уродливо, так по-звериному и так бессмысленно жестоко… Элеонора оказалась права. Что бы между ними ни было, все стерло насилие. А вот насколько полно, этого не могла бы сказать даже сама Элеонора.

Палмер встал из-за стола.

– Благодарю вас, синьора, – почти механически произнес он, обращаясь к синьоре Фраскати и даже не осознавая, что прерывает ее увлеченный монолог чуть ли не на полуслове. Затем, чуть поклонившись ей, повернулся к Элеоноре.

– Извините, мне предстоит долгий путь назад.

Она тоже встала.

– Возвращаешься в Венецию?

– Да. Прямо сейчас.

– Но мне казалось… – Она вдруг замолкла.

– Мне тоже. Но я ошибался.

Элеонора прошла за ним до самой машины, припаркованной на обочине.

– Почему ты изменил свое решение?

– Потому что ты оказалась права. – Он открыл переднюю дверь своего «фольксвагена».

– Понятно.

– Ты многого еще не знаешь, – сказал он, садясь за руль. – А когда узнаешь, то сразу же поймешь, что между нами больше ничего быть не может. Просто-напросто исключено. Но самое страшное во всем этом то, что я по-прежнему очень и очень тебя люблю.

Она стояла у открытой двери «фольксвагена».

– На самом деле?

Палмер повернул ключ в замке зажигания. Стартер зажужжал, но мотор почему-то не завелся.

– И мы больше никогда друг с другом не увидимся?

– Боюсь, у меня нет надежды когда-либо увидеть тебя снова, – не глядя на нее, произнес Палмер и снова попытался завести машину. И снова безрезультатно. Он выключил зажигание, думая, что невольно перелил бензин в карбюратор, и немного подождал, давая ему немного стечь.

– Что-то между нами пошло не так, и виноват в этом только я один, – наконец произнес он. – Это за мной из Америки тянется хвост. Больше, чем у павлина. Старые грехи, старые претензии… И все это я принес в твою жизнь. Раньше ты говорила о некоторых вещах, которые не подлежат прощению. Но, говоря это, ты сама толком не знала, что хотела сказать. Впрочем, думаю, еще узнаешь.

– Так почему бы тебе не сказать мне об этом сейчас?

Палмер покачал головой и снова попытался завести машину. И снова ничего не вышло. Тогда он вышел из машины, подошел к заднему багажнику и открыл его, чтобы поднять крышку двигателя. Но не успел – что-то очень жесткое и холодное уперлось ему прямо в ребра, и сзади него послышался голос Фореллена.

– Спокойнее, Палмер, спокойнее, не сто́ит зря так торопиться. Это ведь бесполезно, там нет ротора.

– Вот идиот!

– А теперь повернись. Только медленно и без резких движений…

– Слушай, Стэнли, это же «магнум-38», ты не сможешь из него выстрелить. Разве что случайно. Так что не дури́…

– Не беспокойся. Из-за тебя двух я уже убил.

– Эй, в чем там дело? – крикнула Элеонора, делая шаг вперед.

– Не надо, не надо, не подходи! – попробовал остановить ее Палмер.

– Это Фореллен?

– Держись от него подальше! И, ради всего святого, не подходи!

– Ну, давай же, давай, поворачивайся. Только медленно, не спеша, – повторил Фореллен.

– Тише, Стэнли, тише. Если ты ходил в колледж, то должен знать…

– Ну хватит, ты, высокомерный сукин сын, хватит! Давай поворачивайся, иначе…

Палмер начал медленно поворачиваться. Все в нем вдруг закипело от непонятной ярости, и теперь ему было все равно, что будет дальше. Его тело напряглось, правая рука хлестко ударила по дулу пистолета, пытаясь выбить его из руки. Фореллен болезненно охнул, Палмер на секунду увидел его искривленное лица, а затем… услышал громкий выстрел.

Никакой боли не было. Только ночное небо, казалось, начало почему-то сворачиваться вокруг Млечного пути, как бы желая ему спокойной ночи. Затем Палмер безжизненно рухнул на землю.

Глава 50

Люди приходили и уходили. Они шумели, шаркали резиновыми подошвами по кафельному полу. Затем тишина. Непонятное биение сердца во внутреннем ухе. Снова тишина. Скрип кресла…

Тишина!

Только иногда неизвестно откуда вдруг доносились какие-то посторонние звуки. Вот где-то открылась дверь… Кто-то со стуком закрыл окно… Обрывки стремительной и непонятной итальянской речи…

Однажды до него донеслось сказанное по-английски слово «кровь…». А может, ему просто показалось, и это итальянское слово только звучало почти как английское?

На четвертый день, ощутив на своих плотно закрытых веках теплый свет, он попытался открыть глаза, но слезы затуманили его зрение. Он попытался смахнуть их с глаз, однако ру́ки отказывались его слушать. И только через некоторое время ему удалось, как говорят, «проморгаться».

Первое, что он увидел в лучах солнечного света, была высокая стойка возле его постели. Вроде полки для шляп, только без шляп. На ней горлышком вниз висела круглая прозрачная бутылка с красной резиновой пробкой. От нее к его левой кисти тянулась красная резиновая трубка со стальной иглой на конце. Кисть была заклеена медицинским пластырем. Он искоса посмотрел на бутылку, пытаясь прочесть прикрепленный к ней ярлычок, но, во-первых, бутылка висела горлышком вниз, а, во-вторых, надпись была сделана по-итальянски.

Лежа под легкой белоснежной простыней, он несколько раз пытался рассмотреть, что у него там внизу. Обе ноги были вроде бы на месте, но правая почему-то чудовищно распухла. Он попытался было пошевелить пальцами, но тут же потерял сознание.

Когда он пришел в себя, день уже клонился к закату, но рядом с его кроватью в старомодном деревянном кресле сидел… полковник Джек Рафферти. Все в том же затертом пиджаке спортивного покроя. Стойку с бутылкой для внутривенного вливания уже убрали, а на левой кисти вместо стальной иголки красовалась аккуратная повязка. Рафферти внимательно знакомился с каким-то досье, время от времени делая в нем карандашные пометки. Почувствовав на кровати легкое движение, он поднял глаза на Палмера.

Первое, что он сказал, было:

– Вот черт, значит, ты жив.

– А где… где Элеонора? – с трудом откашлявшись, хриплым голосом спросил Палмер.

– С ней все в порядке, не беспокойся. Сам-то как?

– Что у меня с ногой? – Он облизнул свои пересохшие губы.

Заметив это, полковник налил ему из графина воды, поднес к его губам. Тот сделал один глоток, чуть не захлебнулся, прокашлялся, сделал еще два глотка.

– Что у меня с ногой? – уже куда более отчетливо повторил он.

– Считай, что тебе крупно повезло. Ты, к счастью, оказался очень близко к пистолету. Ведь как только пули из «магнума» начинают «кувыркаться», они рвут человеческое мясо хуже, чем осколки гранаты. Твоя же прошла через малую берцовую кость, словно электродрель. Врачи аккуратненько заштопали все серебряными нитками, а бедренную артерию залепили то ли презервативом, то ли чем в этом роде. Во всяком случае, надежно. А что еще надо? Из тебя кровь хлестала, как из недорезанной свиньи, приятель. Три переливания крови, в том числе – моей. Зато теперь ты, как и я, почетный ирландец.

– Неужели мне так повезло?

– Кажется, именно это я и сказал парню из американского посольства. Он ушел отсюда где-то час тому назад. Хотя обычно ошивался здесь сутками.

– Где здесь?

– В Азоло. Тебя нельзя было перевозить.

– Где Элеонора?

Рафферти пожал плечами.

– Знаешь, твоя забота о Фореллене, похоже, не знает границ. Например, почему ты не спрашиваешь меня о нем? – Палмер закрыл глаза и покачал головой. Рафферти несколько минут терпеливо подождал, затем тихо спросил: – Ты спишь?

– Нет, не сплю.

– Так вот, Фореллен сейчас в Париже. ЦРУ собирается отправить этого говнюка в Сайгон. Поскольку там уже давно никто не обделывался, им наверняка требуется надежное прикрытие. – Полковник замолчал. – Ты как, в порядке?

– В принципе, можно так сказать.

– Знаешь, мне и в голову не могло прийти, что ты близко знаком с такими великими и неподражаемыми, как наш Г.Б. Я чуть в штаны не наложил, когда он заявился сюда со своим бессловесным кретином телохранителем. Они притащились сюда прямо из Вашингтона только для того, чтобы с тобой поговорить. Но ты пролил бальзам на мои раны: лежал, словно труп, и не смог поделиться с ним ни словом. Настоящий друг, ничего не скажешь.

– Баннистер? Ты имеешь в виду Гарри Баннистера?

– Вот именно. Его превосходительство был так взволнован, что даже счел возможным поделиться со мной кое-какими деталями о твоей маленькой секретной миссии, и это зная о моей ненависти к его поганой особе. Более того, теперь-то я и не сомневаюсь, что именно благодаря ему я до сих пор не получил звезду генерала! Ну и как тебе?

– Как одна из причин вполне годится.

– Но ты спутал все его планы, – вздохнув, продолжил Рафферти. – К его чудо-парню никто не пришел, не произнес трех волшебных слов, и он от горя покончил с собой.

– Кто, Г.Б.?

– Если бы. Такого удовольствия он мне, увы, не доставил. Это его чудо-парень принял какую-то чудо-таблетку и, не задерживаясь, отправился в мир иной. Теперь инструктировать его будет некому, разве что Святому Петру. Кстати, ты случайно не знаешь, этот Г.Б. хоть изредка беседует со Святым Петром?

– Постоянно.

– Так вот, тогда слушай официальную версию. В этих горах хозяйничают какие-то бандиты. Один из них подстрелил тебя, пытаясь украсть твою машину.

Carabinieri [104]104
  Полицейские (итал.).


[Закрыть]преследовали его до самого северного перевала, где он застрелил еще двух туристов в американском «мустанге», который преспокойно сгорел себе дотла. Естественно, вместе с ними. Никаких следов. В Штаты удалось отправить только описания их зубных протезов… Кстати, я тебя случайно не утомляю?

– Да, утомляешь.

– Так или иначе, но нашему одинокому бандиту все-таки удалось ускользнуть. Да, тебе дважды в день звонили из Нью-Йорка. Я переговорил с одним из ветеранов по имени Гарри Элдер. Он сообщил, что два члена твоего Совета подали в отставку: один какой-то парень по имени Кинч, а второй – наш старый армейский приятель Эдди Хейген. – Джек заметил, как глаза Палмера заметно расширились. – Что, становится чуть поинтересней, разве нет?

– Нет.

– Гарри сказал, что ему был звонок из прокуратуры, после чего он тут же отложил слияние. На неопределенный срок. И организовал утечку об этом в прессу. Именно тогда-то наш Хейген и подал в отставку… Эй, сестра! Сестра! – закричал вдруг Рафферти.

Молоденькая монашка в голубом медицинском халате сунула голову в дверь.

– Si, prego? [105]105
  Да, слушаю? (итал.).


[Закрыть]

– По-моему, он умер, сестра.

Она подскочила к кровати, торопливо пощупала пульс на правой руке… Палмер медленно покачал головой.

– Loco, [106]106
  Псих (итал.).


[Закрыть]– слабым голосом произнес он, указывая на полковника и слегка постукивая себя по виску.

Монахиня, нахмурившись, бросила на Рафферти сердитый взгляд и вышла из палаты.

– Где Элеонора? – упрямо повторил Палмер.

– В Трире. Вчера были похороны родителей.

Они замолчали. Палмер, закрыв глаза, пытался представить себе, что и как происходило в Трире: Элеонора, цветы, маленькая девочка, могила… Присутствовали ли там другие родственники? Вряд ли. Теперь она осталась совсем одна. И приложил к этому руку не кто иной, как именно он.

– Джек, не молчи, поговори со мной, – попросил он Рафферти. – Я не хочу лежать здесь и думать, думать, думать!

Полковник откинулся на спинку кресла.

– А говорить-то, собственно, больше не о чем. Врачи считают, что уже через неделю ты начнешь ходить на костылях. А где-то недельки через три-четыре прощай гипс. Хотя первые несколько месяцев жить тебе придется в, так сказать, щадящем режиме. У тебя ведь вместо ноги было одно сплошное месиво. Им надо будет убедиться, что все срослось как надо…

– Слушай, смени тему.

– Ладно. Так вот, французский «Мелтс» вышел на третье место.

– Нет, давай о чем-нибудь другом.

– Мне надо было бы вернуться во Франкфурт еще три дня тому назад. Строго говоря, я сейчас в самовольной отлучке, за которую меня могут…

– Джек, это тоже неинтересно.

Рафферти тяжело вздохнул.

– Ну и какие слова прикажешь мне найти, от которых у тебя не подскочило бы давление? Вообще-то, честно говоря, отставка Эдди Хейгена меня не очень-то и удивила. По-моему, вся эта история с «мустангом» до смерти его напугала. Плюс звонок из прокуратуры, ну и все такое прочее. Наш Эдди самый обычный гаденыш, которого хлебом не корми, только дай нагадить другим. Просто раскрашенный петух. Пышный хвост и никакого полета. Самый обычный и, скорее всего, мало кому нужный генерал в отставке.

Дождавшись, когда Палмер согласно кивнул, полковник неторопливо продолжил:

– Теперь мафия, думаю, вряд ли захочет натравить на тебя других солдат. Фореллен сделал для них работу куда лучше, чем кто-либо иной. Ведь все, что им требовалось, это держать тебя подальше от швейцарцев. А зачем? Намек ты, наверняка, понял, выводы сделал… Эй, ты еще здесь?

– Да.

– Кстати, с уходом Эдди из твоего Совета они, похоже, ничего особо ценного не потеряли. Он очень давно на них работал, вымотался, естественно, начали пошаливать нервишки…

Палмер внезапно открыл глаза.

– Ты имеешь в виду, там имеет место заговор? Откровенно и на полном серьезе?

Рафферти встал и подошел к окну, бросил взгляд на улицу. Из голубого небо неотвратимо превращалось в темно-фиолетовое.

– Да, что-то там, черт побери, происходит, никаких сомнений. – Сейчас он говорил не столько с Вудсом, сколько с самим собой. – Я всеми своими клеточками чувствую это! Слишком уж многих бандитам удалось подмять под себя за последние годы. И сейчас они лихорадочно подбираются к респектабельному бизнесу. Им до смерти нужна солидная деловая репутация, без которой их положение становится очень и очень уязвимым. Вот почему они не остановятся ни перед чем… Послушай, Вуди, как тебе, наверное, известно, через несколько месяцев я ухожу из разведки, но не стоит забывать, что я провел в ней всю свою сознательную жизнь. И одно из самых важных, что мы выносим оттуда, это умение доверять своей интуиции, своему, так сказать, «внутреннему голосу».

– Ну и?

Он снова повернулся лицом к кровати.

– Я, конечно, могу провести остаток своей жизни, либо занимаясь громкими разоблачениями и доставляя всем серьезную головную боль, в результате чего меня наверняка ждет что-то вроде бочки с цементом, либо могу якобы забыть обо всем этом и до конца своих дней изображать из себя доброго дедушку-профессора где-нибудь в миленьком провинциальном колледже: «Любит поговорить. До и после семинаров не без удовольствия окучивает легкомысленных студенток».