Текст книги "Безвременье страсти (СИ)"
Автор книги: Лера Зима
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
– Ну, как показывает опыт, ты-то как раз и при всем, – Роман Романович еще с минуту помолчал и наконец проговорил, будто бы ставя некую черту во всем их разговоре: – А матери когда скажешь?
С Богдана вмиг слетела вся его веселость.
– Чем позже она узнает, – хмуро ответил он, – тем будет лучше для всех.
– Не то, чтобы я тебя не понимал… но она все-таки… бабушка.
– Нет! – отрезал Богдан. – Она моя мать, но ни черта она не бабушка.
Роман даже в лице изменился, оторопело глянув на сына.
– Как это?
Младший Моджеевский некоторое время молча вертел вилку на скатерти, не глядя на отца. Он все еще злился на мать за то, что она сделала Юльке, и откровенно не знал, сможет ли когда-нибудь начать относиться к этому иначе.
– Десять лет назад все наворотили, – медленно сказал Богдан, по-прежнему не поднимая взгляда. – Но если бы не она… Понимаешь, она влезла. Я очень долго не знал, мог и вообще не узнать. Но она влезла. И продолжает лезть до сих пор. Мне плевать на ее истерики, которые она закатывает мне. Но я не могу позволить, чтобы она снова изводила Юлю.
– Она изводила Юлю… – медленно повторил за ним Роман, пытаясь врубиться, что это значит.
Впрочем, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы вникнуть и принять с первого раза. Ему ли не знать? Нина ведь и Женю когда-то пыталась покусывать по мере сил, но Женя всегда была достаточно разумной, чтобы все понимать. И еще она была взрослой, в отличие от Юльки. Юльки, которая как Бодька. Они одинаковые. Дети.
Моджеевский-старший давным-давно уже считал семью Маличей – своей. И это скорее он еще должен был вписаться в их жизнь, чем они в его. Маличи состояли из своих шестеренок и зазубринок, которые стоило учитывать всегда, потому что, полюбив одну Женю, Роман, так уж вышло, научился воспринимать ее отца и ее сестру – частью ее.
И именно поэтому он не мог не помнить ту маленькую еще Юльку. Симпатичную, живую, улыбчивую и вечно занятую чем-то девочку, в которую по молодости лет втрескался его сын. Втрескался, а Роман проворонил тот факт, что это было слишком серьезно, чтобы смотреть сквозь пальцы на их разрыв. А оно вот как все обернулось.
Бодя уехал в Лондон, и появилась Юля.
Сначала ее было очень много. Она приезжала на каникулы на старой Таврии, про которую гордо говорила, что купила ее сама, куда-то утаскивала Жеку, кружила без конца вокруг Лизки, тягала той замысловатые подарки, хотя сложно что-то придумать для ребенка, у которого все на свете есть. Но у нее как-то получалось, да так, что Лиза была в восторге от визитов тетки. Иногда, летом, особенно в те времена, когда они еще жили на даче, пока строился их дом, ему казалось, что Юля в принципе у них поселилась, столько ее было вокруг. Она напоминала дружелюбного и веселого зверька, и он по-своему к ней привязался. Ему нравилось слушать звонкий смех двух сестер где-то на скамейке у груши, к одной из веток которой была привязана незамысловатая качелька для младшей Моджеевской. И тогда ему иногда представлялось, что его собственные старшие дети – Богдан и Таня – далеки от него не только физически, находясь где-то на других точках земного шара, но и в чем-то самом главном непередаваемо далеки тоже. И это куда большее расстояние, чем то, что можно преодолеть с помощью самолетов и поездов.
А потом как-то очень неожиданно для Романа все прекратилось. Юлька вышла замуж и отдалилась от них. Когда это случилось? Последний раз, насколько он помнил, она приезжала на их с Жекой свадьбу. А после только Жека моталась к ней в столицу.
Между той Юлей и нынешней будто бы пропасть. А может быть, прошло слишком много лет, и его подводит зрение. Богдан-то все еще ее любит. Значит, ему виднее. Значит, Моджеевский-старший и правда проворонил, когда нужно было вмешаться.
Но господи, ему никогда не приходило в голову, что Нина станет… изводить ребенка. Слишком разные у них были весовые категории с той славной и доброй Юлей Малич, которой лет – как их Бодьке.
Но Нина влезла. И что ж тут удивительного, что извела?
– Ясно, – негромко проговорил Моджеевский, понимая, что не имеет права соваться дальше и глубже. Это только Юли и Боди дело. Вот про Андрюху он мог подтрунивать сколько угодно, планами интересоваться. А лезть в болезненное прошлое, которое все еще не зажило – точно ему не пристало. Потому он потянулся к вину, сожрал одну из устриц. И наконец выдал:
– Ладно, а что со шведами? Они утвердили проект или нет? Фролов там что? Совсем охренел? Столько времени тянуть кота за яйца!
В общем, что мог – сделал. Вернул разговор в рабочее русло. Чтобы не ковырять вилкой там, где и теперь рана. На этой деловой ноте они и закончили совместный обед еще минут через сорок. Заданный отцом вектор движения Богдан сохранил и во второй половине рабочего дня. Но чем ближе на часах маячило его окончание, тем чаще Моджеевский зависал в раздумьях. Едва ли не впервые он не знал, что ему делать именно сейчас. Долгосрочная перспектива была абсолютно определенной. Он знал, к чему будет стремиться в ближайшие недели.
Но как ему поступить сегодня?
Вечер разливался темнотой по кабинету, освещаемому лишь настольной лампой, в свете которой Богдан в третий раз прочитывал информационный отчет по столичной стройке. И каждый раз сбивался. В голове маячила Юля и слабое, не оформившееся понимание, что у него есть сын. Почти трехлетний. Умеющий ходить, говорить и знающий своего отца. И этот отец для Андрея – не он.
Бред!
Таким же бредом выглядел и цифробуквенный набор, сливающийся в одно большое пятно вместо внятного текста, который Богдан упрямо заставил себя начать читать сначала в четвертый раз. Но вновь сбившись, он резко захлопнул папку и подхватился из кресла.
Улицы в это время суток были пустынными, довольно пустынно было и в его голове. Оказавшись за рулем, он словно отпустил себя, позволив действовать внутреннему автопилоту, который привел его к маяку. Тот размеренно бросал свой яркий луч в пространство, разрывая густую, почти осязаемую мглу.
Моджеевский не был здесь много лет. Оставив машину, Богдан привычно спустился по огромным бетонным плитам, обходя по-прежнему торчавшие там и сям арматурины, расположение которых он безошибочно помнил до сих пор. Замер у самой кромки воды, абсолютно спокойной в это время суток – короткий перерыв между днем и ночью. Сердце его размеренно билось в такт проблеску, который вспыхивал и гас прямо над ним.
Свет. Тьма.
Светлая полоса…
Темная полоса…
Все как в жизни, если только не построить новый маяк. С фиксированным светом.
Богдан усмехнулся. Почему бы и правда не зафиксировать свет?
… щелк – темно, щелк – светло
***
Почему бы и правда не остаться на одной стороне?
Оставить себя в ней навсегда.
Есть люди, которые боятся темноты. Отец как-то рассказывал, что его жена боялась. Раньше.
А Юля не боится. И страшно ей именно от этого, а не от монстров, которые прячутся в самых темных углах комнаты, когда она здесь, в кресле. Одна. Совершенно одна, потому что Андрей уже спит. И сегодня спит первую ночь в соседней комнате. Не с ней. Один. И она – одна.
Под ее ладонью – выключатель торшера.
И она не может перестать нажимать на него, оказываясь попеременно то в освещенной комнате, совершенно чужой, но теперь на какое-то время – ее собственной, то снова во тьме – как неизвестности. Окутывающей и не позволяющей заглядывать в будущее, в котором может оказаться, что в текущем «вре́менном» она застряла уже навсегда.
Щелк – темно. Щелк – светло. Скрип калитки во дворе. Кто-то вернулся домой.
Вкл. Выкл.
Вкл. Выкл.
Свет – тьма. Тьма – свет.
Тьма.
Лечь в постель. И не пугать соседей во дворе этой морзянкой, предназначенной для кораблей в открытом море. Ее судно терпит крушение, но об этом вовсе не обязательно кому-то знать.
Юля сделала вдох. И одновременно с этим вдохом тишину в квартире резким звуком прервал звонок в дверь.
Вкл. – чисто автоматическим движением пальцев. И снова свет.
И она поднялась из кресла, чтобы идти открывать, уверенная, что это либо отец, либо Стеша – кто-то из них явился проведать. Они ее не опекали и лишний раз не дергали. И за это Юля была им благодарна – умению не вмешиваться мало кто обучен, но мало ли, что случилось сегодня.
Не глядя в глазок и не спрашивая, Юлька повернула замок и отворила. Петли старой двери, аутентичной тем, что стояли когда-то еще при Гунине в особняке, скрипнули на весь подъезд. И она замерла на месте, вглядываясь в приглушенный свет подъезда.
– Не спится? – спросил Моджеевский вместо приветствия, и весь его внешний вид совершенно не вязался с окружающей атмосферой позапрошлого века.
А ее словно бы накрыло дежа вю. Не хватает лишь полотенца в руках…
– Собиралась, – тихо ответила она. – Андрей уже спит.
– Я не подумал, – сказал Богдан, взглянув на часы. – Жаль. Но, в сущности, это ничего не меняет.
– Что не меняет? – переспросила Юля, укладывая в голове, что это Богдан. Богдан явился. Посреди ночи.
– Не меняет того, что я приехал домой, – заявил он будничным тоном.
– К… ко мне домой?
– Это не только твой дом, – Богдан деланно растянул губы в широкой улыбке, – ну это если тебе хочется точных формулировок.
– При чем тут формулировки, если они не вносят ясности? – подбоченилась она, начинающая прозревать насчет происходящего, но пока еще не верящая.
– Ясности… – повторил он за ней. – По-моему, все предельно ясно. Вот ты спать хочешь? Думаю, да, если собиралась. И я хочу, потому что устал. Вывод? Надо спать!
Юля смотрела на него несколько секунд, не понимая, приводит ее в восторг его наглость или ставит тупик. Склонялась ко второму. Но не исключала возможности первого. Сложно было ее исключить, наблюдая за его лицом – таким красивым, что под ложечкой неизменно что-то сжималось, когда она его видела. Дура. Надо же было так запасть по юности и по дурости на рожу.
И не только на рожу. На наглость эту тоже. И на многое другое, о чем сейчас даже смешно говорить.
– Это ты здесь спать собрался? – хмуро спросила она, сердясь на себя и все еще не пропуская его внутрь.
– Феноменальная прозорливость, – кивнул Моджеевский.
– И мое мнение тебя не интересует?
– Ну я ведь предупреждал.
– О чем и когда?
– Что буду делать по-своему и не раз, – терпеливо ответил он.
Его голос, довольно спокойный и негромкий, перебил очередной скрип в подъезде. Из квартиры Климовых высунулась тетка Валька, супруга главы семейства. Окинула парочку взглядом и елейным голоском протянула:
– Ой, Юленька, а я-то думаю, кто это тут под дверью шепчется и топчется среди ночи. А это ты тут, моя хорошая! А это кто? Муж твой, да? Ты ж его так ни разу нам и не показала, а я забыла спросить, когда бабу Тоню спасали.
Юлька икнула. Растерянно глянула сначала на Климову. Потом – еще более растерянно – на Моджеевского. Икнула еще раз и выдала:
– Простите, пожалуйста, теть Валь, не хотели мешать! – и с этими словами ухватила «мужа» за рукав, дернув на себя.
– И от соседей, оказывается, бывает польза, – негромко рассмеялся Богдан, прикрывая за собой дверь, – а то б ты еще полночи ломалась.
– То есть по-твоему – я ломалась? – прошипела Юлька. – Ты явился так поздно без предварительного звонка, заявил, что планируешь тут ночевать, поставил меня в неловкое положение перед людьми, которых я с пеленок знаю, но ломалась при этом – я?!
– Конечно. Как минимум, ты могла сразу впустить меня в квартиру, – не глядя на Юлю, он разулся, пристроил на вешалке пальто и, безошибочно выбрав направление, прошагал в кухню, где принялся хозяйничать. Включил чайник, поставил перед собой чашку, обнаруженную на сушке, и обернулся: – Чай у тебя где?
– Прямо напротив, дверцу открой, вторая полка, красная банка в полоску, – ответила она, наблюдающая за ним в дверном проеме, сложив на груди руки. Загораживалась. Закрывалась. Все еще цеплялась за свою темноту, глядя на его свет. Но с некоторой паузой все же спросила: – Ты голодный?
Он ответил не сразу. Достал банку с чаем, долго изучал надписи, потом зачем-то сунул в нее нос, принюхавшись к содержимому. И только потом посмотрел на Юлю и сказал:
– Ты прости, я правда не подумал, что уже поздно. И что Андрей может уже спать. Я ведь понятия не имею, когда дети ложатся, когда просыпаются. Я вообще нихрена не знаю о детях, если не считать некоторых мелочей про Лизку.
– Поэтому ты хочешь познакомиться с… с сыном, находясь возле него, а не на расстоянии, – продолжила за Богдана Юля.
– И это тоже.
Она сделала короткий вдох и кивнула.
– Ладно. Хорошо. Я не возражаю. Но учти, что я пока не готова менять его распорядок, привычки… Во всяком случае, без предварительного обсуждения. Не потому что я тут изображаю главную, а потому что ты действительно ничего не знаешь о детях… И наверняка придется чему-то учиться. А значит, здесь большого босса, пожалуйста, выключай. И твое «делаю что хочу» у меня дома не проканает.
Ничего не ответив на ее решительное замечание, Богдан кивнул на банку с чаем и спросил:
– Будешь?
– Буду. А ты ужинать? У меня есть котлеты. Правда паровые, я Царевичу делала.
– Нет, спасибо, – отказался Моджеевский. Налил две чашки чая и устроился, наконец, за столом.
Юля села напротив. Как когда-то в лесном домике, когда они вдвоем утром пили чай, и она не знала, как дальше жить. Только теперь ей казалось, что это было в прошлой жизни, и неважно, что прошло лишь несколько недель. Господи! Тогда у нее было куда больше определенности, чем сейчас. А у него? Что изменилось у него?
Ей очень хотелось спросить. Но как сформулировать неформулируемое?
Юля коснулась пальцами горячей керамики и, выбрав самую безопасную тему, поинтересовалась:
– Ты не любишь паровые котлеты или просто не голодный?
– Я был сегодня на маяке, – проговорил Богдан, поймав ее взгляд, – и понял одну вещь. Наше с тобой общее прошлое было слишком маленьким. По сути там и вспоминать нечего. Но при всех внешних изменениях, которые с нами произошли, мы застряли именно там – в том маленьком, мало что значащем прошлом. Ты, как и раньше, делаешь все вопреки под видом собственного мнения, чем я и буду по-прежнему пользоваться. Скажи я тебе: «Переезжай ко мне», – и ты завела бы свою любимую песню про рано, Андрея, Ярославцева и трамвай. Поэтому я пришел к тебе. И когда тебе вся эта канитель надоест, ты сама потребуешь, чтобы мы переехали. А еще я ем все, только яичные белки не люблю, – он отпил чай и договорил: – Теперь можешь начинать спорить.
Юлька усмехнулась, вдруг очень ясно представив себе его у маяка, к которому и сама, бывало, моталась. И почему-то от картинки, всплывшей перед глазами, стало холодно. Какого черта они все еще туда ездят? Почему по одному? Почему их прошлое – так бесконечно мало, а настоящее – никак не определит вместе они или порознь. Одно точно – когда тебе холодно, ты тянешься к теплу. А из темноты – к свету. Это нормально. Даже когда все еще не решаешься сделать шаг.
И Андрей тоже не ел яичные белки…
Улыбка на ее губах не стерлась. Она только кивнула и проговорила:
– Не буду. Спорить – не буду. Исключительно из чувства противоречия. Подожду пока, куда это все приведет. И как надолго тебя хватит при условии совмещенного санузла, произвольно скачущей температуры воды в кране, маленькой кухни и Андрюшиных пробуждений посреди ночи, когда он никому спать не дает.
– Вот и замечательно, – удовлетворенно кивнул Моджеевский и сделал еще один большой глоток из кружки. – Полотенце мне найдешь?
– Найду. Могу папин халат дать, я умыкнула при переезде.
– Нахрена? – оторопело спросил Богдан.
– Нахрена умыкнула или нахрена тебе халат?
– Нахрена тебе халат отца.
– А мы пока вещи возили, не успели квартиру прогреть, холодно было первые сутки.
– А-а-а, – протянул он, поднялся и сунул чашку, из которой пил, в мойку. – Давай, что там у тебя есть. И я в душ.
Юля кивнула, продолжая наблюдать. Все-таки перед ней было диковинное зрелище – Моджеевский на ее кухне. И неважно, что однажды уже видела. Так давно и так недавно одновременно. Но сейчас происходящее казалось совершенно невероятным. И он так мало подходил этой старенькой мойке…
Впрочем, подобные мысли пришлось затолкать поглубже. Не дав себе снова залипнуть, она подхватилась со стула и двинулась в прихожую, где включила свет, чтобы открыть шкаф и достать оттуда большое банное полотенце и темно-коричневый со сложным геометрическим узором теплый папин халат. Потом она сунула ворох вынутых вещей оказавшемуся за спиной Моджеевскому и, запрещая себе смущаться его присутствия и близости, проговорила:
– Если вода резко станет холодной, крикни – я открою кран в кухне. Да, все сложно.
Он в ответ лишь хмыкнул и направился в ванную, откуда очень скоро донесся шум напора. Прислушивалась она недолго, отдавая себе отчет, что выглядит глупо, стоя посреди прихожей. Но вечер и правда был каким-то… странным. Будто бы из другого измерения. Все еще не понимая, как быть, она растерянно повернулась к своей комнате, сделала шаг, а потом тихо рассмеялась себе под нос. Сделала очередной разворот, теперь уже к Андрюшкиной двери, и тихонько ее открыла, разлив свет электрической лампочки в маленький детский и очень сонный и тихий мирок.
Мелкий негромко сопел носиком и лежал поперек кровати. Утром наверняка вообще ноги на подушке окажутся, даже если сейчас его перевернуть. Не проснется, спит он крепко. Юля шагнула внутрь, подошла к диванчику и, поразмыслив, решительно переместила на него подушку из соседнего шкафа. Там же нашлось и одеяло. И через минуту она деловито и с задором управлялась с постельным бельем, чтобы приготовить Его Величеству Богдану Романовичу местечко для сна.
Богдан застал ее в дверях комнаты. В халате Малича-старшего и с Юлькиной резинкой в волосах, стянутых в короткий хвост на макушке, он выглядел по-прежнему диковинно.
– Чего тут торчишь? – спросил он, подходя к ней вплотную.
– Тебя жду, чтобы задать вектор дальнейшего движения, – заявила она.
– Ты уверена в том, что собираешься сделать? – усмехнулся Богдан.
– Абсолютно. Ты же сам говорил, что хочешь спать, так?
– Говорил.
– Ну а я тебе постелила… – она повела головой за спину.
– Чувствуется подвох, – не отводя от нее взгляда, проговорил он.
– …на диване в комнате Андрея, – оправдала она его ожидания, точно так же глядя на него.
Глаза Моджеевского вспыхнули удивлением, и в следующее мгновение он притянул Юлю к себе за талию и, почти касаясь губами ее уха, негромко проговорил:
– Хорошо. Но не забывай простой вещи. То, что я тебя люблю, не делает меня монахом.
Так же резко он отпустил ее и сделал шаг в комнату, служившую в этой квартире детской.
– Это угроза завести еще одну Алину? – прозвучало ему вслед.
Богдан обернулся, демонстративно развел руками и прикрыл перед ее носом дверь с огромными допотопными матовыми стеклами.
… к первым весенним грозам
***
И одновременно с этим его движением – нараспашку с громким хлопком отворились двустворчатые резные двери, отделявшие зиму от весны. И пусть в Солнечногорске, да и вообще на всех просторах страны та уже явственно чувствовалась, но календарь есть календарь. Официально заверенное, юридически грамотное и математически точное подтверждение того, что все – отмучились. Дальше только вперед. К первым весенним грозам, прогулкам вдоль пляжа, бесконечно длинным дням с ненадолго закатывающимся за горизонт солнечным диском. К мороженому на набережной и поцелуям звездной ночью в городке у моря.
Конечно, до всего этого еще очень далеко, но топтание на месте наконец подходило к концу. Март наступил. А вместе с ним набухли почки на старом миндале во дворе Гунинского особняка и из земли в палисаднике робко пробивались крокусы. Пусть говорят, что когда сходит снег, наступает самое серое время в году, а мы будем все же настаивать на том, что март – это месяц нежности и робости. Когда еще нет смелости крепко взять за руку, но уже до бесконечности хочется объятий, чтобы вместе отогреться после зимы. И поцелуи пока еще в щеку, а не в губы – лишь бы не спугнуть. Все слишком хрупко. Все слишком хрустально. Все звучит слишком тонко и высоко под пронзительной синевой неба.
И за внешним до сих пор легче спрятать то, что внутри. На внешнее дышать не страшно – оно все равно никуда не денется.
***
– Нет, эта брошь от Нетти Розенштейн из личной коллекции и никуда из нее не денется. Их практически не найти в свободном доступе, разве только если очень повезет. Ну и информация о бренде разрозненная, я собирала ее буквально по крупицам и больше ориентируюсь на собственный опыт, чем на литературу. К сожалению, как и к счастью, это нишевая бижутерия, то есть она, несмотря на свою очевидную ценность, не так уж известна в широких кругах и ее поиск затруднен, какой бы замечательной репутацией ее ни наградили ценители еще в пятидесятых годах. У меня буквально несколько украшений Нетти Розенштейн, так что, можно сказать, что мне повезло. И конечно, ничего не продается. Знаете, всякий коллекционер – еще и немного Кощей Бессмертный. Такой вот личный фетиш – открывать секретер, вынимать оттуда сокровища, рассматривать их, протирать от пыли, полировать… И иногда бывает сложно показать изделие людям, отдать его. Есть вещи, которые можешь отпустить сразу. Есть те, которые отпускаешь, только вдоволь налюбовавшись на них. Это может быть месяц или год, прежде чем они попадают под стекло прилавка. А есть вот такие, как брошь от Нетти Розенштейн. В этом отношении я практически категорична. Вряд ли мне когда-нибудь попадется что-то подобное, да еще и в таком отличном состоянии… а поскольку я, помимо прочего, пытаюсь изображать из себя серьезного специалиста в этой теме, то свой собственный мини-музей… или даже микро-музей собираю уже очень давно. Как-то так. Если у вас есть какие-то вопросы, то я внимательно слушаю.
Юля потянулась за стаканом с водой, стоявшим напротив нее, – очевидно, не привыкла столько говорить, и в горле пересохло. Но стоило отдать должное – говорила она неплохо как для непрофессионала. Да и толпа слушала ее внимательно. Их было относительно немного – человек пятнадцать, но и того хватило, чтобы заполнить под завязку маленькое по сути помещение магазинчика «Vintage Lady Shop», в котором пахло кофе и чем-то ванильным, а Стефанию Яновну Малич такое положение вещей не сказать чтобы устраивало, но давало время собраться с духом.
Пускай еще эти отдыхайки вопросы позадают, а она послушает. Это тоже полезно – конечно же, в общеобразовательном смысле.
То, что Юля ее заметила, Стеша знала уже какое-то время, хотя и стояла подальше, чтобы не сильно отсвечивать. Но звезда не светить не может. Потому младшая дочь ее супруга довольно скоро обратила внимание на женщину в пальто глубокого винного цвета, широкополой черной шляпке и очках в пол-лица. Уголок ее губ дернулся, но она продолжила. Про эту. Про Нетти Розенштейн. Ну Стеша и слушала самым внимательным образом. И заодно бегло осматривала интерьер, – здесь она была впервые и безоговорочно признавала за Юлькой наличие вкуса. Впрочем, это секретом не было. Младшая дочь ее мужа при всей внешней непритязательности и неприхотливости все равно выделялась на фоне остальных. Даже вот как сегодня – в строгой белой рубашке мужского кроя и джинсах она удивительно гармонировала с помещением, в котором все – как из начала прошлого века. Прекрасное у Маличей в крови – Стефании ли не знать?
Когда туристическая группа наконец свалила, а они с Юлей остались одни, Стеша подошла к «падчерице» и проговорила, капризно, как положено мачехе, поджимая губы:
– Брошку-то покажи, а то столько слов, а по рукам не пустила!
– Чего не хватало! Это раритет! Еще уронят! – фыркнула Юлька. – Их много, а черная роза у меня одна. Все имели возможность в витрине посмотреть. А Стефания Яновна почему-то стесняется?
Стеша двинула бровью и сняла очки.
– Стефания Яновна никогда не стесняется, пусть другие стесняются, – рассмеялась она и приобняла потянувшуюся к ней из-за прилавка Юлю. – Ну привет! Как у тебя здесь здорово!
– Нравится?
– Еще бы! Сказочная атмосфера, как в старом кино.
– Спасибо. Кофе? Чай? Клипсы от Шанель?
– Сама носи свою Шанель! А покажи мне немедленно розу, и я расскажу о цели своего визита.
Юля снова улыбнулась, приподняла стекло, и через минуту на ладони Стефании Яновны оказалась крупная черная роза изумительной красоты и детализации. Совершенная в своей неповторимости.
– Пятидесятые, один из лучших экземпляров. Но носить позволить себе не могу, слишком роскошно, – с некоторой гордостью в голосе констатировала Юлька, уже зашуршавшая у кофемашины, и кофейный запах в помещении усилился. А еще через мгновение перед Стешей, переместившейся к столику у окна вместе с брошью, оказались чашка капучино и Юлька, усевшаяся напротив и подпершая ладошкой подбородок.
– Что еще за глупости? – отозвалась Стефания и присобачила розу на лацкан пальто. Туда она села идеально. – Почему роскошно? Почему слишком?
– Потому что тебе в самый раз, а мне – только любоваться. Как в музее, – рассмеялась Юля.
– Но тем не менее, владеешь ею ты, а не я.
– Тоже относительно. Существуют вещи, у которых нет владельцев, но есть те, кто их хранит, согласна?
– Это что-то ужасно умное, Юлия Андреевна, а отдавая должное уму Маличей как семейной черте, лично я не претендую. В моем случае фамилия – не гарантия наличия мозга. Я дичок на вашем древе. Но и от дичка бывает польза. Я пригласительные принесла.
– Какие еще пригласительные? – удивилась Юлька.
– В театр пригласительные, – прощебетала Стеша и немного суетливо, даже нервно полезла в крошечную сумочку, висевшую на ее плече на тоненьком длинном ремешке. – На «Красавицу и Чудовище», у нас в этом сезоне для детей ставили, в дневное время. Я помню, что это твой любимый мультфильм был, и Царевич, наверное, еще слишком маленький, чтобы возмущаться, что ему бабские истории показывают, но попробовать его сводить, полагаю, уже можно. А не выдержит – уйдете. В общем, вот. На три лица.
И теперь уже перед Юлькиным носом оказался глянцевый цветной лист бумаги с фотографиями со спектакля и яркими буквами названия. Несколько секунд она смотрела на него, понимая, что в чем-то ее сейчас «подловили», но не совсем понимая в чем. А потом дошло. Это год назад пригласительный на Стешин спектакль на три лица был бы уместен, хотя она и не приглашала – они не бывали в Солнечногорской муздраме триста лет, вечно некогда. Но сейчас, сегодня… На три лица?
Юлька резко вспыхнула и посмотрела на Стефанию Малич, в былые годы известную актрису Адамову. А та, вместо наблюдений за ней, разглядывала матовый цветок, который на солнце не бликовал, и, может быть, именно поэтому казался еще роскошнее и дороже.
– Боже, какая все-таки прелесть! – восхищенно проговорила Стефания, коснувшись пальчиком поверхности. – Как будто бы он через огонь прошел!
– Диму я на спектакль с собой не возьму, я собираюсь подавать на развод, – выпалила Юлька.
– Ну а при чем тут Дима? – отозвалась «мачеха». – Будто бы тебе и без него сходить не с кем.
Еще несколько секунд они молчали. От Стешиного кофе продолжал подниматься пар – она никогда не пила горячим, ждала, покуда остынет. За окном туда-сюда сновали люди. Обеденный перерыв и в курортном городке наполняет оживленностью улицы, на которых в марте совсем почти нет приезжих, а все, что были, только что вышли из магазинчика в виде туристской группы.
Юлька вздохнула.
– Что уже случилось?
– Валюха Климова случилась.
– О господи…
– Встретила твоего отца вчера утром, когда он на работу шел, и радостно сообщила, что у него офигеть какой офигенный зять. Интересовалась, где он таких берет… Ее-то младшая всю жизнь в их трешке с мужем и детьми теснится. Гарик вечно набегами, когда очередная баба выпрет, но явно там же осядет на старости лет. А у вас с Женей такие мужчины… Ты же знаешь, у нее все благополучие измеряется наличием собственной жилплощади и машинами… вот она все восхищалась машиной. Белой, здоровенной… кажется, у Димы точно не белая…
– Точно не белая, – медленно повторила за ней Юлька. Помолчала, будто бы набирала то ли воздуха в легкие, то ли смелости в пригоршни. А потом спросила главное: – А папа что?
– А ты отца своего не знаешь? Отбрил ее, конечно… ну, как он умеет. Но ему же не легче от того, что он умеет… Он беспокоится, ты ведь понимаешь.
– Понимаю.
Стеша прикоснулась пальцами к чашке. Та становилась чуть менее горячей. Юлька сосредоточенно рассматривала брошь на ее пальто, пытаясь хоть как-то совладать с эмоциями. А ведь еще только начало. Еще объяснять. Папе. Все. А как?
Наверное, еще страшнее, чем Димке.
– Валька ему сказала, – нарушила тишину Стефания, – что вы всей семьей вчера Андрюшку повезли в детский сад. Еще и выдала, что сразу видно, какой он у тебя заботливый.
– Андрюшка? – рассеянно переспросила Юлька.
– Да муж твой. Заботливый. И еще красивый. И еще… слово какое-то… а-а! Статный. Вот. По экспертному мнению Климовой – очень тебе подходит.
– Да мало ли, кто кому подходит, – еще сильнее помрачнела Юлька и уронила лицо в ладони. Впрочем, ненадолго. Секунды хватило. Растерла глаза. И уже повеселее глянула на Стефанию: – Вот тебе сюда эта роза просто идеально подходит. Продать не готова, подарить тоже. А в аренду сдать до конца сезона – запросто.
– В какую еще аренду? Что ты выдумываешь?
– Украшения нужно хотя бы иногда носить, они для этого создавались. Тогда они живы. Вот поносишь, пока пальто носится, и вернешь.
– Дорогая, я присобачу ее на платье и буду носить в роли Эвы в следующем году. Это будет так уместно. Похоже на один из ее известных образов. Только у меня роза будет черной – как предвестник ее конца…
– Эвы?
– Эвы Перон. Кажется, я окончательно укрепилась в амплуа главной героини байопиков. Любых, – рассмеялась Стеша.
– Но тебе же нравится, иначе не соглашалась бы.
– Милая, мне придется петь. Это ужасно.
– Неправда, я прекрасно помню, как ты поешь.
– Не подлизывайся, – фыркнула Стеша и тут же сделалась серьезной, даже, пожалуй, слишком: – Лучше скажи, мне для Андрея капли готовить или не надо? Он же все прекрасно понял, что у тебя кто-то появился, и это точно не Дима. Учти, у нас ребенок несовершеннолетний, твой брат, между прочим, и я категорически не могу позволить тебе вытворять все, что хочется. Мне муж нужен здоровый и в хорошем настроении. В плохом я его тоже люблю, но все же.
Юля молчала. Уставилась теперь уже в окно и молчала. Ну что ей сказать? И главное как? И это еще только Стешины нервы. А что же с папиными? Нет, он не станет ни во что вмешиваться, но в то же время его неодобрения Юля на самом деле ужасно боялась. Даже тогда, когда спорила.
