Текст книги "Безвременье страсти (СИ)"

Автор книги: Лера Зима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Богдан резко развернулся и быстро зашагал к центру веселья, где, несмотря на какофонию звуков, отчетливо были слышны радостные «ура!»

И чувствовал себя лишним посреди всего этого. Как когда-то давно, когда все его одноклассники выпускались из школы и делились планами о том, куда поступают, а он – оставался позади, сознательно и упрямо, наказывая и себя, и Юльку. Вот, дескать, полюбуйся!

Просто из чувства протеста, потому что глупо верил в то, что заметит, явится, сделает что-нибудь. А она, будто бы каменная, выдержала это до тех пор, пока не уехала из города и из его жизни – окончательно. И просто стерла себя насовсем. На долгие-долгие годы, оставив по себе неизбывную тоску и зимний шарф, который сама вязала ему в подарок на день рождения. Этот шарф затерялся среди переездов, Богдан и не заметил. А сейчас почему-то вспомнилось.

Главное – вовремя. Шампанское как детям забава, потому он перекатывал во рту глоток вискаря – нажираться не собирался, но слишком злился, чтобы с привычной расслабленностью изображать веселье. Ему требовался хоть небольшой, но допинг. Вокруг козой скакала Лизка, на ухо что-то вещал Танин Реджеп, пока Таня тусила возле отца и Жени. А Юлька, видимо, вернувшись следом за ним, оказалась возле своей семьи и иногда поглядывала на него, как если бы была встревожена. О чем ей тревожиться? Пока он с ума сходил, она слушала его мать. И ушла из его жизни на целых семь лет, что было равно безликому навсегда, как будто это совсем не стоило ей усилий.

Богдан поймал ее взгляд совершенно случайно, когда и не собирался. Но зацепился за него так, что перестал различать голос Реджепа рядом. Вскинул брови: что смотришь?

А она взяла и не отвернулась. Лишь сосредоточенно изучала его, чуть хмурясь. Ее лицо, расцвеченное огоньками вечерней иллюминации, казалось ему совершенно нереальным. Он думал, что и забыл, какая она, а на самом деле помнил. Вообще все помнил. И почему-то в это мгновение ясно осознал, что она помнит тоже. Иначе не говорила бы там… у моря. И он бы не услышал всего, что услышал.

Моджеевский сглотнул.

Юлька никуда не исчезла. Переместилась к Жене и отцу. Что-то им рассказывала. А Таня оказалась рядом с ним и Реджепом. Звуки из его мира исчезли окончательно, хотя он даже что-то отвечал сестре. Но, между тем, внутри него болезненно зудело нечто пронзительное, пока не выраженное словами.

Он снова разглядывал ее. Худенькие плечи, тонкую шею. Ноги, слишком открытые, чтобы на них не залипать. Возвращался к лицу, светлому и чистому. К волосам, вившимся крупными кольцами чуть ниже линии ключиц. Моджеевский словно бы собирал воедино ее – которую помнил и какой она стала. И ловил себя на мысли, что ей идут эта взрослость, это платье и эти локоны.

Он никогда не видел ее такой. Он слишком мало ее видел, они слишком мало были вместе, но этого оказалось достаточно, чтобы и через семь лет вспомнить. Помнить. Не забывать.

Постепенно его взгляд менялся, становясь все более жадным, хотя вряд ли он сам себе отдавал отчет, когда это произошло. Теперь Богдан опять и опять возвращался к ее фигуре. Наблюдал ее меняющейся, двигающейся, болтающей с кем-то. Поворот головы, взмах ладони, постукивающая в такт музыке ступня. Он почти не мог от нее оторваться. Оценивал с точки зрения своих вкусов, вполне сформировавшихся за все эти годы. И сознавал, что даже здесь – она исключительна. С ней не работают алгоритмы. С ней вообще непонятно что делать, и, может быть, именно поэтому он по-прежнему так же сильно хочет ее.

Или даже гораздо сильнее, чем в семнадцать лет, потому что теперь четко знает, чего именно и как хочет. И понимал, что едва ли даже и вполовину так ужасно сердился бы, если бы это перестало быть важно.

А для нее?

Важно ли для нее?

Перед глазами сама собой нарисовалась четкая картинка – как его собственная мать вместо него принимает вызов и говорит ей те вещи, которые услышала Юлька. Нина Моджеевская умела быть убедительной. Она многое умела, когда чего-то добивалась. И уж точно никогда не считалась бы с чувствами девочки, которую даже не видела, но о которой знала, что она сестра женщины, уведшей ее мужа.

Богдан невесело усмехнулся собственным мыслям. Сам-то тоже хорош. Даже не попытался ее дожать. Так был сосредоточен на своих обидах и злости, что не попробовал. Одному богу ведомо, как сложилось бы, если бы он не позволил ей отстраниться вот так, навсегда. А ему оказалось проще уехать на долгие годы. Ему даже сейчас проще было психануть и свалить, чем попытаться разобраться. В прошлом, в настоящем, в будущем.

А ведь все в легкую объясняется одним-единственным. Он по-прежнему хочет ее.

Было далеко за полночь, когда Моджеевский, стащив галстук и закатав рукава рубашки до локтя, мерил шагами свой номер в гостинице, в то время как на пляже до сих пор негромко звучала музыка – кажется, там почти никого не осталось, но, если отодвинуть штору, можно увидеть, как отец обнимает новоиспеченную супругу, накидывая на ее плечи свой пиджак. Все же давно уже не июль. Но им хорошо. Им по-настоящему хорошо друг с другом. И славно, что есть Лизка, которую Женин отец увел укладываться спать. А рядом, на этом же этаже Юля, которая совсем невесело смотрела на него после его очередного выпада. Выпада после всего, что она сказала и объяснила. Что бы он ни чувствовал, а все же не имел никакого права так с ней разговаривать

Наверное, именно это и выгнало его за дверь, в узкий коридор.

И заставило сделать несколько шагов в сторону. В конце концов, в каком номере ее разместили, – Богдан знал. Таня оговорилась, что напротив них, а значит – вот он. Ее номер с цифрой 23. Моджеевский поднял руку и несколько раз негромко постучал костяшками пальцев. Чтобы дверь распахнулась уже через минуту, а Юлька – возникла на пороге, еще не переодевшаяся, но почему-то с полотенцем в руках. Смотрела на него несколько секунд широко раскрытыми глазами до тех пор, пока не спросила с улыбкой куда более спокойной, чем испуганные и странно светящиеся глаза:

– Не спится?

Опершись на дверной косяк, Богдан совсем не заботился, что, возможно, рискует собственным носом.

– Тебе тоже, – усмехнулся он.

– А я собиралась в душ, – пожала она плечами. – Слишком много всего за день.

– Много, – согласился Богдан.

Она помолчала, глядя на него, соглашающегося. А потом медленно сделала шаг вглубь комнаты, освобождая проход. Он медлил всего лишь мгновение – нужное каждому из них. Ей – чтобы одуматься, ему – чтобы сделать глубокий вдох. И начать новый отсчет времени – их общего, одного на двоих.

Переступив порог и захлопнув за собой дверь, отрезая от них весь прочий мир, Богдан притянул Юлю к себе и прижался поцелуем к ее губам – о которых мечтал столько часов и столько лет вспоминал. Ей же и в голову не пришло противиться этому. Слишком сильно ударило куда-то в сердцевину всего ее существа, в одну секунду – едва она услышала стук. Могла ведь не открывать. Или не могла?

Наверное, нет. Отчаянным был соблазн убедиться, что это – он. И что даже сейчас, через столько лет, она – нужна. Юля отчетливо поняла это еще на пляже, когда Богдан взвился и свалил от нее к празднующей толпе. А теперь лишь получила подтверждение. Чересчур яркое, чтобы отказаться от этого.

Полотенце упало к их ногам. Сил держать его не было, когда ей казалось, что сейчас ее обнимает целый мир, и этот самый мир, яркий и цветной, ей и самой нужно попробовать удержать.

Без туфель на каблуках Юлька стала ниже его и вытягивалась вверх, словно бы рвалась ближе. И снова ощутить под ладонями его непослушные, но вместе с тем шелковистые кудри – было непреодолимо большим соблазном. Как она любила их раньше! И оказывается, они совсем не изменились. Такие же густые и мягкие. Остальное изменилось все, а кудри нет.

От этой мысли не хватило дыхания, и она всхлипнула, обвивая его шею руками и пуская глубже в свой рот. Ее всхлип проник в него и прокатился, обжигая, вдоль всего его длинного поджарого тела. Она хотела его так же, как и он ее. Прижав Юлю к стене, Богдан все сильнее впивался в ее губы, а его руки быстро скользили по нежной коже. И отзываясь на его прикосновения крупной дрожью, чувствуя, как сводит мышцы живота, она сама не сознавала, как так выходит, что с ним испытывает то, чего не испытывала никогда и ни с кем в жизни. И тогда, и теперь. Это все она поймет позже, а сейчас ее захватил вихрь, из которого выбраться было уже невозможно. Не сейчас.

Юлины пальцы пробежали вниз, перемещаясь к плечам и рукам, и она вновь поразилась тому, какой он теперь. Прежняя юношеская худоба никуда не делась, но развитость его мускулатуры производила на нее странное впечатление. Ей хотелось чувствовать его. Полностью. Без одежды. И видеть тоже. И теперь она устремилась к пуговицам его рубашки, торопливо освобождая их из петель, подрагивая, путаясь, иногда не попадая, но все-таки прорываясь к телу.

Он отпрянул на миг, затуманенным взглядом взглянув на тонкие пальцы, метавшиеся по его одежде, и снова прильнул губами к ее коже. Теперь целовал Юлину шею, откидывая ее голову назад, кончиком языка обводил контур ключиц, спускаясь к вырезу платья, будившему в его голове яркие фантазии весь вечер. И теперь он, словно в отместку, дразнил сам и блуждал поцелуями вдоль ткани. Сколько это могло длиться? Да черт его знает. Юля отпустила время, как отпустила себя, лишь парой шагов от порога ранее. От ощущений едва ли не сходила с ума. Такой остроты эмоций она не знала. И не подозревала о том, что это возможно. Но это тоже она поймет лишь потом.

В конце концов, покончив с пуговицами, она провела ладонями по его торсу, испытывая странное, неведомое ей прежде наслаждение от касаний, но и этого ей было мало. Самым бесстыжим образом она закинула ногу ему на талию, отчего край ее узкого платья задрался едва ли не до белья.

Шуршание ткани и шумное дыхание обоих – было единственным, что нарушало тишину, отделившую их от реального времени и пространства. В небольшом гостиничном номере, когда его руки скидывали, наконец, с тонкого женского тела больше не нужную одежду, не нашлось места ни прошлому, ни будущему.

У него было достаточно женщин, чтобы понимать, что делать. Но Юлька случилась впервые. Впервые он познавал ее так близко, так открыто. И боясь пропустить малейшее ощущение, он впитывал в себя каждую подробность.

Гладкость кожи внутренней стороны бедра. Маленькие, расходящиеся в стороны груди. Бархатистое родимое пятнышко чуть ниже талии. Темный твердый сосок, который он терзал губами. И горячее влажное естество, в которое Богдан медленно проник пальцами, нащупывая заветные точки, отчего она дрожала все сильнее и вскрикивала, то закрываясь, то, будто бы опомнившись, снова раскрываясь ему навстречу, пока наконец не потеряла голову настолько, что стала насаживаться на него сама, и уже он чувствовал, как напрягаются ее мышцы там, внутри, отвечая на его движения.

Она не звала его по имени, она совсем ничего не произносила в своем блаженном полузабытьи. Ей было очень горячо там, где кожа к коже. И было прохладно там, где повлажневшей спины и ягодиц касалась стена. Ее голос звучал только негромкими стонами, теперь заполнявшими и время, и пространство. А когда она хватала ртом воздух, он отчетливо ощущал – Юля, его Юля на пределе.

Богдан и не нуждался в словах. Ее лицо, отражавшее каждую эмоцию, знакомое и незнакомое одновременно, было близко от его. Не об этом ли он мечтал – знать, видеть, чувствовать, что она его. Вся его. До самой глубины, куда он теперь ритмично врезался, поддерживая ее за ягодицы. И терял контроль от зашкаливающего возбуждения, ускорял движения ей навстречу, доводя до исступления их обоих. До тех пор, пока мир, тот самый, который она еще совсем недавно боялась не удержать в руках, не стал таким огромным, что уже не она его, а он подхватывал ее, расцвечивая все вокруг перед ее взором ослепляющими пестрыми вспышками, каждая из которых подобна была рождению вселенной. Юля вжалась в Богдана, обхватывая его руками так крепко, что он слышал, как отчаянно пульсирует у нее под кожей. И чувствовал сокращение ее мышц в той точке, где они соединялись.

Следом за ней дернулся в последний раз и он. Замер, придерживая Юльку одной рукой. Второй он уперся в стену, чтобы сохранить равновесие, и что-то хрипло бормотал ей в ухо. Впрочем, слова по-прежнему не имели никакого значения. Куда как важнее это мгновение. Чувствовать ее ладони на себе, чувствовать себя – в ней, чувствовать, наконец, собственное сердце. Да и она – едва ли хоть что-то различала в его шепоте. Сама – молчала, чутко внимая испытанному. Новому, пугающе сильному, почти болезненно отчаянному. И сходила с ума от ощущения его тела на своем. От ощущения его – в себе. Даже сейчас, когда первая волна схлынула. И все ей было мало.

Черт его знает, что срабатывало. Шампанское. Ночь. Дурман прошлого. Нереальность настоящего. Безумство происходящего. Словно ошалевшая кошка, Юля не могла успокоиться, продолжая покрывать поцелуями его плечи и лицо, куда доставала. Терлась о него там, внизу, не отпуская. Гладила ладонями его крепкую, мускулистую спину. Впрочем, он и не отстранялся. Ни минуты. И много времени не понадобилось, чтобы снова судорожно выдохнуть, подхватить ее под ягодицы, перенести на кровать и снова начать движение – извечное движение мужчины навстречу женщине. До исхода ночи. Раз за разом. Пока оба не провалились от усталости и изнеможения в дремоту почти до самого утра, так и не расцепив объятий. Так и оставаясь переплетенными руками и ногами. Уткнувшись влажными от пота лбами друг в друга, как если бы единственным и последним их словом, имеющим значение, было судорожное: «Не отпускай».

Но потом ночь отступила. И когда на горизонте едва забрезжил рассвет, здесь, у осеннего моря, особенно пронзительный, из приоткрытого окна по комнате поплыл прохладный воздух, заставивший протрезветь.

Богдан проснулся первым. Подтянул одеяло на Юлино обнаженное плечо и уставился в темный еще провал окна, чувствуя необъяснимое умиротворение, будто это не они каких-нибудь пару часов назад сходили с ума. Вернулся взглядом к Юлиному лицу, легко пощекотал ее поясницу и негромко позвал:

– Жаворонок, рассвет проспишь!

Она поморщилась, чуть-чуть приподняла веки, но так, что ресницы лишь на мгновение дрогнули, и что-то сонно пробормотала.

Совершенно неразличимое. Затихла. И еще через два вздоха резко распахнула глаза, в полумраке глядя прямо на него, но едва ли разбирая.

– А?

– Пошли, говорю, на море рассвет встречать, – хохотнул Богдан и, зарывшись носом в ее волосы, выдохнул: – Доброе утро!

Юлька же вместо приветствия сдавленно охнула и принялась слабо отстраняться.

– Бодя… – было первым ее осмысленным словом. И только после этого все ее существо затопил ледяной ужас от осознания, что это сейчас ее обнимает Бодя.

Ничего не замечая, он одной рукой удерживал Юлю у себя под боком, вторую закинул за голову, потянувшись, расправил плечи и деловито выдал:

– Давай отмотаем назад. Ты забудешь то, что я тебе когда-то с дури наболтал. Теории моей маман вообще не стоят внимания. Понятно, что по семнадцать нам не станет, но мы же можем…

– Не можем, – очень тихо, почти не слышно прошептала она, мотнув головой, все еще не понимая, что же это такое произошло. И как это вообще происходит.

– А? – его брови взлетели вверх. – Ты не дослушала. Юлька, мы…

Он не договорил. Ее ладошка быстро легла на его губы, останавливая. Не давая сказать до конца. И вопреки тому, что они все еще прижимались друг к другу обнаженными телами, она выпалила уже громче:

– Да какие «мы»? Никаких «мы»!

– О! Малич в своем репертуаре, – рассмеялся он, поцеловав ее пальцы. – Ну хорошо. Чтобы тебе было приятно – ты и я. Так вот…

– Я замужем.

Он замер на полуслове. Рука на ее талии напряглась, и Богдан точно знал, что она не врет и не играет. Черта с два – таким не шутят. За короткий миг в его голове промчалась сотня вопросов. Кто этот муж? Где он? Как давно она замужем? Какого черта было вчера и ночью? Но ничто не имело значения, кроме одного – она снова от него избавляется.

Не проронив ни слова, Моджеевский отпустил Юлю и поднялся с кровати. Пока одевался, спокойно и без суеты, на нее не смотрел, даже не догадываясь, что она сама в это время от него взгляда не отрывает – полного немоты и ужаса. Оглянулся лишь однажды, в проходе, заправляя рубашку.

– Сочувствую твоему мужу, – сказал напоследок и вышел из номера.

В ее ушах еще долго отдавался звук хлопнувшей двери. И только потом она охватила мыслями те слова, которые были последним, что она от него услышала. На долгие годы, в которые жила тем, что у нее есть сын, которого она любила, и муж, в любви к которому она саму себя убеждала. Ее доводы были крепки – не придерешься. Но только работали они лишь при том условии, что приходилось прикладывать усилия, чтобы забыть о случившемся странной ночью у моря. Никогда не вспоминать. И не вспоминать тех слов, которые Богдан ей бросил – вот так навсегда.

Они часто ссорились, но никогда не обижались друг на друга. И вспоминая обиды, она могла говорить лишь о той детской, которую он нанес ей, оскорбив ее сестру. То, что он сказал о ней, – она и сама считала и его правдой, и своей виной.

А когда они снова встретились – им обоим проще было делать вид, что ничего не было. Не было же.

… замерзнешь тут

***

Первые минуты Юлька соображала очень плохо. Они о чем-то говорили с Женей. Практически междометиями, та гладила ее плечи, подавала воду в стакане, успокаивала, хотя зачем успокаивать – Юля не понимала совсем. Она же не плачет. Ни капельки. Даже не хочется. И воду пила послушно, медленно, большими глотками, демонстрируя, что все в порядке. Что она справится. Единственное – снова прорывалась мигрень, о которой Юля успела забыть в бесконечной кутерьме последних недель. А сейчас ловила себя на мысли, что та отступала, когда рядом был Богдан. И снова подкрадывалась, едва она сама себе расставляла ловушки из одиночества и разочарований. И собственных ошибок тоже.

Главное – своевременность наблюдений. И своевременность признаний.

Даже если то, в чем признаваться, сама еще не осознала. Даже если крайне далека от осознания.

Даже если порет горячку.

Нет, Юля отчетливо помнила, что Женя пробовала ее отговаривать. Просила сначала успокоиться, прийти в себя, разложить все по местам. Убедиться, в конце концов. Даже что-то говорила о том, что можно сначала сделать тест – материал Романа тоже вполне подошел бы, чтобы установить родство. И, наверное, была права – зачем тревожить Богдана тем, что еще не наверняка. Но они обе понимали и то, что предположенное – слишком уж точно, чтобы еще сомневаться. Они были не слепые. Они обе были не слепые. И вместе с тем, какая же слепота владела Юлькой столько лет, что она ни секунды не предположила, что когда ее сын, ее собственный ребенок улыбается, его улыбка словно копирует другую, более взрослую, от которой она плавилась, будто воск от огня.

Всегда. Всегда. Веря, что забыла и переросла – всегда.

Она помнила, как просила у Жени присмотреть за Андреем. Потому что тот днем никогда не спит долго, наверняка скоро подорвется, а она не знает, сколько времени понадобится, чтобы все объяснить. И в очередной раз отвечая на Женино: «Да погоди ты! Может, не сейчас хотя бы?» – мотала головой, потому что потом будет еще хуже. Уж лучше сразу.

Пусть и глупо.

Но если вот прямо здесь не сказать – он же потом их с Царевичем обоих домой повезет. Наверняка потребует ехать его машиной. Он такой упрямый, когда чего-то хочет, а хочет он их с Андреем. И вот это будет действительно страшно. Остаться втроем в ограниченном пространстве салона и дальше молчать. До какого-то гипотетического результата теста. Материал для которого брать у предполагаемого деда?! После всего обойтись с Богданом еще и так? Еще и такое натворить?

Нет, нет. Это уже совсем невозможно. И неправильно. И такого она точно не сделает. Даже если рациональная и спокойная Женя уверена, что это ошибка и она поступает импульсивно. Но от одной мысли, что можно промолчать и разобраться самой, а его потом поставить перед фактом, ей становилось не по себе.

Честно – это сдать анализы вместе. И результатов тоже ждать вместе. Столько, сколько потребуется. Потому что… она ведь тоже не знала! Черт подери, она не знала! Она виновата, но она не знала!

Как очутилась в коридоре, Юлька помнила уже не очень отчетливо. На кухне все еще шуршала Елена Михайловна, но, отбившаяся от рук, уже о чем-то рядом с ней щебетала Лизка, очевидно, решившая оставить уроки до лучших времен или пока родители не обратят на нее внимание.

Женя мягко сжала ее плечо, в очередной раз шепнув: «Уверена?»

И Юля упрямо кивнула. И сама не подозревала, какой спокойной и собранной выглядит сейчас. Может быть, это и позволило Женьке ее отпустить. Туда. Туда, во двор, где о чем-то переговаривались мужчины Моджеевские. Она вышла на веранду, не накинув куртки, и посмотрела в их сторону, почему-то впервые именно сейчас отмечая про себя, что они разные, но и похожи невероятно. Ростом, худобой, подтянутостью. Какими-то движениями. Без фотографической точности, которую она наглядно узрела совсем недавно, но жирными мазками одной и той же руки… одной и той же кисти!

Она спустилась на пару ступенек с крыльца. На звук ее шагов Богдан обернулся, будто почуял, что это она. А Юля, будто бы каждой своей частицей устремившись к нему, оставаясь при этом неподвижной там, у ступенек, смогла только кое-как улыбнуться. Пропустить ровно один удар сердца и сказать:

– У меня к тебе дело.

– Только не начинай о том, что ты собралась домой добираться сама, – прищурившись, заявил он в ответ.

– Не буду. Поговорить надо, – ответила Юля, переведя взор на Романа, который тоже теперь напряженно смотрел на нее, хотя и, стоило отдать ему должное, гнева в нем она не видела сейчас, только тревогу.

Потом вернулась глазами к Богдану и добавила:

– Это важно.

– Ну если важно… – он взглянул на отца.

– Если важно, то конечно, – прочистив горло, брякнул тот и сунул в зубы сигарету. – Я пока это… Чай организую.

И с этими словами он двинулся к дому, по пути буравя Юльку взглядом, от которого у нее холодело на душе. Будто бы Моджеевский-старший уже вынес ей вердикт за все ее прегрешения. Но вопреки этому дурацкому ощущению, Роман Романович по пути стянул с себя куртку и, проходя мимо, накинул на плечи, пробурчав почти не раскрывая рта и не вынимая сигареты:

– Не лето, замерзнешь тут.

Потом он скрылся за дверью, надежно прикрыв ее за собой. А Юлька осталась стоять, не решаясь подойти ближе к Моджеевскому-младшему.

Наблюдая за ней, Богдан удивленно вскинул брови и, не сдержавшись, съязвил:

– Ты сейчас похожа на щенка, который растерзал хозяйский тапок и точно знает, что накосячил.

– Спасибо, что не на кота, который в него нассал, – вяло отшутилась Юля и все-таки сошла с веранды к нему, так и не подойдя вплотную. Сейчас уже начинали сгущаться сумерки. Быстрые такие, почти моментально окутывающие тьмой. Совсем скоро видеть Бодины черты она будет только благодаря свету, лившемуся из окон дома.

Страшно – это не то слово. Она не знала, как говорить. И что говорить. Чувствовала себя слишком беспомощной, чтобы вообще говорить. Хотелось спрятать голову в песок. Пляж всего в нескольких метрах. Можно заодно и утопиться.

– Помнишь их свадьбу? – невпопад спросила она и кивнула в сторону двери.

– А надо забыть? – прозвучало резко, и только все те же наползающие сумерки скрадывали четкость линий его лица, ставшего хмурым. – И горный домик забыть, и маяк, и твой день рождения. Все стереть к чертям? Что вдруг случилось за полчаса?

Юлька сглотнула. Растерла лоб, щеки, веки. А когда отняла ладонь от глаз, то не своим голосом выдохнула:

– Андрей родился 17 июля.

– Замечательно! – буркнул Моджеевский. – Подарю ему автотрек.

В ответ услышал нервный смешок. А потом почти потустороннее:

– Да посчитай ты!

– Да что мне считать! – удивился он. – Ты можешь объяснить по-человечески?

По-человечески – это объяснить практически невозможно. Потому что у них как раз все – не по-человечески. Глупее – не придумаешь. И если сейчас Богдан ничего не понимал, то обвинить его в этом ей было практически невозможно, потому что сама-то тупила годами.

Юльке очень хотелось прикоснуться к нему, будто бы для того, чтобы удержать ту волну, которую сейчас вызовет. Но так и не решилась. Потому, словно сама от нее спасаясь, она обхватила себя руками под курткой Моджеевского-старшего и, прямо глядя в лицо Богдана, проговорила:

– Только не ори сразу. Есть некоторая вероятность, что Андрей – твой сын.

Он не собирался орать, но ответить намеревался быстро, если бы все же не осознал услышанное. Поэтому он сначала хапанул ртом воздуха, а после, совершенно не веря собственным ушам, уточнил:

– Что значит «мой сын»?

Если бы она сама знала, что это значит, то вряд ли бы в течение еще нескольких секунд беззвучно что-то бормотала, не понимая, как собрать мысли в кучу. А после беззвучие приобрело все же некую словесную форму.

– Богдан, я не знала. Я… не видела, это вообще Рома заметил. Женя вот только спросила, а когда спросила – до меня дошло. Я не знаю, как это получилось.

– Что именно получилось? – рявкнул Богдан и подошел к ней вплотную. – Андрей? Древнейшим способом!

– Да нет же! То есть… я не знаю, почему я не сомневалась, не сравнивала! Почему не думала…

– Я знаю, – проговорил Богдан тихо, медленно и зло. Словно впечатывал в нее каждое слово. – Потому что ты именно вычеркнула, выдернула с корнем, чтобы не вспоминать. Не думать. Чтобы в голову не приходила хрень всякая о мудаке и мажоре. Ну! Скажи мне, что я не прав.

Юля вздрогнула и отступила. Как если бы он ее ударил. Впрочем, не этого ли он добивался каждым своим обвинением, которые попадали точно в цель. Она могла бы вообще больше ничего не говорить, и он знал бы, что прав во всем. На ее счастье, свет из дома не падал на ее лицо, и видеть он не мог. На ее горе – теперь, когда он подошел, свет слишком хорошо освещал его лицо. И уж она-то видела. Видела достаточно. Видела, что он чувствует.

– А что я должна была думать? – точно так же медленно проговорила она, теперь уже защищаясь. – О чем вспоминать? Ты не слушал. Ты ушел. Значит, перелистнула.

– О как! – искренне восхитился Моджеевский, весело хохотнув. – Ну вот он я, никуда не ухожу. Скажи мне, что ты собираешься со всем этим делать дальше. А я послушаю.

– Перестань. Я не скрывала от тебя ничего.

– Это как посмотреть, – проворчал он.

– Не скрывала! – упрямо повторила Юля. – И ты не имеешь права на меня срываться. Я и сейчас говорю, как только узнала! Если бы я узнала раньше, то и ты бы раньше знал!

– Не уверен. Я же, оказывается, ушел.

– Я бы не врала!

– Поди пойми, что творится в твоей голове, – сердито сказал Богдан. – Но ты так и не поведала, что собираешься делать со всем этим.

– Да не знаю я! Для меня это такой же шок, как для тебя, Моджеевский! Я еще утром жила с уверенностью, что мне ребенка как-то делить с Димкой, раз я развожусь. А теперь я… я не понимаю! Надо тест, наверное, сделать, чтобы точно… хотя, блин, ну куда точнее… мне Женя твое фото детское показала, и ясно, почему Роман заметил… слепой бы не заметил… Господи, я не представляю, как я не заметила!

– Ну у тебя же не было моего детского фото, – ухмыльнулся он.

Эта ухмылка ее добила.

Она резко вскинула подбородок и выпалила, ткнув пальцем в его грудь:

– Не было! У меня вообще ни черта не было. И кажется, и теперь нет. Только ребенок. И да, я была уверена. Одна ночь, знаешь ли, при регулярной половой жизни с постоянным партнером кажется погрешностью. И уж точно не тебе меня судить, ты сам говорил, что все совершают ошибки. Я за свою могу расплатиться, я платежеспособна.

– Не городи чепухи! – одернул ее Моджеевский. – Ты уже наворотила. Завтра поедем тест сдавать.

– Как скажешь, – мрачно буркнула она. – Я поищу лабораторию. Или сам реши… ты личность популярная, наверное, лучше, чтобы о тебе меньше знали.

– Ты всерьез полагаешь, что мне есть до этого дело?

– Скандал, Богдан. Будет скандал.

– Хватит! – рявкнул он. – Я в курсе, что ты думаешь обо мне. Я впечатлен, что отцовство Андрея – погрешность. Но единственную отговорку, которую я готов принять – это покой ребенка. Все остальное даже слушать больше не буду. Выбирай любую лабораторию. Можешь несколько, для надежности. Мне – все равно! Сколько и какие, уяснила? А теперь иди в дом! Холодно.

– Лучше отвези нас домой. Я не смогу сейчас пить чай.

Моджеевскому тоже было не до чая. Пока Юлька пряталась в детской, прикрываясь сборами Андрея, Богдан стойко выдерживал тяжелые взгляды отца, которые тот, не скрываясь, кидал в его сторону.

– Потом! – буркнул он, поймав его очередной вопросительный взгляд, и сам ретировался в поисках Юльки.

Та по-прежнему суетилась вокруг сына, неожиданно раскапризничавшегося, за ней молча наблюдали Женя и притихшая Лиза. Завидев Богдана, она подлетела к нему и взволнованно защебетала:

– Бодь, ну скажи им! Зачем им сегодня уезжать?

– Затем, что им надо домой, – отрезал Богдан, и Лизка, то ли уяснив, наконец, эту элементарную истину, то ли почувствовав, что воздух слишком наэлектризован чем-то совсем не радостным, отступила обратно к Жене.

Юля на него не смотрела. Продолжала уговаривать сына надеть комбинезон, тот сердился и, возмущенно лопоча что-то на полумарсианском, тыкал пальцем в сторону двери. В конце концов сдавшись, его нерадивая мать повернулась к Богдану и ровно проговорила:

– Он требует мяч. С собаками играл. Принеси, пожалуйста… я не знаю где…

– Я знаю! – пискнула в ответ Лизка и рванула из комнаты, оставив троих взрослых и одного ребенка вместе.

– А где наша шапка? – отстраненно спросила Юля у Жени.

Шапка обнаружилась на комоде. Богдан протянул ее Юле и наклонился к Андрею. Несколько мгновений пристально вглядывался в его сердитое сейчас личико. Мальчик притих и тоже заинтересованно смотрел на взрослого, чем воспользовалась Юлька и быстро натянула на мелкого комбинезон.

– Домой поедем? – спросил Богдан Андрюшку.

– Поедем, – согласился тот и тут же повернулся к матери: – А где дождь?

– Джордж, – поправила его Юлька. – Спит. Пошли, а то он сейчас решит тащить с собой еще и собаку.

– Лизон не отдаст Джорджа без боя, – улыбнулся Богдан и подхватил Андрея на руки.

Теперь на несколько мгновений зависла Юлька, глядя на них и не понимая, как к этому относится. Как-то же надо относиться. А она залипла и пытается продраться сквозь шум в голове, через который продолжает пробиваться Бодин голос, как получасом ранее, у веранды.