Текст книги "Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов"

Автор книги: Леонид Первомайский

ЛОВЦЫ

 
И это люди?! Ветер и леса
В их взоре отражаются жестоком,
Перекликаются в них голоса,
Загубленные алчностью до срока.
 
 
Пригнувшись к холкам рыжих и гнедых,
Тавро удач и неудач несущих,
В замётах возникают снеговых
Кентаврами, пугая дол и кущи.
 
 
И конский пот, как дьявольский настой,
Хмельные ноздри жжет им и щекочет.
Нагое сердце в ярости слепой
Темней и злей шальной крещенской ночи.
 
 
Взведя привычно стылые курки,
Они спокойно жертву выжидают.
Железом мышц прокуренной руки
Железный ствол уверенно сжимают.
 
 
Когда весной доверчивый кулик
В большой воде без устали резвится,
За ним следит их отрешенный лик,
Чтоб наповал сразить смешную птицу.
 
 
Когда ж повеет осень холодком
И дух предзимья проникает в поры,
Ловцы, прищелкнув весело кнутом,
На зверя спустят лающие своры.
 
 
И, дружно оглашая лес и дол,
Ловцы удачи снова будут рады.
И, все любя, холодный вскинут ствол,
Паля без содроганья и пощады.
 

1925

«Несут янтарно-светлые меды…»

 
Несут янтарно-светлые меды
Привычно в соты труженицы пчелы.
Взгляни на них и тоже выходи
На улицы, на площади и в поле.
 
 
Неси и ты свой разум, кровь и плоть
С другими вместе в этот день прекрасный,
Чтоб старый мир бесстрашно расколоть
на да и нет, на белый и на красный.
 

1925

«Легла зима. Засыпало дороги…»

 
Легла зима. Засыпало дороги.
Дрожат от стужи хаты. В закрома
Засыпан хлеб, и скудный, и убогий.
Мороз трещит, за окнами – зима.
 
 
О, бедный тот, кто сквозь метелей сети
Идет один, без цели и мечты.
Лишь сообща с другими можно эти
Преодолеть заносы и дойти.
 
 
Когда снега безбрежны, словно море,
И вьюги вьются над селом моим,
Я выхожу на белое подворье
И становлюсь, как прежде, молодым.
 
 
Не оттого ль, что снова с узелками,
С упрямством воли, мысли и руки,
Как я когда-то, теми же путями
Из хат родных уходят пареньки.
 
 
Уже искали истин Пифагоры
И для жрецов горел огонь наук,
Теперь вселенских сказочных просторов
Коснется плугом землепашца внук.
 
 
Он даст земле, Микула современный,
Красу и мощь – и расцветет земля.
И станет поле – полем несравненным,
И чудо-злаки нам взрастят поля.
 
 
Идут, идут… А мать вослед с порога
Безмолвно машет стареньким платком,
И снег летит, и так бела дорога,
Как белый свет, что встал за их селом.
 

1925

«На мосту, над темною водою…»

 
На мосту, над темною водою,
Где ты шла, незримо таял снег.
Тихо вербы веяли весною,
Ветром чей-то доносило смех.
 
 
Словно лучик, в облаке горевший,
Светлый взгляд был дивной чистоты.
На снегу сыром и посеревшем
Оставались детские следы.
 
 
И белела призрачно косынка,
Растворяясь медленно во мгле.
И казалось, таяла снежинка,
И светлее было на земле.
 

1925

«Над землею вешней…»

 
Над землею вешней
Вновь ветряк парил.
Белую черешню
Ветер разбудил.
 
 
Книгу не оставил —
Разметал листы.
Сердце! Ты не камень?
Не железо ты?
 

1926

«Эпоху, где б душою отойти…»

 
Эпоху, где б душою отойти,
Из нас, наверно, каждый выбрать вправе.
Для выбора немало есть тут, право,
Народов, царств, – все можешь здесь найти.
 
 
Легенд библейских, эллинов черты
И готики органные октавы,—
Все это на бумаге мы оставим
Или рискнем на холст перенести.
 
 
Но не любить или любить черед
То, что вокруг иль в нас самих растет,
Что мы творим иль кем-то мы творимы,—
 
 
Лишь тот, кто слеп и холоден, как лед,
И в ком чернила, а не кровь течет,
Вопросами тревожится такими.
 

1927

«Суровых слов, холодных и сухих…»

 
Суровых слов, холодных и сухих,
Перебираю связки, словно четки,
Выбрасывая с легкостью из них
Все сладкое, как вафлю из обертки.
 
 
Не надо слез. Не нужен здесь и смех,
А лишь удар, прицельный и короткий,
Что обожжет, как плеть, манкуртов всех
И, как стрела, пронзит характер кроткий.
 
 
Сорву со стен я коврик расписной,
Дешевые цветы и позолоту,
Чтоб день взошел, как песня, молодой,
 
 
Как углеруб выходит на работу,
Чтоб жест руки размеренно-скупой
Пласты литые сокрушал собой.
 

1927

ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ

П. Тычине

 
Розовобоким яблоком округлым
Скатился день над зеркалом реки.
И ночь неспешным росчерком руки
Выводит всюду тени черным углем.
 
 
И сладкою стрелою поздний цвет
Украдкою морозец ранний ранит.
Звенит земля, – то оставляет след
Зима; приход ее нас не обманет.
 
 
Все будет так, как вызрело в словах:
Искристый снег, на ветках легкий иней
И звуки одинокие в полях.
 
 
И по снегам, сквозь замяти, отныне
Неверный чёлн, как некогда в морях,
Помчит отважных, преданных святыне.
 

1929

«Ласточки летают – им летается…»

 
Ласточки летают – им летается.
И Ганнусе любится – пора…
И волной зеленою вздымается
По весне Батыева гора.
 
 
Клены гнутся нежными коленями,
В черной туче голуби плывут…
День-другой – и с птицами весенними
Нас иные дали позовут.
 
 
Пусть Земля кружится и вращается,
Пусть забудет, как она стара!..
Ласточки летают – им летается.
И Ганнусе плачется – пора…
 

1929

В ПОЛДЕНЬ

 
Мохнатый шмель с цветов чертополоха
Снимает мед. Как сочно и упруго
Гудит и зависает над землею
В полдневный час его виолончель!
 
 
Передохни! На заступ обопрись,
И слушай, и смотри – не удивляйся,—
Ведь это сам ты зеленью разлился
Вокруг, ботвой простлался по земле.
И сам гудишь роями пчел мохнатых,
На ясеневых ветках примостившись.
Во ржи летаешь, тонкою пыльцою
Живые осеняя колоски.
С людьми и для людей сооружаешь
Ты города и над бездонной синью
Ажурные возводишь вновь мосты.
 
 
Уснули воды и челны на водах.
Висят рои, как гроздья золотые.
И даже солнце, точно плод созревший,
Алеет неподвижно.
                                Только ты
Спокойным чарам полдня не поддался.
И, как сестра, склонилась над тобою
Твоя забота вечная – творить!
 

1929

СМЕРТЬ ГОГОЛЯ

 
Хрипела нищая Расея
В лихих Николкиных руках.
А друг больной отца Матвея
Впадал в потусторонний страх.
 
 
И заострялся нос, и снова
У глаз чернел бессонниц след.
А Плюшкины и Хлестаковы
Вновь оскверняли этот свет.
 
 
И, радуясь, что сам не видит
Уже безумства своего,
Он молча принимал планиду,
Единственную для него.
 
 
И где от пушкинского гроба
Простлалась скорбная тропа,
Качала головою строго
Тень сумасшедшего попа.
 
 
И путь один ему известный
Вставал в нездешней стороне:
Спалить детей с собою вместе
На фантастическом огне.
 
 
И души мертвые склоняли
К тому свой лик, кто умирал,
Глаза, как другу, закрывали,
Чтоб их бессмертный не узнал.
 
 
И над усопшею душою
Ушедшего в небытие
Они зловещею толпою
Нависли, словно воронье.
 

1934

ЖЕНЕ

 
Час вечерний чар всевластных,
Как ты землю незаметно,
Как ты сердце наполняешь!
Как ты мглою обвиваешь
Все, что так цвело приветно
В многоцветье дней прекрасных.
 
 
Голубыми стали липы,
Голос птиц растаял в кронах.
И шагов ничьих не слышно.
Косяками тени вышли,
Словно в призрачных затонах —
Фантастические рыбы.
 
 
Расскажу подруге милой,
Нежность в сердце сохраняя,
Сказку речью непростою,
Как сроднились мы с тобою,
Как, тихонько припадая,
Ты своей чаруешь силой.
 

1928–1935

ЧЕТЫРЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

1

 
Август и сентябрь скрестили
Несмертельные рапиры:
Желтый луч – одна рапира,
А другая – серый дождь.
 
 
Над медовою землею
И над убранною нивой,
Над бахчами, что пестреют
Кавунами тут и там,
И над птичьим щебетаньем
Поединок этот длится,—
Сталь о сталь звенит негромко,
И блестит, и гаснет сталь.
 
 
Очи синие встречают
Обращенный взгляд к ним серых,
Только нету ни на йоту
Зла ни в тех и ни в других!
Сколько сил в движенье каждом —
Как струна, играет мускул
На руках, в труде завзятых,
Смех слетает с юных уст.
 
 
А земля медово пахнет.
А поля живут мечтою.
В огородах дозревают
Тыквы-луны, а вокруг
Под прощальный гомон птичий
Крыл широких ровный взмах.
 

2

 
Как слово милой, в памяти живет
Зеленый отблеск ивы тонкостволой,
Зигзаг холма зеленого в окне
И сквозь окно вагона – пастушонки
С ногами в цыпках, с тощей сумой
Через плечо; они вослед махали
Лукаво нам и весело. Смешной
Лохматый пёсик – спутник их забавный
На поезд лаял с милым озорством.
А ветер тенью синей пролетал
Через луга с дивчиной одинокой,
Застывшей в царстве трав и облаков,
Через леса в закатной позолоте
Лучей, едва коснувшихся дерев.
Все это длинно на письме выходит,
И в памяти моей не меньше след,
А в жизни миг какой-то продолжалось.
Все пастушки́ и даже пёсик их,
Устав, опять привычно возвратились
К делам своим.
                         И лишь один вослед
Махал рукой и пристально смотрел
На поезд, выгибающийся луком,
Несущийся блестящей колеей.
Что думал мальчик – неизвестно нам.
А я припомнил мальчиков иных,
Тех, мимо коих весь их рабский век —
От битого кнутами детства до
Жестокой нищей старости, гудя,
Летели, точно годы, поезда,
Им дыма оставляя злые космы
Да смутные, как судьбы их, мечты
О чьей-то жизни, шумной и красивой.
И думалось, что этот, может быть,
С разбитыми ногами пастушок
Когда-то поведет в иную даль
Гремящие на стыках поезда,
Дороги будет новые вести
Сквозь эти перелески и поля
И молнией, и ветром, и огнем
Зеленые просторы рассечет.
 

3

 
Едва светало. Спали пассажиры,
И сонный умывался пароход
И фыркал, точно конь. Сырой и сирый
В скупых лучах малинился восход.
 
 
Я вышел на террасу. В метре справа
Скамьи блестели будто под дождем.
И я присел. Вдоль берега отава
Струилась сладким утренним дымком.
 
 
Какой-то дед, потягиваясь, вышел,
Присел со мною рядом в тишине
И закурил. Махорка духом вишни
Кольнула давним детством сердце мне.
 
 
Негромко перебросились словами,
Как давние соседи, земляки,
Старик достал дрожащими руками
Какие-то потертые листки.
 
 
А, понимаю! Там, где стелет лето
Поля в цвету и росные сады,
Такой невинный мотылек-двухлеток
Несет немало дачникам беды.
 
 
Да, да! На крыльях нежных и прозрачных
Разбойник этот часто налетал.
И способ старичок нашел удачный,
Чтоб уничтожить этих объедал.
 
 
О, помнит он, как некий отрицатель
Над ним глумился, повышая тон:
Чудесно! От станка изобретатель.
Кулибин! Местечковый Эдисон!
 
 
Ну а теперь – дела совсем другие!
Как бы поставил точку он в конце.
И так глаза светились молодые
На старом и морщинистом лице.
 
 
А день вставал. И чайки в синь вонзались,
И над рекой катился гул турбин.
И дружно пассажиры просыпались.
И поднималась рыба из глубин.
 
 
И профиль комсомолки рисовался
На фоне полыхающих небес.
И мачтами стальными поднимался,
Как чу́дное виденье, Днепрогэс.
 

4

 
Август и сентябрь друг другу
Снова руки пожимают.
И одна рука – как солнце,
А другая – юный месяц.
 
 
Просветлели сыто кряквы
Над расплесканным болотом.
Средь густого чернотала,
Где залег туман густой,
Гомонят перед ночлегом,
Приземлившись темной тучкой,
Беспокойные скворцы.
 
 
А земля медово пахнет.
А над северными льдами,
Над студеным океаном,
В дальней птичьей стороне
Путь нелегкий пролагают
В звездный мир аэронавты,
И полярники на льдине
Продолжают дерзкий дрейф.
 
 
А земля медово пахнет.
А в степях глухих и знойных,
Где склоняется без ветра
Кривоствольный саксаул,
Добывают люди воду
И пустыню орошают.
Наши братья, сестры наши
Сеют стойкое зерно.
 
 
Я стою, ружье сжимая,
Дожидаюсь перелета
И лугов вдыхаю влагу
Полной грудью. А душа
Наполняется заветным,
Как побег дубка весною,
Чтобы так же щедро в песне
Новой вылиться потом.
 
 
Все – тебе, страна родная,
Все – тебе, мой край любимый,
Где на землях обновленных
Жаркий труд вершит дела!
Все свое несу с любовью,
Будь то Юг или же Север,
Отдаю плоды работы,
Блеск очей и сердца кровь!
 

1936

ГОЛОС СИНИЦЫ

 
Сквозь серый, мутный шум дождей,
Сквозь гомон тусклых площадей,
Сквозь окна хмурые и кущи,
Сквозь мрак, по городу идущий,—
Синицы тонкий голосок
Не сник, не умер, не умолк,
Коснувшись древних стен и башен.
Суровый дым, ты мне не страшен!
Земля от злых дождей щедрей.
Бьет жизнь сквозь глыбы площадей.
Из темных окон стылой ночи
Мне юные сияют очи…
 

1936

«Дымкой стелется весна…»

 
Дымкой стелется весна,
Ветер ветки долу клонит.
Капли солнца на ладони
Сыплет звонкая волна.
 
 
Пахнет хлебом и землей
Прилетевший ветер вешний.
Речка, небо, лес прибрежный —
Все укрылось синевой.
 
 
Ты дорогу перешла,—
Синь из ведер расплескалась.
Не одна весна промчалась.
Не последняя пришла.
 

Март, 1938 г. Ирпень

Микола Бажан
© Перевод Б. Рахманин

ПРОТИВОГАЗ

 
Ночь из черных встала дюн.
Лиц темнел в ночи чугун.
Впился в мозг гвоздь дум:
«Когда ж пойдем в последний штурм?»
В мозг вонзился дум гвоздь,
да над окопом стяг в рост,
красный стяг, что дал Коммол,
его не предаст пятый полк.
Седьмой день полк тут живет,
назад нет ходу, нет и вперед.
– Неделю уже стоим вот так.
– Выдержим ли натиск атак?
 
 
В блиндаже спросил политком:
– Как нам быть с пятым полком? —
Корчился мукой стиснутый рот:
– Выдержим ли натиск химических рот? —
Рукой политкома остановив,
напрягся внезапно старый начдив,
командирам сказал и сказал бойцам:
– Не шлют респираторов нам.
Тыщу имеем противогазов мы,
а как с остальными быть людьми? —
Захолонуло сердце, как льда ком.
Политком затих. Побледнел политком.
Начроты, сутулясь, понуро встал,
тихо сказал, ломая уста:
– Красноармеец страну не предаст,
За Власть Советов он жизнь отдаст.
Тысяча есть? Пусть же тысяча тут
держит фронт, как держат редут.
Кому ж респираторов не дадут —
в атаку, плечом к плечу, пойдут!
Скажу откровенно за роту мою:
коль гибнуть, то гибнуть удобней в бою.
 
 
Утренний в небе задвигался свет,
выпростал день свой костлявый хребет.
Солнце не в небе, оно – на полях,
солнцем пунцовый расправился стяг.
 
 
Сотни очей – как сотни ран.
Сотни сердец – как один барабан.
Не было слез, скулы свело.
Только начдив склонил чело.
 
 
Плещется кровью стяг за холмом,
первым покинул окоп политком.
И там, где овраги изъели степь,
две тыщи свою развернули цепь.
 
 
Харкнул газом навстречу баллон,
дрогнул, попятился чуть батальон,
мысль в оба виска впилась:
«Нет, не спасет нас противогаз».
 
 
Прятался полк, он оврагам рад,
стиснули пальцы грани гранат.
На двести шагов – один заряд,
кровью рассветные тучи горят.
Завесой плывет ядовитый иприт,
в овраги вползает, над полем стоит,
сизым снятым молоком
над пятым завис полком.
 
 
Двух-трех шагов добежать не смогли,
проклятье вражьему зелью!
Синими лицами в пашню легли,
ногти впиваются в землю.
Окоп остывает, нутро открыв,
вырвал из сердца слова начдив:
– Красноармеец страну не предаст,
за Власть Советов он жизнь отдаст.
Пусть тысячи лягут бойцов на полях —
не пошатнется красный стяг,
красный стяг, что вручил Коммол!..—
Не предал стяг свой пятый полк…
 

1924

ПЕСНЯ БОЙЦА

 
Бойцы уезжали, и кони их ржали,
(легко стременами стальными звеня),
а в поле дым горчащий, дымок над полем ржавый,
и с конских губ слюна —
                                      как нитка ковыля.
 
 
Отряд бойцов через дубраву вышел,
и кони путь, стуча подковами, нашли,
и в черной тишине бойцам лишь было слышно
бряцанье сабель, вложенных в ножны.
 
 
Папахи надвигали аж на очи,
глотали пыль и поля сладкий дух,
и порохом несло от крепких рук рабочих,
и кровью просмердел засаленный кожух.
 
 
Вот один наклонился. Я знаю: мечтаешь
про детей, про жену и про дом.
Полюби ж, полюби, товарищ,
семь бронзовых пуль в револьвере своем.
 
 
Не спи, боец, под гром орудий,
хоть муж ты чей-то и отец.
Чего же стоить будет
такой боец?
 
 
Вы мстители, и ваши рати
несут отмщенья приговор
за изуродованных братьев,
за опозоренных сестер.
 
 
                     Берегите и гордо владейте
                     суровым именем своим,
                     именем красногвардейца
                     и знаменем боевым!
 
 
                     Коль услышишь выстрел вражий —
                     горизонт родной храня,
                     не теряй секунды даже,
                     а с винтовкой – на коня!
 
 
                     По долам, по склонам,
                     боец, пролетай,
                     считай патроны,
                     а ран не считай!
 
 
                     Простор этот серый —
                     умрешь, не отдашь.
                     Сожми свое сердце,
                     раскрой патронташ.
 
 
                     Пусть ветер в очи,
                     умри – не стой!
                     И днем, и ночью
                     из боя в бой.
 
 
                     Команд не ждите!
                     Кто стал – пристрели!
                     Саблей кроите
                     ветры земли.
 
 
                     И мы бы страх смерти смогли превозмочь
                     за уголь, за черного хлеба ломоть,
                     за черные руки в мозолях
                     мы дважды погибнуть не прочь.
 

1925

СТРОЕНИЯ

 
В холмах, вдали от суетного мира,
звучит колонна, как гобоя звук,
звучит собор гранитным Dies irae,
как оратория голодных тел и рук.
Готический огонь, немые песнопенья,
стал пеплом веры сей старинный храм,
и вознеслись юродски к небесам
крутые башенки – перстов прикосновенья.
 
 
Руками обними холодный камень века
и вознеси, в конце концов,
ты сердце собственное кверху
на пиках каменных зубцов,
чтобы в бойницы, как в глаза,
оно взглянуло
                     и, как звон сухой, забилось.
 
 
И тень от башни упадет, грозя,
чтоб век мгновенье это не забылось.
И станет кандалами слово,
на сердце тяжкий положив узор.
Железом,
              пламенем,
                                 елеем,
                                           кровью
                                                          кован
сказ чернокнижный про собор,
как верой исстрадавшейся людской,
в зубовном скрежете
                                 и в скрежете гранита,
предсмертной песней
                              и отчаянной тоской,
чтоб возвышаться сановито,
возник собор во славу феодала,
оплотом веры,
                          смыслом для людей,—
и на литые блюда площадей
бесстрастный звон упал устало,
как медный шаг, как благовеста шаг.
Так в дряхлых католических руках
бренчат осколки ароматного сандала.
 
 
На звон не шли – ползли самозабвенно
уроды и рабы, князья и короли;
и сладкой раной, стигмою на венах
алел собор средь нищенской земли.
Ползли на паперть, милости просили
тела без рук и руки, что без тел,
и глаз слепца горячечно блестел,
и, разрывая рты, немые голосили.
И тощею стрелой взмывал над всем простором,
как сноп голодных рук на скудной целине,
торжественный корабль собора
в бредовом фанатичном сне.
 
 
Шли хмурой вереницей годы злые,
но был всегда пронзительно багров
огонь готических костров
и отблеск их на косах Жакерии,
затем, что – доброхот и ненавистник,
проклятьям и мольбам народным в унисон
звучал собор и цвел готический трилистник,
он был цветок, и крест, и псалм он был, и сон.
 

 
В игре безбожной,
                          в жажде нестерпимой,
тряся браслеты, свитые дугой,
морщиной бицепс властно выгнулся тугой,
границы бездны обхватив необозримой.
И, словно кубок тронув тучи,
аркаду он вознес ворот,
земной и многогрешный вход,
как будто перстень на руке могучей.
И творческий свой дар,
                               неперезрелый, сочный,
зельем на камень положил вразброс,
как груди дев, сжигающе порочных
в причудливых извивах грез.
Так щедро кинул гроздь плодов,
как некогда кидал на ложе куртизанку,
познавшую томленье и любовь,
и сытый сон,
                        и жажду спозаранку.
В листве цветок, горящий, словно око
подругой распаленного самца,
из тех веков,
                      когда в сердца
свой пыл вливал похотливый барокко,
огонь времен минувших лабиринта,
в один соединивший сад
цветенье украинских врат
и древние аканты из Коринфа.
Но тот акант – не лавр
                                 на лбу земного бога,
и щедрых тех ворот никто не придержал,
чтоб пленных пропустить
                                      поверженных держав,
сквозь эти ворота еще не шла дорога.
То были ворота жестокости, неволи,
они вели в минувшее, назад,
в том веке по степи златые колокольни
хвастливо воздвигал тщеславный гетманат.
В том веке
                      из церквей венец
на степь во имя благолепья
надменно возложил Мазепа,
поэт,
        и гетман,
                          и купец;
в том веке, столь давно минувшем,
все проиграв, постиг пути назад
Мазепы белый конь, Пегас сей без конюшни,
бесхвостый Буцефал пришельцев-гетманят.
Гоните прочь его, коня времен чужих,
ломайте копья проржавевшие Мазепы!
Все глуше звоны,
                               звоны из-под склепа,
ведь сердце наше больше, чем у них!
 

 
Как радуга, родившаяся в кузне,
над домом плечи выгнул виадук,
но толпами еще по кругу ходит звук,
в столбы гремящие выстраиваясь грузно.
Столбы гремящие. Конструкций и систем
подъемы, спуски… Сталь скрипит в домкрате.
Кипит среди встающих стен
горячий по-бунтарски кратер.
 
 
Вгрызается наш труд в степной ковер из трав,
как смерч, что вниз поставлен головою.
Трясет равниною и двигает горою,
страницами слои земли перелистав.
Все движется, хоть путь здесь крут,
                     тут буйствует один лишь труд.
                     Упруги мышцы,
                     шаг упруг;
                     и эхо
                     грохает
                     вокруг.
                     Шумы и голоса звучат,
                     прокатываясь в танце,
                     и, отвечая им, рычат
                     басы электростанций,
                     где из моторов щедро, впрок
                     к столбам электролиний
                     бежит, закручиваясь, ток
                     токарной стружкой синей.
                     Наполнив светом стекла ламп,
                     он вьет свою спираль
                     от просек вдаль
                     и вдаль от дамб,
                     спеша из дали
                     вдаль,
                     где хаос ям песчаных желт,
                     где слабый след межи,
                     где на прямой, упрямый болт
                     навинчиваем этажи.
 
 
Мощь скованных электрогроз…
Гнев проволочной силы…
И лопнет вдруг крученый трос,
как лопаются жилы.
Прядет из снега провода
взбесившаяся вьюга;
величественного труда
кружится центрифуга.
Все злей вращение ее,
ничто ей не помеха,
и мчится вдаль по колее,
как вагонетка, эхо.
Вскопали степь, буравят вглубь
и там, в массивах рваных,
закладывают дула труб
и жерла котлованов.
Клыками черными зубил
терзают слитки рудных жил,
фундамент встал стеной бетонной,
озоном пахнет металлическая пыль,
и тяжко катятся аккорды сил,
тел мускулистых и строительных
                                                  стропил —
клавиатуры этой многотонной.
Железо бьют, гнут золотую медь
людские руки, строящие зданья.
Вовсю греметь,
над старою землей греметь,
как маршу нашему на все столетья впредь,
высокой музыке труда и созиданья.
Стенает степь,
                        страна в гремящем пенье,
в предельном напряжении – все в пене
турбины станций, созданных навек,
и новый день уже берет разбег,
уже к нему проложена дорога,
ведь каждый день – как штурм боевой,
как бурный марш энергии живой,
и клич фанфар,
                          и натиск,
                                         и тревога.
 

1928