Текст книги "Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов"

Автор книги: Леонид Первомайский

МАТЬ СКОРБЯЩАЯ

Памяти моей матери

I

 
По нивам проходила
не пашнями – межами.
Печаль пронзала сердце
колючими ножами.
Взглянула – всюду тихо.
Лишь чей-то труп средь хлеба…
Колосья ей спросонья:
возрадуйся, о Дева!
 
 
Колосья ей спросонья:
побудь, побудь Ты с нами!
Склонилась Матерь Божья,
заплакала слезами.
 
 
Не лунно и не звездно,
и словно не светало.
Как страшно! Наше сердце
до бездны обнищало.
 

II

 
По нивам проходила —
побеги молодые…
Ученики навстречу:
возрадуйся, Мария!
 
 
Возрадуйся, Мария:
мы ищем Иисуса.
Ты укажи ближайший
нам путь до Эммауса.
 
 
Она подъемлет руки,
бескровные лилеи:
не в Иудею путь ваш,
не в землю Галилеи.
 
 
Туда, на Украину,
и там вам в каждой хате,
быть может, и покажут
хоть тень Его – распятье.
 

III

 
По нивам проходила.
Могилы все далече,—
а ветер ей навстречу —
воскрес Сын Человечий!
 
 
Христос воскрес? – Ужели?
Не ведаю, не знаю.
Вовек не будет рая
для нив кровавых края.
 
 
Христос воскрес, Мария!
Цветами зверобоя
из крови мы гурьбою
взошли на поле боя.
 
 
Вдали молчали села.
Земля в могилах млела.
И лишь былинка пела:
хоть Ты б нас пожалела!
 

IV

 
По ниве проходила…
– И как погибнуть краю? —
Где он родился снова,
Где он любил без краю?
 
 
Взглянула – всюду тихо,
Лишь злаки трепетали:
– За что Тебя убили,
За что Тебя распяли?
 
 
Не выдержала скорби,
не выдержала муки,—
упала на тропинку,
крестом распявши руки!..
 
 
Колосья все над Нею
«Ой, радуйся» – шептали.
А ангелы на небе —
не слышали, не знали.
 

1918

ХОДИТ ФАУСТ…

 
Ходит Фауст по Европе,
Сплетник, лгун и вертопрах,—
И молитвенник в руках,—
Размышляет грамотей,
А навстречу Прометей.
 
 
– Прометей, здорово, друг мой!
А, бунтуешь? Ну бунтуй!
Я за бунты не хвалю:
что ты думаешь, восстаньем
осчастливить бедный люд?
 
 
Я вот тайны неба знаю,
Я философов читаю,
Я умело подсчитаю
факты смерти и нужды —
ну, а ты? Что стоишь ты?
 
 
Я ношу в душе вериги,
не чуждаюсь и религий,
не бунтую – только книги
все пишу, пишу, пишу —
ну, а ты, что стоишь ты?
 
 
Новый мир творишь охотно?
Почему ж ты безработный?
– Потому что ты не Фауст!
Ты – мечтатель, фантазер!
Вот схвачу я свой топор!
 
 
А, бунтуешь? знаю, знаю.
Я не Фауст? – Так и есть.
До свиданья; ну, прощай…—
Ходит Фауст по Европе,
и молитвенник в руках.
 

1923

ПЛУГ

Евгению Тычине

 
Ветер.
Не ветер – буря!
Валит, ломает, с землей вырывает…
За черными за тучами
(горючими, гремучими!),
за черными за тучами
                               миллион миллионов
                                             мускулистых рук…
Катит. И в землю вонзает
(город, шлях впереди или луг) —
в землю плуг.
А на земле люди, звери и сады,
а на земле храмы и боги:
о, пройди, пройди и строго
рассуди!
Слабые – в лесах плутали,
в темноте пещер голосили.
– Что за страх, что за сила? —
шептали.
Никто из них песен, улыбок не знал
(огненного коня ветер гнал,
огненного коня —
как в ночи гроза),
и только их раскрытые мертвые глаза
отражали всю красу нового дня!
Глаза.
 

1919

И БЕЛЫЙ, И БЛОК…

 
И Белый, и Блок, и Есенин, и Клюев:
Россия, Россия, Россия моя!
…Стоит сто-растерзанный Киев,
и двести-распятый я.
 
 
Там солнце повсюду! И слышно: Мессия!
Туманы, долины, тропа меж болот…
Родишь, Украина, и ты Моисея,—
придет он, придет!
 
 
Он скоро появится – слышу я, знаю.
Сквозь бурю, сквозь гром, содрогающий высь,
я клетками, нервами всеми взываю:
поэт, отзовись!
 
 
И встал чернозем, и глядит неотступно,
кровавый
            лицо исказил его
                                        смех.
Поэт, свою землю любить не преступно,
коль это – для всех!
 

1919

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ГИМН

 
Вместе, дружней за работу!
                                 Степи ли наши скупы!
Солнце цепами молотит,
                                 с неба бросает снопы!..
Силу, надежду, отвагу,
                                 веру, энергию – гей! —
с грозно-ликующим стягом
                                 гордо несем для людей!
                Всё осилим, всё сумеем,
                тьму проклятую развеем!
                                Раб вчерашний станет братом —
                                 лозунг пролетариата!
                                А девиз у нас таков:
                                Мир избавим от оков!
 
 
Хватит нужды и страданья,
                                молотом выкуем плуг!
Каждый – и сталь, и старанье,
                                каждый – товарищ и друг!
В травах – свинец да железо:
                                вспашем, друзья, целину!
Строим – живем, а не грезим:
                               сделаем вечной весну!
                Так вперед же – к свету, к свету!
                Рвите старые заветы!
                              Раб вчерашний станет братом —
                              лозунг пролетариата!
                              А девиз у нас такой:
                              мир избавим от оков!
 
 
Силится спрут капитала
                            шипом своим испугать:
всюду нас кривда встречала —
                            выйдем же правду встречать!
Будим, и будим, и будим —
                           трубы, гудки, поезда…
Были мы, есть мы, и будем,
                           так же, как солнце, – всегда!
                Мы шагаем, мы дерзаем,
                буржуазный мир взрываем.
                            Раб вчерашний станет братом —
                             лозунг пролетариата!
                             А девиз у нас такой —
                            мир избавим от оков!
 
 
Видно и небо, и долы,
                             море и пламя зари!..
Гей, богатырская доля,
                            счастье мирам подари!
Слышим и брань мы, и «браво»
                            из-за фиордов и дюн!
Вольную строим державу
                            из миллионов коммун!
                 Так давайте ж песней встретим
                  всех друзей на белом свете!
                         Раб вчерашний станет братом —
                         лозунг пролетариата!
                         А девиз у нас такой:
                         мир избавим от оков!
 

1919

ШУМИ, ЭПОХА НАША
Фуга

 
По кладбищу иду.
Лето еще за полным столом,
и день – с незастегнутым воротом,
но что-то в природе
всхлипывает.
 
 
Качайтесь, террасы деревьев,—
сегодня такая боль!..
Ветер, ветер, ветер —
дубы терзает, клены,
угрюмо в тучах солнце,
опять осенний ветер.
 
 
Лето еще за полным столом,
а в листьях струится желчь.
Желтеет.
Спать…
То здесь, то там —
по всему кладбищу —
прекрасный сон!
Какой в нем смысл? Какая цель?
А может, мертвым
лишь одно и грезится:
кровь
и борьба?
Хоть раз бы в жизни речь услышать,
которой верит мертвый мир.
Но нет, потусторонье не очнется.
Лишь отзвук иногда…
как будто…
неясный донесется…
 
 
            Ветер вскрикнет, охнет
            и клен согнет упруго,
            угрюмо в тучах солнце,—
            опять осенний ветер.
 
 
Дугами холмы легли.
Округлы могилы, как поросята.
А над ними —
кресты.
В рубашках изодранных, блузах рабочих
бегут недоспавшие,
и падают,
и запутываются в листве,
как будто в гудках заводских.
А вслед им —
черные памятники
зеркально струят презрительный смех:
 
 
«Заведитесь еще и здесь!»
– Да, да, и здесь!
Мы из ярма, из тюрьмы!
Ветер свободы с нами.
 
 
Прислушиваюсь:
голос, что звучит,
растет вокруг,—
в себе ношу я.
Живое – распадается на клетки,
а клетки – в землю, в зелень, шум.
И тот протест, и тот огонь,
что был в них,—
живет опять он:
зелень, шум…
 
 
            Эпоха наша ветровая! —
            шуми в вершинах, верховей!
            Плыви из вечности, седая
            мелодия моя.
 
 
Куда ни пойду – полукруг.
Куда ни ступлю – овал.
Хребты облаков округлились.
Лист колесом по дороге —
и весь голубой парус
круглую душу мою
на веслах несет в бесконечность —
                                           мелодия моя.
 
 
Что ж ты, сердце? Откуда печаль?
Или недостойны мы света,
недостойны нести в себе
даже частичку его?
Так ведь, милое? Мысли река
и радиотоки – безумья рука —
космос раздверят.
                    Не станет замка́.
Не так ли, сердце?
 
 
Так, так —
исчезнут несчастье, бесчестье и зло,
вражда среди наций,
границы планет
раздвинутся,
и снова мы круг повторим
в своем возрастанье извечном —
растем к бесконечности.
 
 
И все навсегда будет ясно:
зелень… шум…
            – «Шум…», – а может, неясно? —
            и кровь, и былого разгром…—
            Но голос глухой из могилы
            доносит ко мне ветерком:
 
 
            – Неясно, а правда, неясно? —
            Другой уже рядом встает:
            – Меня подняло твое сердце,
            чуткое сердце твое.
 
 
            Окликнем же кладбище, брат мой!
            Вглядись в эту черную масть.
            Ударим! Восход отзовется,
            и запад нам руку подаст.
 
 
            А там на подмогу и деды,
            наполнится гомоном дол…
            Ой, как бы мы пожили снова,
            вот если бы ты нас повел.
 
 
И снова, снова привиденья…
С пригорка вниз бегу, лечу!
Встает навстречу солнце сонное,
а ветер стружки стружит, стружит…
 
 
А ветер стружки и подстружки —
в глаза и в душу, в грудь и в рот…
Куда ты гонишь, сумасшедший?
Стой! Черт!
 
 
Прислушиваюсь:
голос, что звучит,
растет вокруг,—
в себе ношу я.
Живое – распадается на клетки,
а клетки – в землю, в зелень, шум.
И тот протест, и тот огонь,
что был в них,—
живет опять он:
зелень, шум…
 
 
            Эпоха наша ветровая! —
            шуми в вершинах, верховей!
            Плыви из вечности, седая
            мелодия моя.
 
 
Оплавились тучи. Холмы округлились.
И что отражается в чем —
                                не пойму, не пойму.
Только все непрестанно шумит, говорит,
недозрелую зелень качает —
недоношенную,
и золото, и кровь,
кровь…
А в шуме том,
как арфы перебор в оркестре —
осоки трепетанье.
 
 
А в шуме том, в его просвете,—
березки фартушек.
И вдруг —
пичуга…
И все колышется, шумит и говорит.
 

1921

ТРИ СЫНА

 
Приехали к матери да три ее сына,
все трое пригожи, да ни в чем не схожи.
            Как первый – за бедных,
            второй – за богатых,
а третий, налитый силушкой, сидит —
            просто бандит.
 
 
– Ой, мама! – молвил первый, кареглазый, —
мир не узнаешь сразу!
Народ на бой с нуждою встал,
но не одни мы знаем горе —
страдают люди и за морем,
везде проклятый капитал.
 
 
– Ой, маманя! – встал второй,
                                  с челкой вороной,—
что нам убиваться над чужой бедой!
У каждого в жизни – свой интерес:
есть у нас уголь, и хлеб, и лес,
и пускай в лесу на суку повиснет
любой чужой, ненавистный,
 
 
– Ой, мать! – третий, низкобровый,
                                            стал хохотать,—
повыгоняй ты своих сыночков из хаты,
пусть не смешат меня и не сердят.
Кулак да сила —
вот она и воля, вот оно и счастье,
                                            так я понимаю.
А бедный или богатый – знать не желаю!
 
 
Блеснул кинжал у первого,
сабля – у второго,
у третьего – клинок…
«Ой, сын, сыночек мой, сынок!..»
 
 
Лежит бандит – готовый.
А два брата смертно бьются —
никак их не разнять.
 

1923

«Весна встает, весна встает…»

 
Весна встает, весна встает
и отовсюду окликает:
дитя мое!
Листвой зеленой ласковой,
голубыми глазками:
что ж не вспыхнешь в пенье дивном,
что ж не с коллективом?
 
 
            Весна, весна мне объяснилась
            листочками зелеными.
 

1923 (?)

О, НЕНАВИСТЬ МОЯ…

 
Палящей ненависти сила,
неутолимая любовь,
как тяжко вас носить на сердце,
о, как мне тяжко вновь.
 
 
Опять, опять на гребне жизни
всплывает пена, как в тазу…
А как же мне с душою чистой?
Кому я душу понесу?
 
 
Коварство, тупость, фарисейство
полезли вновь со всех сторон.
Лишь истинное не сдается,
не предает своих знамен.
 
 
Лишь стойкое – достойно цели,
как всюду и во все века.
О люди, люди, время души
освобождать из-под замка!
 
 
О люди, души из бумаги,
когда же вас я разожгу?
Когда сердец опустошенность
преодолеть огнем смогу?
 
 
Я не кричал бы так, не плакал,
не будоражил белый свет,
но с нами главного титана
нет больше,
нет…
 

1924

ПЛЯЖ

Максиму Рыльскому

 
Сбежала с горы и нагая легла,
не знает, не знает, не знает, зачем
пред солнцем колени она развела,
его принимая как мужа.
 
 
Такой волноход и слепящая рябь,—
похоже, похоже, похоже вот-вот! —
тень – и пропала, и только следы:
рыба дугою-стрелой из воды…
 
 
Да было ли это:
                        банда, пожар…
Над ней надругались —
                           и бросили в жар…
Рабы мы, какие еще мы рабы!
Море, о море, ты полюби!
 
 
О, как она вырвалась, бросилась в лес,—
бежала, бежала, бежала – о страх! —
навстречу оскалы чудовищ
                                                   и блеск
пожара,
и небо в кровавых следах.
 
 
Был мертвым, и диким, и проклятым час,
когда она в полночь упала в траву…
Теперь уж не знаю ни наций, ни рас,
свободу людей
                         своим богом зову.
Я стану бороться, идти буду я
в иные —
                   без рабского ига края…
Рабы мы, какие еще мы рабы!
Море, о море, ты полюби.
 
 
А море волнуется,
                            рушит и строит:
в нем столько проклятого сносится вновь.
Любовь моя чистая, непогрешимая,
непостижимейшая любовь!
 

1926

ЗА ТУЧАМИ ОБВАЛЫ

 
Паду, паду, паду
на голубую глубь.
Синь,
просинь
в сияющем саду.
 
 
Возьми меня, природа,
и назови своим.
Синь,
просинь
в сияющем саду.
 
 
Как ты меня будила,
как ты меня вела!
В моей душе не ты ли
три вихря подняла!
 
 
Три смерча – и три гимна,
три песни бытию:
мой труд,
мое горенье,
любовь и смерть мою.
 
 
С одним – себя творю я,
с другим – к мечте иду,
любовью облучаюсь
в сиреневом саду.
 
 
Паду, паду, паду
на голубую глубь.
За тучами обвалы
грохочут, как в аду.
 

1926

«Я ль виновен, что Анжела…»

 
Я ль виновен, что Анжела
то щипнет меня, то ерзнет,
вдруг склонится: Ли —
испугает: Ка —
              Анжелика, Анжелика,
разве ж можно несерьезно?
Можно ли так, а?
 
 
Стан упругий твой, Анжела,
и округлости, и спелый
локон,
            локоть твой…
Что это со мной?
           Анжелика, Анжелика,
допустимое ли дело?
Ты всему виной!
 
 
Я ж хожу себе, Анжела,
никогошки – никого я! —
только ты как га —
баба ты яга.
           Анжелика, Анжелика,
сорванец ты, что с тобою,
можно ли так, а?
 
 
Ну пускай бы ты, Анжела,
шла по делу – ведь болела.
На меня была ты зла.
(Ну, дразни же: Ла!)
            Анжелика, Анжелика,
что ж пришла вчера без дела —
крепко обняла?
 

18. XI. 1929

ВЕТЕР С УКРАИНЫ

 
Я никого так не люблю,
как ветра наважденье!
 
 
Чертов ветер! Проклятый ветер!
 
 
Он замахнется раз —
рев! свист! круженье!
И прошлогодний в роще лист —
как чертово творенье…
 
 
Или: упрется в пашню – в черный пух,
поддаст – вагоны содрогнутся:
ух, как летят они по рельсам,
аж тополя дугою гнутся!..
 
 
Чертов ветер! Проклятый ветер!
 
 
Взирает Запад сквозь стекольца:
чей это ход – людской, звериный? —
хохочет ветер с Украины,
ветер с Украины!
 
 
Чертов ветер! Проклятый ветер!
 
 
Он головой косматой из Днепра:
не ждите, господа, добра:
напрасная игра!
 
 
Ах!
Я никого так не люблю,
как ветра наважденье!
Его пути, его сомненья
и землю,
землю свою.
 

1929

Максим Рыльский
© Перевод А. Дейч

«Есть женское имя, как нежно оно…»

 
Есть женское имя, как нежно оно,
Печаль в нем, любовь и надежды какие,
Весенним дыханьем напоено:
                   Мария.
 
 
Как запах фиалки весенней порой,
Как девичья песня сквозь сны снеговые,
Звездою сияет над темной землей
                   Мария.
 
 
И пусть я святое в себе погашу,
И пусть не увижу, сражаясь, зари я,—
Последнее слово, что я напишу:
                   Мария.
 

1917

«Люби природу не как символ…»

 
Люби природу не как символ,
             С тобою схожий,—
Не для себя люби природу,
             А для нее же.
 
 
Она для нас не только тема
             Стиха, картины —
В ней необъятные высоты,
             В ней и глубины.
 
 
Порыв ее души могучей
             Всего сильнее.
Что, человек, твои порывы
             В сравненье с нею?
 
 
Она как мать. Так будь же сыном,
             А не эстетом.
Тогда ты станешь не бумажным —
             Живым поэтом.
 

1918

«Я молодой и чистый…»

 
Я молодой и чистый,
Как вечность, молодой.
Над рожью колосистой
Лечу в мечтах домой.
 
 
Мне верба веткой машет,
Как пальмовым крылом.
И перепелка плачет
На взгорке за селом.
 
 
В селе поют гармошки,
Дымы в лугах стоят,
И запахи картошки
Ровесниц веселят.
 
 
Дивчина, словно парус,
Мне машет рукавом…
Да только нет мне пары
В селе и за селом!
 
 
Она за морем синим,
За бором вековым,
Она сродни пустыням
И бурям грозовым.
 

28 июля 1922 г.

«О будь, поэт, себе судьею…»

 
О будь, поэт, себе судьею,
и в час, когда тоска в груди,
Замри над собственной судьбою —
И не прости, и осуди.
и сонм свидетелей жестоких
Взойдет со дна твоей души,
Тогда скажи ей: в свет широкий
Иди сквозь боли и пороки,
И, согрешивши, не греши.
 

1922

«Нет, не казарма день грядущий…»

 
Нет, не казарма день грядущий
И не бетонный коридор!
Не зря сияет нам из гущи
Золотоглазый метеор.
 
 
Земли коснется окрыленно,
И мир наш будет голубым
От стен кремлевских золоченых
До плит, где спит железный Рим.
 

1923

ЧЁЛН

Памяти крупнейшего эпического поэта нового времени – Адама Мицкевича

 
Рыбак в раздумье бродит по дубравам,
Где черный дрозд поет высоким травам,
Где зрелых ягод пламенеет цвет,
Где пронесла медведица свой след,
Осинкам юным выказав свой норов,
Где ключ прозрачный бьет под косогором,
И скачет, и дробится на песке,
И солнца луч танцует на листке,
А лист дрожит, купаясь в чистой сини.
Там гордые вокруг стоят вершины
В убранстве елей, буков и осин
И рядом сосны – выше тех вершин —
Склоняются для дружеской беседы.
Шатры дубов, что на века воспеты,
По-рыцарски приветливо зовут,
Иль диких пчел покинутый приют
Кривым ножом в дупле рыбак кромсает
И, словно гром, волков он прогоняет
Прочь от беспечно дремлющих отар,
Иль травы ищет для волшебных чар,
Чтоб приготовить редкие настои.
Ни лука, ни ружья не взяв с собою,
Свой путь он вместе с солнышком торит,
И лишь топор на поясе висит.
Смахнув беспечно с шерстких елей смолки,
Топча ногой опавшие иголки,
Средь мхов не серны дикой ищет след,—
Ему до серны нынче дела нет.
Рыбак в раздумье бродит меж дерев,
В его душе рождается напев.
Но не зовет он песнею девчат,
Собой напоминающих дриад,
Со смехом переливчато-лукавым
С лукошками снующих по дубравам.
Не ставит он капканов на куниц,
Не сторожит он златокрылых птиц,
Раскинув среди зарослей терновых
Предательскую сеть из нитей новых.
Высокие деревья обминая,
То головой в раздумье он качает,
То отойдет в сторонку, бормоча,
То, словно заклинание шепча,
Он вдруг замрет, припав к стволу плечом,
Или о ствол ударит обухом —
Так, что аж эхо по округе всей
Сто раз пройдет, пугая глухарей.
И снова бродит меж дерев рыбак,
Покуда там, где темный буерак
Вздымает к небу кроны вековые,
В стволах скрывая кольца годовые,
Не застучит всему наперекор
Веселый и разгневанный топор,
Подобно звуку боевой мортиры…
Немало здесь работы для секиры:
Рубить сучки, выглаживать, ровнять,
Обтесывать и снова выпрямлять!
И долотом, как предок востроглазый,
Он ствол долбит, а тот ему не сразу,
Не просто поддается, – здесь нужна
Особая сноровка для челна.
И вот с вершин, пропахших дикой хвоей,
Плывет каюк просторною водою,
Где из глубин лениво сонный сом
Пловцу вослед чуть шевелит хвостом.
 
 
Так, всматриваясь в даль, что просветлела,
Плывет поэт, и опытный, и зрелый,
Рекою жизни, ощутив сполна,
Как быстротечна, в сущности, она!
А та, как грудь хмельная, раскрывает
Свои листки – и пышно расцветает,
Чтоб к осени ее готов был плод.
Дни, и года, и жизнь – все прочь течет.
Он смену эту уловить стремится.
Не овсюги, а золото пшеницы
Спешит собрать – клад ясных дум своих.
А кто-то думает: поэт затих,
Поэт засох, как в зной родник кристальный.
Тем временем он, вольный и печальный,
Взмывая ввысь на крыльях голубых,
Во днях труда, блаженных и хмельных,
Творит в уединении своем,
Как бог, и рай, и ад, и огнь, и гром,
Живет средь мудрецов и дураков.
И все, что принесло воображенье,
Он превратил в прекрасное творенье.
 
 
Так дни идут. Так сталь, хоть и крепка,
Стирается о ствол наверняка.
Так то, что не под силу чарам рая,
Поэт огнем души своей сжигает,
Которую бездушным не постичь.
Так он молитву превращает в клич!
И тяжко весла загребают воду
И челн опять выносят на свободу.
 

1924

КОСОВИЦА

1

 
Гей, как выйдет солнце из-за леса,
Как на плесе загогочут гуси
И в лугах рассветных перепелка
С чистых трав холодных рос напьется,—
 
 
Косари умоются водою
До восхода, ключевой, студеной,
Из криницы голубой и доброй,
Отобьют свои литые косы
Так, что звон их эхом отзовется.
 
 
Меж ярами ветер и горами,
Травы плачут, никнут под косою.
Зверобой желтеет на покосе,
И под солнцем росы побелели.
 
 
Словно цапли дружною цепочкой
Из конца в конец шагают луга,—
То косцы проходят чередою,
Смуглым войском молча выступают.
 
 
Пот их лица щедро окропляет,
Как слезами, очи заливает.
Клеверище по́д ноги ложится
И склоняет алые головки.
 
 
Гей, земля, ты матерь хлебороба,
Голубыми реками повита,
Вся в убранстве ты стоишь зеленом
Под высоким небом необъятным,
Убранная яркими цветами,
Ты неси, перенеси на крыльях
Косарей от края и до края!
 
 
Гей ты, ветер, парубок певучий,
Парубок певучий и веселый,
Подсуши на совесть клеверище
И обвей богатые покосы!
 
 
Гей ты, солнце, мудрый господине,
Ты, небесный золотой целитель,
Припекай, да в меру клеверище,
Наливай духмяными медами,
Прикрывай могучими руками
От дождей, от лютой непогоды!
 
 
Гей вы, тучи, молнии и громы,
Вы ордой незваной не нагряньте
И косцов в лугах не потревожьте,
Пусть они свое окончат дело,—
Подождите где-нибудь за морем!..
 
 
Закатилось солнце за дубраву,
И на плесе гуси задремали.
Косари домой идут с работы —
Ждет их ужин с тихою беседой.
 

2

 
То не рыба в море разгулялась,
То не птицы в небе закружили,—
Разбрелися с граблями девчата
По сухим и пахнущим покосам.
 
 
Гей вы, годы молодые, воды,
Что струитесь рощами, полями,
Разливайтесь реками, морями,
Разноситесь песнями над нами
И над павшим долу клеверищем!
 
 
Сколько звезд на небе в час полнощный,
Столько здесь копен стоит высоких —
На лугу раздольном и душистом.
 
 
Но яснее ясных звезд высоких
И стройнее всех дивчин на свете
По лугу красавица проходит,
Говорит сестре своей любимой:
 
 
«О сестра, зеленая купава,
Ты кукушка в роще, на калине!
Вновь печаль мне сердце обвивает,
Вновь тоска переполняет душу».
 
 
А сестра ей: «Милая моя ты,
Не печаль то – молодость играет,
Не тоска твою терзает душу,
А глаза косца, что, как агаты,
Глубоко в сердечко заглянули».
 
 
Пролетела галка через балку,
С выпаса стада плетутся шляхом.
Над рекою разлилась, как речка,
Парубка задумчивая песня.
Ты кого встречаешь, поджидаешь?
Отчего ты, хлопец, так невесел?
 
 
Посмотри, стоит повсюду в копнах
Ровных и высоких клеверище.
И домой торопятся сестрицы,
Две сестрицы, быстрокрылые птицы.
 

1925