Текст книги "Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов"

Автор книги: Леонид Первомайский

УГОЛЬЩИК

 
Он в угле весь, распродан уголь весь,
Поужинал, купив вина и хлеба,
И прикорнул он на возке дощатом,
Конь терпеливый посмотрел безмолвно
И ну бурьян пощипывать пожухлый.
 
 
Поедет в полночь. Далека дорога.
Низина, темень, камыши, туманы,
И ребра белые горбов песчаных,
И в отдаленье конопляный дух,
И ночь, и одиночество безбрежны.
 
 
К рассвету переедет через греблю,
Потом он въедет в узкий переулок,
Застоянную всколыхнув теплынь —
И конь заржет, и загремит задвижка,
Послышится с порога: «Это ты?»
 

1928

«Когда ты была со мною, лада моя…»

 
Когда ты была со мною, лада моя,
Был тогда истинный лад,
Как солнечный сад,
А теперь раскололся мир, лада моя.
Встала меж нами разрыв-трава,
Разрыв-трава высоко растет,
Разорвала ночи и дни.
Сперва они были что крылья ласточки:
Верх черный, низ белый, а крыло одно.
Теперь они что расколотый камень —
Колят и ранят, лада моя.
 
 
Трудно нести мне времени бремя,
Тоска разрывает мысли мои,
Как буря, швыряется снегом.
Одна снежинка падет на лед,
И ветер гонит ее в далекость,
Другая ложится на берегу
В кованый след копытный,
Разбивается третья о сук.
Трудно нести мне времени бремя.
 
 
Я знаю: все умирает.
Цветок в поле.
Дерево в лесу.
Ребенок в городе.
Все умирает, лада моя.
Не в одни двери вводит нас вечер,
Не в одном окне мы приветствуем утро,
И забыл сотворить я сказку.
Пристально я смотрю,
А вижу только видимое,
Только возможное, ой, лада моя.
 

«Мы уж близко подходили к дому…»

 
Мы уж близко подходили к дому,
Как промолвил ты, на редкость тихо:
«Рядом с нами кладбище, скажи-ка,—
Не зайдем?» Окутан полудремой,
 
 
Согласился я. Прошли в ворота.
Древние деревья с неохотой
Поклонились. Рута полевая
Пахла, над землею проплывая.
 
 
Мы свернули, сели недалеко.
Ты курил, молчал, вздыхая трудно.
Было тихо, сонно, беспробудно,
Лишь кузнечик остро где-то цокал.
 
 
Ты сказал: «А правда, здесь так славно?
Я с вокзала по дороге к дому,
Чтобы дух перевести, исправно
Захожу сюда… Не быть ли грому?»
 
 
Навалилась туч тяжелых груда,
Гром упал в их темные разрывы.
Встал я… Так недалеко отсюда
Ты лежишь теперь под тенью ивы.
 

1934

«Я помню дождь, и ветра зов…»

 
Я помню дождь, и ветра зов,
И растревоженность кустов,
И серебристый дальний гром,
И сизый дым на луговом
Просторе под косым дождем.
Орешник в молодом леске
Я осторожно разомкнул,
В тень свежую его шагнул
И на притоптанном песке
Приметил норы диких пчел,
И трепет крыл, и пятна смол.
 
 
В воспоминании моем
Тот день – оторванный листок.
В пространстве лета голубом
Склонился детства колосок,
Росою сонной окроплен,
И потонул в дали времен,
Как серебристый дальний гром.
 

1929

«Как тихо тут; земля и солнце!..»

 
Как тихо тут; земля и солнце!
Уже орешник неприметно
Светильники свои развесил,
И зеленеет мурава.
 
 
Как мирно тут: тебе на локоть
Лягушка плоская вскочила.
В воде озерной лягушата
Лесною заняты игрой.
 
 
Прислушайся; там, за горою,
Там, за вершинами дерев,
Лазурь роняет капли света
В разливы пристальной весны.
 
 
Побудем тут. Здесь все дороги,
Что землю, занятой любовью,
Приводят к нам, ее питомцам.
Побудем тут наедине.
 

1929

«Сизый голубь вечерний…»

 
Сизый голубь вечерний,
Ой же ты, сизый голубь мой!
Слети в гнездо свое,
В гнездо свое темное,
Слети же ты издалека
Из моего ясеневого края.
 
 
Сизый голубь вечерний!
Звезды ли не опечалены,
Тихие воды не вспенены?
Цветет ли солнце, тюльпан-солнце,
Раздвигая дуги-ветки
На полянах и на опушках?
 
 
Сизый голубь вечерний!
Брызни на меня сон-травой:
Вблизи тюльпан-солнца робость,
Злобу-тоску избыть,
Вблизи тюльпан-солнца, сиз-вечер,
На земле моей шум-ясеневой.
 

1932

ОГОНЬ

 
Уложил на стены крыла опаленные
И, как на листке мотылек,
Замер. Пишу в тишине, а он
Наставил ушко свое, слушает,
Как друг, как сподвижник, он любит мой труд.
Со мною дышит, думает со мною
И – только разволнуюсь – содрогается.
Давно минула полночь. Тьма кромешная
Скребет дверной косяк когтями жадными.
Изнемогаю. Друг не знает устали.
Я приближаюсь. Добрый и доверчивый,
Он смерти не подвластен. Я дышу еще.
Земля качнулась. Мгла внезапно грянула.
Упала, словно каменная глыбина.
Погиб он или быстро крылья выпростал
Из-под навалов – и исчез в безвестности?
 

1932

«Такая красивая хата…»

 
Такая красивая хата.
Две яблони рядом с нею.
На правой – цвет-первоцвет,
На левой плоды краснеют.
 
 
Над хатою – стрелкою дым,
От хаты к стрелке – дорожка.
Утро залито голубым,
Солнце льется в окошко.
 
 
Внезапно ребячий крик:
«Ой жук огромный, какие крылья»
Дым – в печь, стежка – в кусты,
Яблони под стрехою скрылись.
 
 
Распласталась быстрая тень,
Загудело, как гром из бездны.
Страх! А яблони – в смех:
«Да он же не настоящий – железный!»
 

1931

«Выбегает в море челн…»

 
Выбегает в море челн
С выгнутою грудью.
Шапка на челне, как сито,
А под тою шапкой – люди.
 
 
Немного – один китаец.
В руках удочка из тростника.
Веют пальмы, снуют бакланы,
На горах голубые снега.
 
 
Почему-то невесел китаец.
От удочки мысли его отвлекали.
Выплыл дельфин из моря:
– Китаец, не надо печали.
 
 
– Ну как же, не надо печали!
Полосат мой кораблик – мое достоянье,
Сам я молод, и ус мой тонок,
И красно на мне одеянье.
 
 
А посмотреть – я невольник,
Хоть с такою статью завидною
Нарисованный на фаянсе
Чьей-то рукою зловредною.
 

14. III. 1931

«Ты в сонных покоях мещанки…»

 
Ты в сонных покоях мещанки
За низким трухлявым окном
Дни свои губишь нещадно,
Склоняясь над низким столом.
 
 
Стертый образ, цветы из воска,
Тарелка прозрачная на стене,
Из лоскутьев линялый коврик —
Всегда в темноте, в тишине.
 
 
А во дворе, за садами
Белый дымок, а на нем,
Как шмель над черемухой влажной,
Тяжело развалился гром.
 
 
И тянется – тянется к полю —
На запах земель, яровых,
Над медуницей качается,
Не мнет, не шатает их.
 
 
В бузиновой гуще ночует,
Чуть свет – на холмы бредет.
Весь день свободно кочует
Среди голубых широт.
 
 
У мещанки бронзовый ангел
Трубит, как перед Судом,
Чья жизнь выцветает, как вышивка
Цветочная за стеклом.
 

ОКТЯБРЬ

 
О воин осени, октябрь наш вихревой,
Как радостна твоя о нас забота!
Ведь это ты провел нас сквозь ворота
Новейшей жизни и мечты живой.
 
 
И буря пролетарского восстанья
С твоими бурями в одном строю.
И вот оно – твое завоеванье —
Страна Советов здесь, в родном краю.
 
 
От мертвых листьев отделив живые,
Себя нашел в свободе этот век.
И только власть труда признав впервые,
Впервые стал собою человек.
 
 
Цветущей осени октябрь наш золотой,
Как радостна твоя о нас забота!
Ведь это ты провел нас сквозь ворота
Новейшей жизни и мечты живой.
 

1939

«Забыв о прошлом, Тясьмин тихо спит…»

 
Забыв о прошлом, Тясьмин тихо спит
Меж берегов, пристанищем удачи.
Высокий цвет над островом маячит,
Как сонный лев, гора полулежит.
 
 
Вблизи от ветряков и от могил
Неведомая предкам мчит машина;
Конь прядает ушами, и картинно
Ступает древний вол, лишенный сил.
 
 
Как пашня разливается, звеня!
Подсолнух тянется навстречу лету;
Как девушка, в кругу большого дня
Артачится веселый ветер лета.
 
 
Дни неприметно встали в ряд один,
В века соединясь во всем величье.
В цвету благоухает пограничье
И новизну лелеет Чигирин.
 

1937

«И день далекий, и земля далёко…»

 
И день далекий, и земля далёко.
Я помню всё. И тесный двор и сад.
Стреха-растрепа. Аист одиноко
Задумался. В саду покой и лад.
 
 
Как ласков мир в вечернем озаренье!
Как ласково дыхание земли.
Двух тополей протянутые тени,
Слегка согнувшись, на скамью легли.
 
 
И вот выходит молодая мать,
И на кусты глядит, донельзя рада,
И в пенье славит изобилье сада,
Ту песнь Дунаю сладостно внимать.
 
 
И нет Дунаю ни конца, ни края,
Я слушаю, не ведая забот,
Со мною рядом невидимка-крот
Творит округлый холм не поспешая.
 
 
Далек тот вечер, никогда не встанет
Он вновь сиять от всех своих щедрот.
Ни малой порослью не позовет,
Ни из глубин в глаза мои не глянет.
 
 
К чему ж навеки – маревом, напевом —
Он стал воспоминанием моим.
О память! Ты стоишь роскошным древом
Над неприметным холмиком немым.
 

1938

«Старательно подметены дворы…»

 
Старательно подметены дворы,
Чернеют грядки смачно, нету пыли,
Везде приметы молодой поры:
Так быстро девушки восстановили
На каждой хате бурями зимы
Размытые рисунки. Вмиг из тьмы
Ковры выносят. Медленно иду
И замечаю, что в любом саду
Набухли почки вишни, а кизил
Стоит уже в гуденье и цвету —
Наместник солнца меж дерев. Как мил
Букет фиалок, что несет девчонка.
В овраге глина чавкает так звонко,
Зияют норы, шелест, тишина,
Ракши[15]15
  Птица – другое название сизоворонка.


[Закрыть] щекочущая речь слышна.
А вот и двор желанный. Как три брата,
Три тополя у клуни. Нет возврата
Зиме, стропила глянули на свет,
Где тлеющей соломы больше нет.
Зимы и след простыл. По крутосклону
Взбегает сад, бежит ручей со звоном,
И два козленка, озирая сад,
На погребе внимательно стоят.
Я шлю тебе привет, мой милый край,
Мое счастливое начало дня,
Прими меня, будь другом для меня
И возраст мой сутулый приласкай.
 

1938

«Урожай был шумный, обильный…»

 
Урожай был шумный, обильный,
Медоносен был и высок.
Я нашел на стерне бессильной
За день только один колосок.
 
 
Припоздав к огневому началу,
Я увидел на копнах свет.
На меже средь цветов усталых
Отпечатан колесный след.
 
 
На мою не выпало долю
Быть возницей. Сияла синь.
Как в лесу сухостой, так в поле
Опустелом – чернобыль-полынь.
 

1. XII. 1928, Мерефа

«Запах меда и горький дым…»

 
Запах меда и горький дым
Над садом вечерним.
Паровозы взвизгами режут безмолвье.
Пианино печаль свою
Кладет пластами на травы, на ветви.
 
 
В стороне от золота сижу на скамейке,
Вспоминаю тебя, как дерево о полдне.
Мне хочется острием луча
Написать возле себя на песке:
«Люблю безумно».
 

1932

ДУША ПОЭТА

 
Ищет чуда в звуках и свете,
В старом бору, на крутосклоне,
Хочет сдружить небо и землю,
Словно две нежных ладони.
 
 
Иногда мечтает погладить землю,
Как гладит мать головку ребенка.
Мох на болотах сердцем приемлет,
Придорожную травку, воздетую тонко.
 
 
Порою не верит в отзывчивость лета,
Вздрагивает от холодного слова,
Ищет землю, укрытую где-то
В зарницах вечера голубого.
 
 
И в конце, как гусеница по осени,
Забирается в листья глубокой чащи
И мечтает о вешней просини
И о радостях непреходящих.
 

1934

«Из невольничьего покоя…»

 
Из невольничьего покоя
Смутно возникнуть мне.
Только наедине
Можно остаться собою.
 
 
Кто чужую душу в меня
Вселяет в разгаре дня?
Не те говорю я людям слова,
Что рождены в глубине существа?
 
 
Легко рукою ветку пошевелить.
Погладить былинку малую.
Почему же так трудно
На людях себя сохранить?
 
 
Как месяц светится, когда
Слегка отворяет двери
Своего жилья! В сонме зарниц
Он ходит блеклый и бледный.
 
 
И каждое малое слово —
Мое и чужое —
Коварно калечит звучанье
Скрытой моей жизни.
 
 
Камень,
Упав в озеро, со дна
Не цвет, не водоросль посылает,
А только лишь ил и муть.
 
 
О, души одинокой святость!
Слова позванивают, как камыши
Над озаренным затоном,
И солнце мира стозвонно
Сияет в зеркале души.
 

1933–1935

«Не бушевали вихри в лугах…»

 
Не бушевали вихри в лугах,
Дни мостили логова ветхие.
Увязали сосны в глубоких снегах,
Как клешни,
                    растопырив ветки.
Я жил в одиноком дому,
Без желания, как без тела,
Разлука меня одолеть не сумела,
Любимая книга светила сквозь тьму.
Ночами жилье мое наперевес
Кто-то нес сквозь заснеженный лес,
И за тонким морозным окном,
К которому я прислонялся лбом,
Световыми дождями и тут и там,
Рассыпая искры среди темноты,
Жарко, без пламени тлели кусты,
Фонтаны огня – отрада глазам —
Сверкали, вдали озаряя поля…
Ужели это была земля?
Моя простая земля?
 

1935

«Серый дождик утром брел…»

 
Серый дождик утром брел
Под завесою тумана.
Неприметно раным-рано.
Перешел за частокол.
 
 
К бочке протянул он длани
И забегал по двору.
И в серебряные ткани
Вишен приодел кору.
 
 
Входит день в осеннем хрусте.
Я под дождиком стою.
Тоненькая струйка грусти
В душу тянется мою.
 

1936

ИЗ ПОЭМЫ «СУД»

 
О милая осень! Как смутно идти
По следу глухому твоей маеты!
Вдали меж стволами уже не светло,
И прячут калину уже за стекло.
И над сияньем отеческих вод
В пучину куда-то летит небосвод.
И радуга, нежный цветной полукруг,
Упрятана громом за рощу, за луг,
И с ветки родимой упавший листок
На глину могилы таинственно лег,
И в рог затрубили ветра, и набег
Готовит на севере сумрачный снег.
 

IV–V. 1937, Харьков – Чигирин

«Багряный, желтый и зеленый блеск…»

 
Багряный, желтый и зеленый блеск
Лежит столбами на сыром асфальте,
Чудовище тумана разлеглось
На крышах острых.
                          Там, в высоких окнах,
Прозрачные мерцают занавески,
Сияет электричество, растенья
Таинственно листву свою вздымают,
Тугие стебли извивая ловко.
Под потолками с пышною лепниной
Сияют люстры, словно виноград
Чудесных мест, дарующих нам радость,
И золотых, и красных абажуров
Маячат корабли, как на приколе.
Порою чья-то тень мелькнет в окне,
И кажется – то девушка прошла,
И стан ее подобен колоску.
Бесчисленные люди здесь живут,
И судьбы их сплетаются порою,
Как тени листьев при порывах ветра,
А в том узоре – жизнь моя видна.
И ваша жизнь, мои деревья.
                                                 Тихо
Стоите вы вдоль улицы.
                                            В тумане
Холодные по листьям льются капли,
По веткам льются, падают на камень.
И на мое плечо.
                             Осенней ночью
Мечтаете о вихре громовом,
О нежной ткани почки изначальной,
А я… а я, блуждая одиноко —
По улицам, спелёнатым туманом,
В свое былое память погружаю.
И вспомню я то молодость свою,
То башни Замка на земле родимой,
То песню, что мое томила сердце,
То друга, что безвременно погиб.
 

XII. 1937

«Кто подскажет мне, в какие бездны…»

 
Кто подскажет мне, в какие бездны
Время нас ввергает?
                                   Где щедроты
Той весны, что мне открыла двери
Прямо в юность?
 
 
Где любовь моя,
                            где тайна сердца,
Ласковый родник печальных мыслей,
Что лились в садов безмолвных ночи,
В запах яблонь?
 
 
Уходил я в степь, взбегал на холмик:
«О сойди, сойди, огонь небесный,
Освети мне милую долину,
Отчую хату!»
 
 
Вот восток пылает неоглядным светом,
Соловьи гремят, набегает вечер,
И в заречный сад моей любимой
Входит солнце!
 
 
О, если бы луч солнца, или птица,
Иль дальний гром меня оповестили,
Что ко мне воротились мои юность
С любовью.
 
 
Но скорее вскинется дуб до неба,
Скорее снег станет другом лета,
Чем придет кто-либо отвести невзгоды
От моего порога.
 

XII. 1938

«Как на юге грозило грозою!..»

 
Как на юге грозило грозою!
Как куковали кукушки
Перед тучею вихревою,
Перекликаясь через воды,
Через леса, через годы!
 
 
А дождь отшумел и пропал!
Ой пропал, словно в пропасть упал,
Помчал далеко, к нашим пределам,
Как сокол, мелькнул – и не глянул!
Ужели там его лучше встречают?
Ужели там ему открывают
Узорные окна, золотые арки,
Подносят венки, дорогие подарки —
Вздымают руки, приветно славят,
Высокие кресла на травах ставят?
 
 
…Одна капелька залетела,
Да в тот же миг догорела…
 

1937–1939

«В родной моей стороне…»

 
В родной моей стороне
Родного жилья не имею.
Нет сада – чтоб делать то,
Что делать отрадно мне.
 
 
Собрал бы в большую семью
Деревья,
               цветы и каменья,
И племя, что названо – песни,
Любило бы землю мою.
 
 
Я слушал бы лепет ручья,
Я мог бы создать водоемы
В долине и рыб разводить —
Была бы рыбачья семья.
 
 
Закончив дневные труды,
Я шел отдохнуть бы на берег,
Меня привечали бы вербы —
Разумные сестры воды.
 
 
В чужом обитаю дому
В бедняцком квартале селенья,
Я вижу пустырь из окна
И даль в непроглядном дыму.
 
 
Два дерева здесь во дворе,
Два друга, как два заключенных,
Под ними не видно травы,
Не виден им свет на заре!
 
 
Лишь ветер широким крылом
Над ними ударит порою,
Оставив то шорох в ветвях,
То смуту в сердце моем.
 

1939

«Часы шумливые скончались…»

 
Часы шумливые скончались,
Сломалась трепетная ось,
Колесики остановились
Под золотым возком времен.
Стоят они и не стрекочут,
Как будто бы тот воз чумацкий,
Покинутый в степи безбрежной.
Застыли огневые кони,
Уже не будут обегать
Свой круг извечный, как бывало,
И, вожжи выронив из рук,
Погонщик-солнце задремало.
 

16. I. 1940

«Метался снег, как белый дух…»

 
Метался снег, как белый дух,
И вдруг сложил лебяжьи крылья,
И занемог, и лег, как пух…
Ужель поник он от бессилья?
 
 
Казалось, на часочек, жалок,
Лицом приник к лицу земли.
Казалось, ветерок вдали
Его взовьет, как полушалок.
 
 
Ан нет! Свалился на бурьян,
Лежит накидкой кружевною,
И побеленный им курган
Его же мнится головою.
 
 
Ну что ж? Его пятнайте тело,
Его красу топчите зло,
Полозьями кромсайте смело
Его холодное чело.
 
 
Наступит час, и этот снег
Потоком звонким обернется,
И мы его услышим смех,
Когда с самим Днепром сольется.
 

13. VII. 1940

«Умрут и небо, и земля…»

 
Умрут и небо, и земля,
Умолкнут голоса природы,
Минуя дальние поля,
Не будут колыхаться воды.
 
 
Все, что растет, ликует, пахнет,
Безмолвье холодом пожрет,
И злоба без людей зачахнет,
И без добычи смерть помрет.
 
 
Но так хотел бы я представить,
Покуда путь не пройден мной,
Что вечно будешь жизнью править
Ты, ветер удали степной!
 
 
Твое не стихнет дерзновенье
И в мороке, среди руин,
Ты эхом давнего движенья
Все сможешь повторить один —
 
 
Слова поэтов прозорливых,
Слова печальников земных,
Моленья песен их тоскливых,
И жалобы, и ругань их.
 

17. Х. 1940

«Что странного, что улица пуста…»

 
Что странного, что улица пуста,
Что вечерами молодежь без песен?
Окно покрыто наледью, уста
Ручьев умолкли, видно, неспроста,—
Поля так холодны, и мир так тесен.
 
 
И вечером на небесах в смятенье
Моей звезды задут был огонек.
Видать, и там был ураган осенний
И повалил мой светлый теремок.
 

«Отныне ни словом, ни пеньем…»

 
Отныне ни словом, ни пеньем,
                       ни взглядом привлечь не смогу я
Юного сердца.
Дочь есть у меня, моя нежная поросль,
Полюбит меня и вечернего.
                     Буду ей милым,
Даже когда я умолкну
                          под глыбой смертельною ночи.
 

«Холодный ветровей дудит в дуду…»

 
Холодный ветровей дудит в дуду
и стаи вихрей выгоняет в поле.
Снегирь гудит, снегирь гудит в саду —
Все о зиме, о тягостной неволе.
 

Никанор Онацкий
© Перевод Ю. Денисов

ЗА РЕШЕТКОЙ

 
           За моими стенами широко
раскинулся огромный город,
то здесь, то там виднеются
камень, бетон и железо, торчат
высокие черные трубы с растрепанными
седыми чубами.
 
 
           А там… далеко, далеко —
за крышами и дымарями – видно
поле широкое, без конца и края,
а над ним, как серое покрывало,
нависло небо.
 
 
           Ревут гудки, выкрикивают
паровозы, гудят автомобили, воздух
разрывают самолеты, но людей мне
не видно.
 
 
           Знаю: как муравьи, они
густо запрудили улицы, вокзалы,
вагоны, ударно работают на фабриках
и заводах, но мне их не видно.
Не видно.
 
 
           Серый бетон и каменные
громады скрыли их в своих глубоких
чревах.
 
 
           Крыши закрыли улицы, проулки,
площади.
           Большой город безлюден, мертв,
как пустыня.
           Нет, как огромное кладбище,
с большими, каменными надгробиями.
 

1934 г (камера – № 62)

«Мои мысли, как вольные птицы…»

 
           Мои мысли, как вольные птицы,
выпархивают за решетку, поднимаются выше туч,
здороваются с солнцем и звездами.
 
 
           В одно мгновенье они пролетают
бескрайние просторы, неведомые миры.
 
 
           Миг – и влетают в город,
погружаются в людскую гущу, ходят
по улицам, площадям, заходят в дома,
свободно проникают
в закрытые темницы с верными
надзирателями, стоящими с оружием
возле замков.
 
 
           Ничто не может их остановить,
нет препон моим мыслям,
ибо они свободны, а с ними – и я.
 
 
           Человеческий гений, наука, техника
еще не нашли способ удержать мысль
человека, зато придумали много
способов ее убить.
 
 
           Дикий камень, дубина, примитивный
лук, острый нож, яд, тяжелый меч,
огнепальний пистоль, усовершенствованное
ружье, громоподобная граната,
скоростной пулемет, огнеметы, бомбометы,
отравляющий газ и… наконец, последние
достижения культуры – электрический стул.
Но напрасно все это… Мысли и после смерти
                           живут!
Живут и действуют! Так что бессмертны они!
Слава, слава бессмертным мыслям человека.
 

13. III.1936 г. (камера —№ 62)

Гнат Михайличенко
© Перевод Ю. Ярмыш

ОГОНЬ МОИХ ОЧЕЙ
(Новелла в белых стихах)

 
Огонь моих очей…
Огонь очей моих…
И давит окровавленную грудь.
Ручейки крови,
Кусочки сердца
Тебе,
Моя Верховина, моя дымчатоокая
Мечта.
Тебе, моя песня,
Тебе моя мысль и мой вздох…
 

«Над седым шпилем…»

 
Над седым шпилем
Моей печали
Кружатся белые чайки.
Кигичут.
Истерзанное сердце,
Окровавленное сердце,
Разбитое,
Голосит.
А когда-то оно – солнечно-светлое – ей,
Когда-то было
Цветами укрыто…
 

«Ароматом любви овеянный…»

 
Ароматом любви овеянный,
Задрожал
В могучих стремлениях поднятый
Мой дух.
Воспоминаньем счастья,
Воспоминаньем радости,
Моя неоплаканная,
Моя позабытая —
Мечта иссохшего сердца…
 

«И осыпались цветы…»

 
…И осыпались цветы.
И листья увяли.
И ветер шумит,
Недосягаемо далекая, завороженно-милая,
Твои очи печальны,
И чело наклонилось.
И порывы погашены.
Ты меня уж не вспомнишь…
Огонь твоих очей,
Огонь очей твоих
Угас для меня.
 

«Красными маками поле усеяно…»

 
Красными маками поле усеяно…
И синевой васильков.
На спорышной меже
(тиховейно опушка поет)
Мы повстречались —
Свидались.
Стежка бежала далеко, смеясь,
И чечетка в кустах притаилась.
Мы были вдвоем —
Всем на зависть
За звонко-прозрачную нашу любовь.