Текст книги "Единственный свидетель (Юмористические рассказы)"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Дружок
В кабинет районного прокурора Нилова вошел молодой еще человек с большим, как блюдо, потным лицом, в летнем костюме песочного цвета и ярко-зеленой трикотажной рубашке.
Прокурор сидел за столом и просматривал бумаги. Не поднимая головы, он коротко бросил посетителю:
– Садитесь! Я сейчас…
Но человек в костюме песочного цвета остался стоять. Он поглядел на прокурорскую макушку с уже наметившейся лысиной, ухмыльнулся и сказал ласковым, задушевным голосом:
– Пиши, пиши, лысый черт!
Прокурор поднял голову и удивленно уставился на посетителя. А тот, сияя и радостно смеясь, закричал на весь кабинет:
– Не узнает, нахал! Глядит и не узнает!
– Неужели… Клочков?!
– А кто же еще! А ну, вылезай, товарищ прокурор, целоваться будем!
Невольно улыбаясь, Нилов поднялся, вышел из-за стола и… утонул в объятьях Клочкова.
Некоторое время в прокурорском кабинете раздавались шлепки и страстное мычание:
– Умм, Васька!.. Умм, прокурор!.. Умм, черт лысый!..
Наконец, изрядно помятому прокурору удалось вырваться. Они уселись. Картины далекой молодости пронеслись перед мысленным взором Нилова. Маленький южный городок, пряный запах цветущих акаций на бульварах, их дружная молодая компания. Какие это были славные, горячие, чудные хлопцы!.. Правда, Севка Клочков и тогда был слишком криклив и тогда еще смеялись над ним Моня Березовский и спокойный умница Ваня Глотов. Молодость, молодость! Была – и нет! И где теперь они, друзья твоей молодости?..
На сердце у Нилова было тепло. Его охватило чувство какой-то приятной грусти. Он посмотрел на Клочкова увлажнившимися глазами и сказал:
– Времени-то сколько прошло! А, Сева?!
– Да, время, время! – отозвался Клочков, отдуваясь. – Подростками были, в футбол играли. А теперь, гляди, на макушке – лысина, а сам – прокурор!.. Кто бы мог подумать, что Васька Нилов станет про-ку-ро-ром?!
– Что же в этом удивительного?
– Ты же в нашей компании самым тихим считался! Помнишь Ваню Глотова, Моньку Березовского? Орлы, ораторы, форварды!.. А ты, извини, какой-то никудышный был… Вот забыл, чем ты болел всегда…
Прокурор поморщился и сказал:
– Ничем я не болел!
– Будешь теперь рассказывать! – не унимался Клочков. – Вспомнил: хроническим насморком. Вечно у тебя из носа текло.
– Не помню, – совсем сухо сказал прокурор, – по-моему, у меня… не текло из носа!
– Ну, не текло, – тотчас согласился Клочков. – Ай, братцы, что делается!.. Васька Нилов – прокурор!.. Захочет – может меня в тюрьму посадить!.. Сколько лет мы с тобой не виделись?
– Много!
– Верно, многовато! Во время войны ты где был?
– На фронте. А ты?
– Я в тылу геройствовал… – значительно сказал Клочков, – по линии снабжения. Тоже, брат, доставалось!
– Кого-нибудь из ребят встречал за последние годы, Сева? Где Ваня Глотов? Не слыхал?
– В нашем городе лежал в госпитале во время войны – раненый. Я должен был к нему заехать, но не сумел, – сказал Клочков.
– Как же так – не сумел? – удивился Нилов. – Друг – раненый, лежит в госпитале, а ты не сумел навестить!
– У меня, помню, был прорыв с мылом тогда. Я мыло доставал для нашей столовой. Закрутился и… забыл.
– И что с ним стало, не знаешь?
– Не ведаю.
– А я, знаешь, кого встретил недавно? – сказал прокурор с волнением. – Наташу Грудневу!
– Какую Наташу Грудневу? – безучастно спросил Клочков.
– Наташу Грудневу забыл?
– Это толстая такая?
– Ты же в нее был влюблен, чурбан! Мы все думали, что вы поженитесь.
– Ну и как, вышла она замуж? – столь же безучастно спросил Клочков.
– Да. Ее фамилия теперь Королева – по мужу. Она спрашивала про тебя. Хочешь, адрес ее тебе дам?
– А что мне ей писать? Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой.
– Ее не узнать теперь, Наташку! – сказал прокурор. – Профессор химии, лауреат, депутат!..
– Ну, ладно, – перебил его Клочков, – лирика потом. Сначала, как говорится, деловая часть. Знаешь, как я на тебя наскочил? Целая история! Я ведь здесь недавно. Устраиваюсь. И вот, прихожу к одному дружку – Петьке Самохвалову. Должен тебе, Вася, сказать, у меня дружки всюду раскиданы. Я для них – все, и они для меня – все. Прихожу. Петька сидит кислый, хмурый, несчастный. «Что такое?» Говорит: «Неприятности». Где-то он на курорте встретился с какой-то прекрасной особой. Ну, сам понимаешь: луна, море, южная ночь, чебуреки, мукузани – поэзия! Короче говоря, Петька сказал ей, что он не женат! А потом Петька, подлец, дал ходу… Но теперь она приехала и нашла Петьку. Я случайно спросил: «Как фамилия прокурора, у которого твое дело?» – «Нилов». Я так и подскочил: «А звать – Василий?» – «Василий». Я ему говорю: «Счастлив твой бог! Если это Васька Нилов, старый мой дружок, – выручу!» Прихожу я к тебе – это ты!.. Вася, скажи, чтобы тебе Петькино дело дали. Мы его с тобой сейчас закрестим – и «все убито»… А Петьке от твоего имени я собственноручно набью физиономию. Даю честное слово, набью… Я позвоню твоей Катечке-Манечке, ладно? Скажи, чтобы она дала дело.
Клочков протянул руку к кнопке настольного звонка, но Нилов остановил его и сказал:
– Я не прекращу это дело!
– Почему! Пустяковое же дело! Сделай для дружка, Вася! Уж больно он парень хороший, Петька Самохвалов!
– Этот «хороший парень» подло, низко, грязно обманул женщину.
– Правильно: обманул. Но он… извинится перед ней. А она пусть лично набьет ему физиономию.
– Послушай, – возмутился прокурор, – ты понимаешь, с каким делом пришел? И к кому? К прокурору, к представителю закона!
– А к кому же еще мне идти?.. К маникюрше, что ли?
– Ну, знаешь, если ты к маникюрше с таким делом придешь, – она, пожалуй, не пощадит твоей прически и тоже вступится за честь женщины…
Нилов отвернулся и, резко чиркнув спичкой, зажег папиросу.
– Чего ты окрысился-то? – искренне удивился Клочков. – Не хочешь прекращать дело – не прекращай. Конечно, надо учить таких, как Петька. Солидный человек, с положением, а ведет себя как холостой фокстерьер. Никакой морали у человека! Посадишь ты его в тюрьму – я первый скажу: «Правильно!» Черт с ним, с Петькой Самохваловым. Ты мне лично, Вася, помоги, будь дружком.
– А что у тебя такое?
– Совсем пустяки. Пошел тут как-то с ребятами в ресторанчик. Ну, выпили, пошумели… Ну, вышел маленький мордобойчик… со счетом три ноль в пользу милиции. Меня оштрафовали… Будь дружком, позвони куда надо – пусть с меня штраф снимут. Обидно же, ни с того ни с сего три сотни из кармана!
Клочков вытащил из бокового кармана своего пиджака сложенный вдвое лист бумаги и положил на стол прокурора.
Нилов взял бумагу, внимательно прочитал ее и сказал, стараясь быть спокойным:
– Оштрафовали тебя правильно. Скажи спасибо милиции, что этим кончилось. Я же никуда звонить не буду!
– Почему?
– Потому, что я не намерен заступаться за пьяных дебоширов!
– Какой же я дебошир? Ты что, очумел?
– Тут написано: «…что касается гр. Клочкова В. С., то последний бросил горячую котлету в гр. Иванова И. П., сидевшего за соседним столом».
– Врут!.. Даю тебе слово, Вася, врут!.. Это была не котлета. Это был шнель-клопс. И то я его уже съел. Один гарнир остался… По сути дела, я бросил в этого Иванова одну жменю зеленого горошка. А почему бросил? Потому что он меня оскорбил! Надо же разобраться!
– Повторяю еще раз: я считаю, что тебя оштрафовали правильно. Если я как прокурор вмешаюсь в это дело, оно может кончиться для тебя хуже!
Большое лицо Клочкова покраснело. Он криво улыбнулся и сказал:
– Спасибо и на этом, товарищ прокурор. Откровенно говоря, не ожидал. Я думал, что Вася Нилов помнит старых дружков. Приди ты ко мне с таким пустяком, я бы тебе помог, будь уверен.
– Странные у тебя понятия о дружбе! – сказал Нилов.
В прокурорском кабинете наступило молчание. Обиженно сопя, Клочков поднялся, молча сунул Нилову руку и пошел к дверям.
В дверях он вдруг остановился и, обернувшись, сказал:
– Ты хотел мне адрес Наташи Грудневой дать. Давай! Я ей как депутату напишу. И уж она-то, наверное, поможет мне в отношении штрафа. И тебе, Васька, стыдно будет тогда. Сухарем ты все-таки стал, прокурор, сушеной воблой, вот что я тебе скажу, не обижайся!
Он вытянул из кармана записную книжку и автоматическую ручку.
– Говори, где она живет.
– Пиши: Белоруссия…
– Ах, она в Белоруссии! – сказал Клочков с искренним разочарованием в голосе. – Тогда… будь здоров!
Он спрятал книжку и вышел, хлопнув дверью.
1949
Исповедь
Про меня говорят, что я человек неглупый. И работник я неплохой. Меня неоднократно награждали почетными грамотами, объявляли мне в приказах по нашему учреждению благодарность, ставили в пример другим.
Но мне думается, что я мог бы достигнуть большего, если б не эта моя несчастная страсть, даже порок!
Я не запойный пьяница, не оголтелый картежник, я не изменяю своей жене.
У меня – другое.
Я очень люблю выступать с речами на собраниях.
И странно, на узких совещаниях, где можно говорить просто, вот как сейчас, я обычно молчу или говорю дельные вещи.
Но такие совещания меня как раз и не удовлетворяют. Меня тянет выступать именно на ответственных собраниях, где имеется президиум, ораторская трибуна, графин с водой, столик стенографисток и… сотни человеческих ушей и глаз!
Перед тем как пойти на собрание, я очень волнуюсь. Я хожу по комнате из угла в угол и обдумываю свое выступление.
О чем я буду говорить? Разве вот об этом?.. Или… об этом?.. Выясняется, что говорить мне не о чем. Тем не менее я пишу тезисы.
Но жена-то меня знает!.. Она подходит ко мне, смотрит на меня умоляющими глазами и говорит:
– Степочка, я тебя очень прошу… не выступай! Пожалей хоть детей.
– Оставь меня. Что за обывательщина?!
– Если тебе так уж хочется выступить – выступи передо мной. Я разбужу Клаву и Митеньку – они тоже с удовольствием послушают. И соседей можно позвать.
– Вот-вот! Еще вызови тетю Зину. И будет полный семейный кворум!
Спор наш кончается ссорой. Митенька и Клава просыпаются и громко ревут. Жена заявляет, что она очень сожалеет, что в свое время сделала один глубоко ошибочный и – увы! – непоправимый шаг в жизни.
Я убегаю на собрание с испорченным настроением.
Сижу я обычно в первом ряду.
И вот начинаются прения по докладу.
Призывно звенит председательский колокольчик. Аппетитно поблескивает вода в графине. На трибуну один за другим выходят ораторы – мои товарищи. Они говорят красиво, умно, речь их льется плавно и легко, и мне кажется, что я могу все сказать уж во всяком случае не хуже, чем они.
Я начинаю томиться и ерзать на стуле. Голос благоразумия шепчет мне в самую душу предостерегающе:
«Опомнись! Удержись! Не выступай!»
Но именно в этот опасный момент председатель спрашивает:
– Кто еще хочет высказаться?
И неожиданно для самого себя я выкрикиваю сдавленным, уже не своим голосом:
– Прошу слова!
Председатель объявляет мою фамилию.
По залу сразу проходит легкий, странный ветерок. Я выхожу на трибуну, как в тумане, оглядываю зал и, заметив зловещий микрофон, прикрепленный к кафедре, мгновенно начисто забываю все то немногое, что хотел сказать.
Я гляжу на людей и, напряженно улыбаясь, делаю вид, что собираюсь с мыслями.
Но наших трудно провести. Они переглядываются, перешептываются. Соусов, наш учрежденческий остряк, наклоняется к уху Зиночки из бухгалтерии и что-то ей шепчет. Зиночка громко фыркает и смотрит на меня сострадательно.
Обливаясь холодным потом, я заглядываю в свои тезисы и… ничего не могу в них понять: почерк у меня вообще неразборчивый, а тезисы к тому же написаны наспех и сокращенно. Расшифровать эту загадочную клинопись у меня нет времени. Я храбро открываю рот и начинаю говорить с расчетом на то, что сбежавшие мысли устыдятся и сами вернутся по своим местам в процессе высказывания.
Косясь на стенографистку, я говорю:
– Я хотел бы сказать… вернее, так сказать, произнести несколько слов… даже, если хотите, не произнести, а промолвить… в общем, короче говоря, я хотел бы высказаться. О чем я хотел бы высказаться?..
Я делаю глубокомысленную паузу. Но сбежавшие мысли – увы! – не появляются на горизонте.
Я продолжаю:
– Я хотел бы заострить ваше внимание… вернее, так сказать, остановиться, даже, если хотите, не остановиться… в общем, короче говоря, я хотел бы подчеркнуть. Что я хотел бы подчеркнуть?..
Я снова делаю паузу. Мыслей нет. Я смотрю на стенографистку с ужасом и тоской. Как я ненавижу ее в эту минуту!.. Нет, я ничего лично против нее не имею, конечно, – но… зачем она все записывает?
Но вот – ура! – откуда-то, из самых темных закоулков памяти выбегает первая крохотная, запыхавшаяся, как загнанный мышонок, мыслишка.
Немедленно я загоняю ее в мышеловку своего выступления, и она долго мечется там, тыкаясь холодным носиком в железные прутья придаточных предложений.
Ох, эти придаточные!..
Запутавшись во всех этих «чтобы», «что», «потому что», «вследствие чего», «оттого что» и «для того что», я с ужасом убеждаюсь в том, что не могу закончить фразу и поставить точку.
В зале откровенно хохочут, а я все плыву и плыву куда-то, жуя свои «оттого что» и «для того что».
Соусов громко говорит Зиночке из бухгалтерии:
– Да, не Демосфен!
…К концу выступления в моей мышеловке оказываются… две мыслишки!
Небогатый улов!
С бодростью утопающего я булькаю:
– На этом позвольте мне закончить свое выступление.
Мне охотно «позволяют» закончить, и я, под ехидные хлопки, камнем иду на дно.
Я сажусь на свое место, стараясь не смотреть на соседей. Уши у меня пылают, сердце стучит – я чувствую себя несчастным.
Не знаю, до чего довела бы меня моя страсть, если б не заботы товарищей и в частности Соусова.
Однажды он позвал меня к себе в гости. Было много народу – все наши, учрежденческие. Мы слушали патефон.
Соусов поставил очередную пластинку и сказал:
– А теперь послушайте комический монолог. Называется «Оратор». Фамилию артиста-исполнителя я называть не буду, попробуйте отгадать сами.
Пластинка завертелась – и все сразу стали смеяться. Хохот поднялся такой, что до меня долетали лишь отдельные слова оратора. Я не мог разобрать, что он говорит, я понял только, что он высказывается «за» и «против» одновременно. Я стал смеяться вместе со всеми, а когда пластинка кончилась, сказал:
– Правильно подмечено. Есть у нас такие ораторы! Но кто этот артист? Ужасно знакомый голос!
Соусов сделал классическую паузу и сказал:
– Это ты! Помнишь микрофон? В тот день мы записали тебя для потомства.
С тех пор, когда, сидя на собрании, я чувствую «ораторский зуд» – этот самый опасный вид душевной чесотки – и уже поднимаю руку, чтобы попросить слова, я вспоминаю свою пластинку и говорю председателю: «Нет, ничего… это я так… на нервной почве!..»
И выхожу в коридор покурить.
1950
Загадки мироздания
Областной работник Михаил Петрович Зайцевский, человек благодушный и даже несколько восторженный, сидел в клубе колхоза «Утренняя заря» и слушал лекцию местного учителя природоведения Коркина на тему: «Загадки мироздания. Есть ли жизнь на других планетах?»
Зал клуба, разместившегося в здании бывшей церкви, был набит до отказа. Колхозники слушали внимательно, чутко. Коркин был в ударе и читал с «огоньком», сам увлекаясь цветистым своим рассказом про каналы на Марсе. Когда он закончил лекцию и, сойдя с кафедры, сел за стол, застланный алым кумачом, в зале раздались дружные аплодисменты. На сцену вышел заведующий клубом – румяный, застенчивый, как девушка, паренек – и, зардевшись, сказал:
– В порядке ведения… Первое – прошу граждан не дымить!.. Степан Иванович, это персонально относится к вам!.. Второе – прошу задавать товарищу лектору вопросы.
Вопросов было задано много. Ученик шестого класса Ваня Смычков спросил: не собираются ли наши летчики на ракетных самолетах махнуть на Марс – посмотреть на эти самые каналы? Если собираются – будут ли брать пассажиров-добровольцев? А если будут брать пассажиров, то где будет происходить запись, в области или в Москве? Над вопросом Вани Смычкова зал смеялся минут пять. Раздавались возгласы:
– Кланяйся там, на Марсе, Ванечка!
– Дядя Степан, его все равно не запишут лететь на Марс – у него по географии двойка.
Михаилу Петровичу лекция понравилась. Он достал из портфеля свой дорожный блокнот и отметил карандашом: «Цен. оп. – „Утр. зари“. Устр. лекции. Уч. Коркин – хор. лект. Жив. инт. колх. Похвалить, рассказать культпрос. – Носову».
Сидевшая рядом с Михаилом Петровичем пожилая колхозница в городском кокетливо-ярком шерстяном платочке, подвязанном под подбородком, покосилась на его портфель и сказала шепотом:
– Вы из района, товарищ, извините, конечно, или из области?
– Из области!.. – значительно сказал Михаил Петрович.
– Обследуете нас или как?
– Смотрю… кое-что!
– Вы бы нашу кооперацию посмотрели…
– Я больше по культурно-просветительной части. А что у вас в кооперации, плохо разве дело идет?
– Дело идет, как на Марсе, – загадочно сказала колхозница, – туману много, а гвоздей, скажем, нет. Да вы зайдите в нашу лавку – сами увидите все. С народом потолкуйте.
– Загляну! – согласился Михаил Петрович и отметил у себя в блокноте: «Загл. в сельпо. Пог. с нар.».
Ночевал Михаил Петрович у заведующего клубом. Тот накормил гостя из области великолепным лещом собственного улова, жаренным в сметане, с картошкой и зелеными помидорами.
Михаил Петрович с жаром говорил за ужином о задачах культурной работы в деревне и так хвалил хозяина за инициативу, что тот стал совсем багровым от смущения и почему-то все время старался перевести разговор на ловлю лещей.
– Этот учитель Коркин – хороший лектор. Вы вообще смелее их привлекайте! – говорил Михаил Петрович, жестикулируя вилкой.
– Само собой, – отвечал заведующий клубом. – А они, знаете, такие хитрые! Их сразу не возьмешь!..
– Кого? Учителей?
– Нет, лещей! Самая хитрая рыбина на свете!
– Лещ – это, конечно, вещь! Так вот, друг мой, вы вообще… глубже берите… Не плавайте по поверхности…
– А лещ, он всегда на глубине! На поверхности это только плотву можно взять или окуньков молодых.
– Я вам не про рыбную ловлю говорю, а про культработу!
– Само собой, само собой!
…Выспался Михаил Петрович отлично, на очень чистой и удобной постели, встал рано, напился молока со свежим ржаным хлебом и пошел вместе с завклубом погулять – посмотреть колхозные угодья.
Колхоз был крепкий, хороший. Печать достатка и хозяйственной силы лежала на всем. Денек был тоже погожий, ясный. И Михаил Петрович, шагая по крепко укатанной дороге, мимо старого помещичьего парка, в котором столетние дубы и могучие ветвистые липы шептались о чем-то между собой, чуть шелестя листьями, впал в состояние умиления.
– Хорошо! – говорил он своему спутнику. – Все у вас хорошо! Молодцы!
Потом завклубом ушел по своим делам в дальнюю, третью, бригаду, а Михаил Петрович отправился «загл. в сельпо», как было записано у него в блокноте.
Однако лавка сельпо оказалась закрытой. На дверях висело рукописное объявление «Закрыто на ремонт». Михаил Петрович, нагнувшись, посмотрел в окошко и увидел пустые полки, забрызганные известкой, и маляра, стоявшего к нему спиной и усердно махавшего своей кистью.
«Чистоту наводят! – подумал Михаил Петрович. – Ну что же, хорошо! Где же тут туман?! Никакого нет тумана. Сельская лавка должна быть чистой, уютной».
Над ухом областного работника кто-то деликатно кашлянул. Михаил Петрович обернулся и увидел хилого рыжеусого мужчину в коричневом кожаном картузе и сильно потертой куртке.
– Купить что хотели или просто так желали полицезреть? – медовым голосом спросил рыжеусый.
– Так просто, собственно… А вы что, имеете отношение к местной кооперации?
– А я – она и есть, местная кооперация, – улыбнулся рыжеусый, – Трифонов Николай Васильевич… Если интересуетесь нашей работой, то у меня все цифры приготовлены. По товарообороту и так далее… Процент выполнения и прочее. Пройдемте в сельсовет, поскольку у нас капитальный ремонт.
В сельсовете кооператор усадил Михаила Петровича за пустовавший стол зампреда и, заглядывая поминутно в какую-то ведомость, стал пулеметной скороговоркой сыпать цифрами и процентами.
Через пятнадцать минут у Михаила Петровича от всех этих «процентов выполнения» позеленело в глазах, а в правом виске появилась ломящая боль.
– А вот как у вас, скажем, с гвоздями дело? – перебил он Трифонова.
– С гвоздями, – гвоздь вопроса не в нас. Гвоздь вопроса – в базе! – быстро ответил Трифонов и опять опрокинул на голову областного работника целый ушат «процентов выполнения».
Потом к Михаилу Петровичу подсел председатель сельсовета и заговорил с ним о своих делах, потом подошли другие местные работники, а потом настал вечер, подкатила присланная из района «эмка» и надо было ехать на станцию. «Пог. с нар.», как было записано у Михаила Петровича в блокноте, что означало – поговорить с народом, – он так и не успел.
Через час Михаил Петрович уже сидел в колхозной чайной возле станции, ел яичницу с зеленым луком и рассказывал свои впечатления о поездке в «Утреннюю зарю» пожилому, с обильной проседью в бороде и усах, хитроглазому человеку в ватнике, сидевшему с ним за одним столом.
– Превосходный, знаете, колхоз! – говорил Михаил Петрович. – Работа кипит, словно в муравейнике. Честно люди работают, честно.
– Колхоз-то крепкий! – сказал седобородый.
– И все у них в деревне ладится! Возьмите культурную работу. Этот заведующий клубом – как его? – Иван Дремин – превосходный, инициативный работник!..
– Лодырь он превосходный, Ванюшка Дремин, – вот он кто, хоть и приходится мне племянником! – резко сказал седобородый.
– Позвольте, он же такие интересные лекции устраивает!
– За три месяца – первую… по случаю вашего приезда. Учителя к нему сколько раз приходили, предлагали и то и се, а у него в голове одни лещи. Работать-то он может, только его поругать надо как следует, критику на него навести.
Михаил Петрович вспомнил, как безудержно хвалил он за ужином красневшего от смущения Ивана Дремина, и ему стало неловко.
– Кооперация у них тоже… ничего работает, – сказал он не совсем уверенно, – ремонт сегодня начали капитальный. Это правильно. Сельская лавка должна быть чистой, уютной.
– Да уж чистота у них такая, как на том свете в аптеке! – сказал седобородый и, странно улыбаясь, поднял на Михаила Петровича свои лукавые желтые глаза.
– Что вы хотите сказать собственно?
– Хочу то сказать, что они уже третий раз за лето красят свою лавку. Как кто приедет из области или из Москвы, так Николай Васильевич Трифонов сейчас же за мной посылает: Филипп Игнатьевич, пожалуйте, дескать, к нам производить предупредительный ремонт. По случаю вашего приезда тоже был произведен предупредительный. Тем более, что вы на «эмке» приехали райкомовской.
– Я что-то вас не понимаю, – растерянно сказал Михаил Петрович.
– А что же тут непонятного? Николаю Васильевичу неинтересно, чтобы приезжий человек попал в его лавку да посмотрел на все их безобразия. Мало ли что может быть. Еще в газетке пропишут! Вот он и закрывает лавку на ремонт, как кто приедет.
– А разве у них того… безобразия?
– Безрукий народ. Тык-тык, а толку нет. Я думал, вы зайдете в лавку – я бы все вам рассказал.
– И что же, ассортимент у них плохой?
– Какой у них сортимент! Окорок капусты да кочан ветчины. Стекольный завод рядом, а стекла не достать. Гвоздей не бывает! Спичек и то с трудом достанешь. Одна соль да керосин. А поезжайте в Смолкино в кооперацию – отсюда двадцать километров, – там все есть!
– Но ведь процент выполнения плана товарооборота у Трифонова высокий… Вот у меня записано тут… «проц. вып. – 95».
– «Проц. вып.», может, у него и есть, а товару, какой нужен колхознику, – нету!
…Сидя в вагоне и слушая стук колес, Михаил Петрович думал о том, что его в сущности провели, как мальчишку, и ему было мучительно стыдно.
«Собственно говоря, какую же пользу принесла делу, колхозникам моя поездка в деревню? – размышлял, казнясь и мучаясь, Зайцевский. – Никакой!.. Хуже – она принесла вред».
Он извлек блокнот, – жирно перечеркнул все свои заметки и написал:
«В след. раз больше встр. с нар., присл. к гол. прост. людей. Изжить свое телячье благодушие!..»
1950
