Текст книги "Единственный свидетель (Юмористические рассказы)"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

Секрет производства

Во дворе большого нового дома стоял маленький – на три квартирки – домик, такой ветхий, что казалось чудом, как он держится «на ногах».

Лоскунов, заведующий магазином, жилец из большого дома, как-то даже сказал управляющему Василию Архиповичу:

– Эта развалюшка портит нам весь пейзаж; двор у нас передовой, культурный, с волейбольной площадкой – и вдруг, представьте, такая допотопная хибарка, ноев ковчег. Примите меры, Василий Архипович.

Василий Архипович меры принял: написал в районное жилищное управление официальную бумагу, что он как управдом снимает с себя всякую ответственность за могущее произойти падение дома № 5-а во дворе по Средне-Анастасьевскому переулку.

Управление написало такую же бумагу куда-то повыше. В общем, через месяц пришли техник и двое рабочих и подперли покосившиеся стены домика бревнами, отчего развалюшка не стала ни прочнее, ни красивее.

В домике этом, в третьей квартире, занимала комнату одинокая старуха Чикарева, уборщица из коммунального банка. Старуха как старуха: в платочке, седая, один глаз косит, на руке «вечная» кошелка, обшитая для крепости тряпкой.

Посмотреть на нее – ничего особенного.

А между тем старуха Чикарева как раз была особенной старухой.

Она слыла во дворе замечательной гадалкой Разложит карты, посмотрит на них своим косым глазом и видит насквозь все будущее человека.

Слава старухи Чикаревой упрочилась после случая с Поленькой Дергуновой – это ее соседка, кассирша со станции предварительной продажи железнодорожных билетов.

Поленька была девушка худенькая, рябенькая, лет ей было тридцать с хвостиком, и ей очень хотелось выйти замуж за летчика-истребителя или в крайнем случае за товарища Шумихина, тоже кассира на станции, моложавого вдовца пятидесяти четырех лет. Однако летчики-истребители за Поленькой не ухаживали, а моложавый вдовец Шумихин неожиданно взял да и женился на другой кассирше.

Однажды Поленька поздним вечером зашла к старухе Чикаревой и, стесняясь, попросила:

– Гавриловна, будь такая ласковая, разложи картишки, скажи, что меня ожидает: да или нет?

– Опять замуж собралась, что ли?

Поленька вспыхнула и затараторила, страшно конфузясь:

– Ходит один техник, Гавриловна. Такой прилипчивый, ей-богу, просто ужас. Намекает на серьезную любовь. Я ему уже три билета без очереди устроила – два жестких плацкартных в Симферополь и один мягкий до Сочи, – а он все ходит. Бритый весь. Интересный. Завтра придет опять за билетом, а послезавтра мы с ним в кино идем на решительный разговор.

Старуха Чикарева разложила карты, посмотрела, сокрушенно качая головой, на туза пик, примостившегося рядом с бубновой дамой, потом перевела взгляд на Поленькины рябинки и сказала:

– Ожидает тебя, девушка, удар и напрасные хлопоты.

Поля Дергунова побледнела.

– Он же определенно намекает на любовь.

– Он на свое намекает, а карты на свое. Эвон туз-то пиковый, как змей, тут как тут!

Старуха Чикарева еще раз посмотрела на Поленькины рябинки, сочувственно вздохнула.

– Нет, не женится он на тебе. Где там! Карты врать не станут: не люди… Благодари меня скорей… Может, тогда не исполнится гаданьице.

– Мерси! – дрожащим голосом сказала Поленька.

А через три дня она вернулась с работы расстроенная, в слезах, и по секрету призналась толстой жене Лоскунова, своей приятельнице, что «он» оказался подлецом: схватил четвертый билет до Кисловодска без очереди и был таков.

– Нет, но Гавриловна-то наша до чего, Поленька, верно вам нагадала! – восхитилась жена заведующего магазином. – Пожалуйста, удар и напрасные хлопоты.

Понизив голос, она озабоченно прибавила:

– Знаете, Поленька, у Степана Степаныча срочный учет и ревизия идут в магазине, он волнуется. Знаете, какие люди теперь! Всего можно ожидать! Определенно надо забежать к старушке, погадать на него.

От старухи Чикаревой толстая жена Лоскунова вышла сама не своя, ожидавшей ее Поленьке сказала: «Степану Степанычу вышел казенный дом», – и заплакала басом.

В тот же день за Лоскуновым пришли из уголовного розыска, а утром и весь день на дворе только и было разговоров о необыкновенных гаданиях старухи Чикаревой.

Тогда управдом Василий Архипович решил принять меры.

Вечером он пришел к гадалке и, не садясь, сурово сказал:

– Гражданка Чикарева, на каком основании вы занимаетесь суевериями?

– Я, Василий Архипыч, суевериями не занимаюсь, – ответила старуха Чикарева, – я по банковской части служу. А ежели и погадаю кому на дворе бесплатно, – разве от этого вред?

– Вред, – сказал управдом, – поскольку отсталые элементы думают, что вы, как бы сказать, знаете волшебство. И так далее.

– Я волшебства не знаю, – сказала старуха.

– Тогда откройте мне, как управдому, секрет своего производства для разъяснения массам. Объясните, к примеру, как вы так ловко угадали про гражданку Дергунову и про этого… про Лоскунова?

– Секрет у меня простой, – покорно заявила старуха Чикарева. – Ты, батюшка, посмотри на ее личико – сам без карт поймешь. Кто ее замуж возьмет? Девке под сорок!.. А ходить, конечно, ходят. Каждому охота билет на курорт без очереди схватить… Теперь отвечу за Лоскунова. Он жалованье пятьсот огребает, а сама каждый месяц новые польты справляет. Из каких сумм?.. Смекаешь? Обязательно его посадить должны были. Как сама-то Лоскуниха мне сказала: «Ревизия идет!», я сразу про казенный дом и смикитила про себя.

– Значит, на научной психологии работаешь? – смягчившись, спросил управдом Василий Архипович.

– На ей, батюшка, на ей!

– Вот что, Гавриловна, прекрати это дело. А то придется тебя в милицию… Здорово это ты, однако!.. Ну, а вот можешь через психологию или там на картах ответить, будет мне взбучка, что я с ремонтом опоздал, или нет?

– Будет, батюшка, – проникновенно сказала старуха Чикарева.

– У меня же объективная причина!

– Причин этих нонче не признают, – сказала гадалка. – Хочешь, карты раскину, хочешь, так, через психологию, отвечу: будет тебе взбучка, верь моему слову.

Управдом Василий Архипович криво улыбнулся, почесал затылок и вышел.

1938

Укрощение строптивых

Беда всегда является неожиданно. На этот раз она свалилась как снег на голову в самый разгар матча между «Спартаком» и «Динамо». У «беды» была окладистая борода, легкомысленный форменный картузик, белый фартук и метла в руке. «Беда» была дворником, и звали ее Антропом.

Если бы на стадионе вдруг появился мамонт и, грозно выставив доисторические бивни, пошел бы прямо на вратаря, расшвыривая нападающих, как котят, – игроки, зрители и даже сам непобедимый вратарь Юрка Ключиков смутились бы сердцем меньше, чем сейчас при виде Антропа.

Мальчики бросили играть. Крайний правый «Спартака» восьмилетний Петька Дудко, босой, с забинтованной головой, хрипло сказал:

– Бежим, ребята!

Но Юрка Ключиков остановил его движением руки: – Давайте обождем. Может быть, он просто хочет посмотреть, как мы играем.

Антроп подошел к футболистам и изысканно вежливо приподнял свой картузик.

– Мое почтение игрокам, – сказал дворник противным льстивым голосом. – Ну, как делишки? Кто кого: они нас али мы их?

Ребята молчали. Потом Петька Дудко шепотом (от волнения он окончательно потерял голос) просипел:

– Мы их!

– Прекращаю! – вдруг закричал Антроп, страшно выкатив глаза. – Чтобы не было больше на дворе этих безобразиев с мячом!

Ребята зашумели.

– Мы не в безобразие играли, а в футбол!

– Мы никому не мешаем.

– Прекращаю! – с наслаждением повторил дворник. – По приказу товарища Осинина.

Антроп вытащил из кармана штанов бумажку, крупно исписанную чернильным карандашом, плюнул на нее с тыльной стороны и прилепил на левую штангу самодельных футбольных ворот.

Юрка Ключиков стал вслух читать приказ. Голос непобедимого вратаря слегка дрожал:

«Приказ № 16.

Категорически запрещается во вверенном мне дворе производить игры в:

1) футбол.

2) валяйбол.

3) лапту.

4) и прочие болы, каковые производятся путем бегания с мячом.

Дворнику товарищу Антропу Башмакову предлагаю зорко следить за исполнением сего приказа. У нарушающих предлагаю отбирать орудие игры и принудительно доставлять к родителям на предмет наложения строгого взыскания. Управдом Осинин».

– Поняли? – сказал Антроп, когда Юрка Ключиков прочел до конца декрет управдома. – Теперь лучше и не выходите во двор с этим самым… с орудием игры в мяч. Враз отберу!

– На дворе не разрешается играть. Где же тогда можно?! – с отчаянием спросил Петька Дудко.

– Иди вон в сквер на «Девичку» и гоцай там, сколько душеньке твоей угодно!

– Там тоже запрещают.

– Тогда так просто сиди во дворе, на лавочке, в книжке читай.

– Нам побегать хочется, дядя Антроп.

– А захотел поразмяться, возьми метлу да двор подмети. А то мусорить вы все охотники! Одним словом, разговор окончен!

…Через месяц после описанного выше события управдом Осинин, только что вернувшийся из деревни, сидел вечером со своей женой Глафирой Петровной, женщиной дотошной и всезнающей, и пил чай с пенками от малинового варенья.

– У Дудко, из восьмого номера, происшествие вчера случилось, – рассказывала мужу Глафира Петровна. – Петьку ихнего милиционер откуда-то привел. Говорят, на «Девичке» в войну играли, и кому-то, значит, из рогатки залепил. Конечно, – убегут со двора, разве усмотришь за ними!

– Хулиганье! – сказал управдом и подул на блюдце. – А у нас, заметь, на дворе тихо стало. Не видать никакого баловства. Молодец Антроп, он эти ихние валяйболы живо прекратил.

– Молодец-то молодец, а вот двор и лестница третий день не метены.

– Почему такое?

– Я так думаю: он выпивать начал, Антроп.

– Я и сам вроде замечаю. Пойду-ка я сейчас проработаю его как следует.

Управдом отставил недопитый стакан и вышел на лестницу. В дворницкой Антропа не оказалось. Осинин заглянул туда-сюда и вдруг услышал приглушенные голоса, доносившиеся из дровяного сарая.

Управдом осторожно приоткрыл неплотно запертую дверь и… замер на месте.

Грозный дворник сидел на земле, по-турецки поджав ноги. Легкомысленный его картузик был сдвинут на затылок. Растрепанная борода и красный нос дворника непреложно свидетельствовали, что Антроп выпил, и немало выпил.

Дворника окружали ребята. Они тоже сидели на земле, по-турецки поджав ноги.

– А на бляху тебе слабо сыграть, дядя Антроп! – говорил Юрка Ключиков, тасуя колоду карт.

– Антроп Башмаков – человек бесстрашный, – с трудом выговорил дворник и, сорвав с себя бляху, лихо бросил ее на землю. – Сдавай, щенок!

Мальчик быстро сдал карты.

– Двадцать, – торжествуя, крикнул дворник.

– Очко, дядя, – хищно сказал непобедимый вратарь, открывая туза и десятку. – Давай сюда бляху!

Управдом тихо закрыл дверь и пошел сочинять приказ об увольнении Антропа Башмакова.

1938

Дозрел

Дом был деревянный, облезлый и очень густо заселенный. Стоял он на тихой окраинной улице. Жили в доме разные люди, но все знали, что Петр Крюков, бывший проводник жестких вагонов, уволенный за какие-то темные делишки, занимавший комнату на втором этаже, – пьяница и дебошир, которому «не сносить головы».

Портной-брючник Иван Макарович, философ и моралист, говорил про Петра Крюкова так:

– Что такое Петр Крюков? Петр Крюков есть явление хулигана. Как таковой он не может долго удержаться в порах нашего социалистического организма. Дайте срок, и он – как бы это сказать – дозреет и перед всем обществом себя докажет.

– Скорей бы он дозревал, – вздыхали женщины, – а то ведь каждую ночь слушать его выражения сил нет!

– Потерпите, товарищи женщины. Я так думаю, что уже недолго вам осталось страдать!

Дозревал Петр Крюков громко и очень беспокойно для окружающих.

Непонятно было, где он достает средства к жизни, но почти каждую ночь в маленькой комнате на втором этаже деревянного дома стоял дым коромыслом.

Раненым быком ревел баян, пол дрожал под каблуками плясунов, хриплыми тенорами гости Петра Крюкова орали лихую частушку:

 
Меня милка провожала
И расстроилась до слез;
На прощанье целовала
Не меня, а паровоз!
 

Как-то после очередной такой попойки к портному заглянула Дуся Чижова, продавщица мороженого, многострадальная соседка Петра Крюкова, поздоровалась и сказала:

– Иван Макарович, я насчет Крюкова. Жить же невозможно. Давайте напишем куда следует про него. Вы человек образованный – помогите.

Иван Макарович отставил пышущий жаром утюг, посмотрел на Дусю из-под очков ироническим взглядом и едко заметил:

– Между прочим, поспешность нужна лишь для ловли блох.

– Он ведь целый год так выкаблучивает, Иван Макарович.

– Все равно: рано! Заявление твое может играть роль лишь в домовом масштабе. А нужно, чтоб Петр Крюков доказал себя как явление хулигана для всего общества. По-моему, он вот-вот дозреет. Я каждый день, когда газету раскрываю, ищу про него заметку, а то и фельетон.

– У меня дети через него плачут, Иван Макарович.

– Потерпи, Дуся, немного осталось ждать. А заявление сейчас подадим – хлопот не оберешься. Поди доказывай! А тут он сам себя не сегодня-завтра разоблачит. Думаю я, что обязательно он кого-нибудь побьет на трамвайной остановке. Или там в пивной набуянит. Его и заберут. Вот увидишь.

– Обожду еще день, Иван Макарович, и тогда без вашей подписи сама подам заявление.

Вечером того же дня Иван Макарович сидел на скамеечке около дома и, покуривая, болтал с дворником Багровым. Вечер был тихий, пригожий. Вдруг из-за угла вышел Петр Крюков. Был он по обыкновению пьян. Кепка сдвинута на затылок, руки в карманах.

– Здорово, кривая игла, – кивнул он портному.

– Здравствуйте, – кротко сказал Иван Макарович.

– Дышишь?

– Дышу-с.

– А ну, подвинься.

Иван Макарович подвинулся. Петр Крюков тяжело плюхнулся на скамейку и подозрительно посмотрел на портного.

– Ты чего, кривая игла, про меня на дворе треплешь?

– Ничего я про вас не треплю, товарищ Крюков.

– Нет, треплешь. Ты зачем меня недозрелым называешь?

– Я не в том смысле, – сказал Иван Макарович, поднимаясь.

– Сиди! – Петр Крюков схватил портного за руку и потянул вниз. – Я тебе сейчас покажу, какой я недозрелый.

С этими словами он взял Ивана Макаровича одной рукой за грудь, а другой звонко ударил его по щеке. Дворник Багров тихо ахнул и схватил хулигана за плечи. Тот обернулся и пнул дворника ногой в живот. Началась свалка.

А через пять дней Иван Макарович стоял с перевязанной головой в камере народного судьи и, показывая на угрюмо молчавшего Петра Крюкова, говорил горячо и убежденно:

– Что такое Петр Крюков, граждане судьи? Скажу как потерпевший: Петр Крюков есть окончательно созревшее явление хулигана.

1939

Неожиданное открытие

Аркадий Борисович, ответственный работник главка с длинным и крайне сложным названием, стоял в буфете своего учреждения и, торопливо прожевывая бутерброд с колбасой, мысленно сочинял громовую телеграмму на имя директора завода, не выполнившего к сроку какой-то важный заказ.

Был священный час завтрака. Буфетчица с лицом «каменной бабы» и столь же невозмутимая, как этот памятник седой древности, едва успевала распределять свою нехитрую снедь среди серьезных ответственных исполнителей, бравых заведующих секторами и щебечущих секретарш.

Аркадий Борисович проглотил последний кусок и одновременно поставил в уме точку: громовая телеграмма была составлена. Подошел секретарь месткома Грошев и сказал:

– Вот что, Аркадий Борисович, дружище… Давно хотел тебя спросить. Как Виктор у тебя?

– Какой Виктор?

– Что значит – какой? Твой!

– Путаешь, товарищ Грошев, – мягко сказал Аркадий Борисович, – не Виктор, а Виталий. Мы его перебросили в Восточное управление. Ты имеешь в виду Шумевича, да?

– Нет, я имею в виду твоего сына Виктора.

– Витю? – удивился и немножко испугался Аркадий Борисович. – А что он собственно… натворил? Почему тебя собственно заинтересовал Витя?

– Союз жмет, – объяснил секретарь месткома. – Интересуются, как наши работники воспитывают своих ребят. Ну вот я и провожу опрос. Как у тебя дела по линии воспитания смены нашей, а?

Аркадий Борисович, который обычно очень бодро и гладко отвечал на самые каверзные вопросы, здесь растерялся и ответил неопределенно:

– Воспитываю его… как это… Ну, как борец борца. Хвастаться не буду, но скажу, что я лично своей сменой доволен.

– Считаешь себя хорошим отцом?

– Хорошим, – уже со свойственной ему бодростью сказал Аркадий Борисович. – Очень хорошим себя считаю отцом. Я ему все даю. Ни в чем нет отказа. Только учись. Мать, конечно, больше с ним возится, потому что я, сам понимаешь, перегружен. Но общее руководство мое.

– Учится он как?

– Хорошо. Вот сейчас перешел без запинки в восьмой класс. Отличник. Я ему за это – велосипед. Он давно зарился на велосипед, шалопай!

– Премировал, значит?

– Да. Это моя система – широкое премирование. Как он мне пятерку принесет, так я ему сейчас же подброшу чего-нибудь… Он у меня мужик богатый. У него, брат, часов двое. Он их так и носит: одни на правой руке, другие на левой. Которые на правой – отстают на пять минут, а которые на левой – идут вперед на три. Спросишь его для смеха: «Витька, сколько на твоих?» Он посмотрит на правые часы, потом на левые, приведет их, понимаешь к одному знаменателю и доложит.

Посмеялись.

– А главное, у нас с ним товарищеские отношения, – продолжал Аркадий Борисович, – мы с ним запросто. Он меня зовет даже не «отец» там, или «папа», или «папаша», а просто «Аркаша». Приду с работы – и начинаются у нас анекдоты да смешки, такую возню поднимаем, соседи обижаются. Зато полное взаимное доверие: я ему верю, он – мне!

– Интересно, – сказал секретарь месткома. – Но, по-моему, у тебя тут кое-что спорно… Хотя, поскольку твой Виктор отличник… Вот что, Аркадий Борисович, сделай ты на месткоме сообщение: «Как я воспитываю своего сына-отличника». Поговорим, подискутируем. Это будет полезно для наших отцов. Давай на завтра назначим. Идет?

– Идет, – согласился польщенный Аркадий Борисович. – Сделаю вам докладик. Если хотите, могу даже Виктора продемонстрировать.

– Нет, Виктора не надо, непедагогично.

– Ну, а не надо, так не надо.

…Домой Аркадий Борисович пришел поздно. Жены не было. Витя, долговязый пятнадцатилетний подросток, одетый в зеленую лыжную куртку и штаны-гольф, сидел один за обеденным столом и, нестерпимо фальшивя и пуская «петухов», пел арию Онегина:

 
Когда бы жизнь домашним кругом…
 

– Здорово, Аркаша, – снисходительно приветствовал он отца. – Мать – в кино, а я остался по хозяйству. Как делишки?

– Достукался ты, брат Виктор, – сказал Аркадий Борисович, хитро прищурившись. – Доклад завтра буду делать про тебя на месткоме.

– Доклад? Про меня?.. Интересно!.. О чем же ты «докладать» будешь?

– Это уж мое дело – о чем.

В глазах у Виктора мелькнул огонек тревоги. Он покосился на отца и с новой силой затянул:

 
Но я не создан для блаженства,
Ему чужда душа моя…
 

– Не вопи, Витя, – попросил Аркадий Борисович, – голова трещит от твоего пенья.

– Потерпи! Сейчас кончу.

 
Напрасны ваши совершенства,
Их вовсе не достоин я…
 

Внезапно эти вокальные упражнения прервал звонок.

– Мамаша явилась! – объявил мальчик и побежал отворять дверь.

Вернулся он бледный, растерянный, в сопровождении незнакомого Аркадию Борисовичу седого мужчины в очках без оправы.

– К тебе, – промямлил школьник, криво улыбаясь. – Из школы… Степан Степанович… Наш классный руководитель… Я… это самое… пойду погуляю…

– Нет, обожди, – сказал Аркадий Борисович. – Чем могу служить?

– Вот зашел узнать, как ваш Виктор настроен, – загадочно улыбаясь, сообщил классный руководитель.

– Прекрасно настроен. Что ему делается! Молодой человек – отличник, получил от отца обещанный велосипед, сыт, одет, обут, Онегина вон арию поет. Чего ему еще надо?

– Перейти в восьмой класс ему надо!

– Позвольте… разве он?

– А разве он вам не сказал? У него же две переэкзаменовки: по алгебре и по физике. Мы ведь несколько раз просили вас приехать в школу, потому что ваша супруга, по-видимому, не понимает серьезности положения…

– Витя, что это значит? – грозно сказал Аркадий Борисович.

– Я хотел потом тебе сказать… И мама тоже хотела потом… – шепотом ответил Витя и убежал.

Когда классный руководитель ушел, Аркадий Борисович позвал к себе сына. Виктор вошел в комнату отца и остановился на пороге, блудливо пряча глаза.

– Аркаша, – сказал он слабым голосом, – Аркаша… Я, понимаешь… ты, понимаешь…

– Молчать! – вдруг завопил Аркадий Борисович, багровея. – Какой я тебе Аркаша? Не смей меня называть Аркашей. Говори – папаша. Зачем ты мне врал, что перешел в восьмой класс? Только правду говори, свиненок!

– Очень велосипед хотелось получить, Арк… Арка-паша, – пролепетал Витя и заревел.

– Пошел вон, негодяй! – сказал Аркадий Борисович с омерзением.

Витя ушел. На душе у Аркадия Борисовича было мутно.

Доклад «Как я воспитываю сына-отличника» пришлось отложить.

1940