Текст книги "Единственный свидетель (Юмористические рассказы)"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Стоя в сторонке, он слушал, о чем говорили Юра и Лена с Людой. И, должно быть, очень забавной была его напряженная фигура с чемоданом в руке, с полуоткрытым ртом и вытянутой шеей, потому что, заметив Тимофея, Люда засмеялась и сказала:
– Не узнаете меня, Тимофей?!
– Узнаю! – неловко вымолвил Тимофей и, подойдя, пожал протянутую руку девушки. – С приездом вас!.. – Он запнулся и закончил: – В родные Палестины!
– Вы что, с этим поездом уезжаете? – спросила Люда, глядя на чемодан Тимофея.
– Нет, с другим!
– Тимофей в город уезжает от нас! – сказала Мария Романовна. – Насовсем!
– Для срочного занятия открывшейся вакансии дворника! – дерзко вставил Юра Анисимов. – Будущий король метлы – позвольте представить!
Глаза у Люды сразу стали холодными, скучными. Она повернулась к Тимофею спиной с таким обидным безразличием, что у него скулы заболели от напряжения – будто выпил ледяной воды из ведра на морозе.
– Пошли, товарищи! – сказала Люда.
– Ты, Люда, садись к Юре в кабину! – хлопотливо заговорила Мария Романовна. – Поди, отвыкла от наших деревенских морозов. А мы с Леночкой поедем в кузове. Колхоз нам полушубки дал, брезенты, мы не замерзнем. Слышишь, Люда?!
– Нет уж, мамочка, я поеду в кузове, а ты в кабинке. И, пожалуйста, не спорь. Пошли!..
Юра Анисимов нагнулся и взял с платформы Людин чемодан, Тимофей хотел взять другой, но Анисимов отвел его руку и сказал тихо, сквозь зубы, с той же презрительной, резанувшей Тимофея по сердцу усмешкой:
– Оставь! Без тебя управимся. Дезертир!..
…А через час Тимофей уже сидел у окна в жестком вагоне скорого поезда и смотрел на убегающие назад елочки в снеговых пуховых уборах, на голые березки, такие печальные сейчас на беспощадном январском ветру. В вагоне было душно, прокуренный воздух густо синел в сумерках. Во рту у Тимофея горело от выпитой водки, но хмель не туманил голову спасительным бездумьем. На сердце у него было так же холодно, скучно и пусто, как и за окном.
1954
Аврал
Выслушав редактора, Коля Приданников, энергичный молодой человек с самоуверенным лицом, сказал с присущей ему кокетливой небрежностью:
– Будет сделано, Нестор Максимович, не беспокойтесь. Но… трудненько!
Редактор виновато вздохнул:
– Времени, к сожалению, у нас мало, товарищ Приданников, я это знаю, но без статей профессора Шаликова и доярки Карпухиной газета выйти не может. Никак не может! – повторил он, подумав. – Так что… придется поднажать, товарищ Приданников!
– Считайте, что Шаликов и Карпухина уже у вас на столе, Нестор Максимович! – отчеканил Коля Приданников.
– Что вам нужно для выполнения задания? Говорите – обеспечим!
– Не много, Нестор Максимович. Отдельная комната – раз, машина на час – два. И пусть Василий Васильевич категорически прикажет буфетчице, чтобы мне давали черный кофе.
Редактор кивнул седой головой и сделал пометки в настольном блокноте. Ему не понравилась развязность литературного сотрудника, он даже поморщился, но что поделаешь, этот пронырливый юнец умеет, как из-под земли, выцарапывать нужные для газеты материалы. Приходится терпеть!
– Особенно попрошу насчет черного кофе, Нестор Максимович! – уже в дверях капризным голосом баловня судьбы прибавил Коля Приданников. – Без особого приказа наша буфетчица кофе не даст. Прошлый раз – помните? тоже был аврал – попросил кофе, прислала теплого нарзана. Прихожу сам в буфет, говорю: «Бальзак – и тот не мог творить без черного кофе». А она мне: «Значит, этот Бальзак еще до меня работал, тогда буфет другая база снабжала!»
– Все будет, голубчик, ступайте, действуйте!
И Коля Приданников начал действовать. Прежде всего он позвонил по телефону в гостиницу, где остановились делегаты областного совещания по сельскому хозяйству – столичный профессор Шаликов и местная знатная доярка Карпухина. Ему повезло: профессор оказался дома, у себя в номере, и сам снял трубку.
– Здравствуйте, профессор! – вкрадчиво начал обрадованный Коля. – Говорит Приданников, из редакции… Дело в том, профессор, что нам нужна ваша статья!.. Тема?.. О развитии животноводства в нашей области… Я понимаю, профессор, но… есть указания… Что вы, профессор?! Статья нужна через… три часа!.. Ничего нет невозможного, профессор, в наш атомный век!.. Если позволите, мы тут набросаем черновичок… в общих чертах, конечно!.. А у нас есть ваша брошюрка, профессор, основные положения возьмем оттуда, добавим местный аспект, политически оснастим, и я лично завезу к вам ваше произведение на визу… Привет и благодарность!.. Не беспокойтесь, профессор: не впервой!
С дояркой Карпухиной разговор был еще короче:
– Агафья Даниловна, здравствуйте!.. Говорит Приданников, из редакции… Агафья Даниловна, надо рассказать областному читателю, как вы доите… Что?.. Я понимаю, что за соски, а не за рога, но мы, Агафья Даниловна, ставим вопрос шире… В общем, мы тут набросаем… в основных чертах, чтобы вам не мучиться… Нет, я лично не доил, но… в общем, вы не беспокойтесь, мы вам покажем, и вы завизируете… Через три часа!.. Благодарю, привет, пока!..
Вскоре Приданников уже сидел один в комнате рядом с библиотекой (редакционные остряки называли эту тихую комнату «творилкой») и пил черный кофе, принесенный ему туда по приказу секретаря редакции Василия Васильевича ворчливой буфетчицей. Выпив целый стакан и выкурив подряд две папиросы, Коля потянулся к перу. С профессором Шаликовым он расправился довольно легко и быстро. Брошюра профессора лежала перед ним на столе, а «местный аспект» и «политическую оснастку» Коля взял из старых передовиц, которые изложил своими словами.
Тут было все: и «надо решить, наконец, вопрос о повышении роли нашей области в области животноводства», и «надо сдвинуть с мертвой точки вопрос в отношении повышения удоев», и «надо поставить вопрос о кормах на должную высоту», и «надо снять рогатки с пути разрешения вопроса о пастбищах для рогатого скота». Но все же главная беда заключалась не в том, что Коля Приданников «ставил вопросы», «двигал их», решал и «снимал» рогатки «с пути их разрешения», изъясняясь от имени профессора Шаликова убогим языком канцелярского ярыги. Главная беда заключалась в другом: в Колиной статье не было буквально ни одной свежей мысли, она представляла собой сплошное общее место, гладкое и ровное, как то пространство на лице гоголевского майора Ковалева, которое образовалось после таинственного исчезновения майорского носа.
Закончив статью, Коля поставил подпись: «Профессор Шаликов» – и перечитал свое произведение. Оно ему очень понравилось: звучит солидно, по-профессорски, и написано со вкусом!
Теперь можно было браться за доярку. Коля взял чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и – с ходу! – написал: «Я дою…» Тут он запнулся, зачеркнул, подумав, слова «Я дою» и написал: «Я занимаюсь доением…» Но снова запнулся и снова зачеркнул. Подумав еще, он написал: «Мои коровы – мои друзья. Доя их…» И тут опять остановился. Он решительно ничего не мог больше выдоить из своего бедного мозга!
Тогда он подумал, что надо отдохнуть, закурил и стал рисовать на бумаге задумчивую коровью морду в профиль и в анфас. Потом на коровьей морде появились усы, бородка и очки, и корова на Колином рисунке стала до того похожа на редактора Нестора Максимовича, что литературный работник громко рассмеялся.
«Отдохнул – хватит!» – решил Коля и снова взялся за работу. И снова у него ничего не получилось.
«Надо бы как-то по-народному написать, поярче, посвежее!» – подумал Коля Приданников. В голову ему сейчас же полезли всякие «буренушки-кормилицы», «травушки-муравушки» и другая явная чепуха. Мысль о народности пришлось оставить. Выручил старый, испытанный способ. Коля перелистал старые комплекты газет, нашел статьи и беседы других знатных доярок и на этой шаткой основе кое-как смастерил статейку.
…Редакционная «победа» подкатила к подъезду гостиницы. Из нее вышел Коля Приданников с нарядной бежевой папкой подмышкой и, солидно горбя плечи, поднялся на второй этаж в номер к профессору Шаликову.
Профессор – пожилой, приземистый, с румяным лицом – встретил Колю приветливо, но сказал, что очень торопится на важное совещание в обком. Коля ответил, что, дескать, и у редакции времени в обрез и что из типографии уже звонили, справлялись, когда пришлют статью Шаликова.
Польщенный профессор сказал:
– Давайте ваш черновичок, молодой человек, посмотрим!
Коля вытащил из бежевой папки свое сочинение и, наступая на профессора Шаликова грудью, стал теснить его к письменному столу, приговаривая:
– Собственно говоря, тут ведь все взято из вашей брошюры, профессор!.. Потом мы дадим вам посмотреть гранки. А сейчас нужно только поставить вашу подпись, профессор!.. Типография не может ждать, профессор!
Отступая под бешеным натиском Коли Приданникова, ошеломленный профессор сам не заметил, как уселся за письменный стол.
– Вы не беспокойтесь, профессор! – с мефистофельской нежностью ворковал Коля Приданников над самым его ухом. – Спросите генерал-директора Рябинина, режиссера Мудрецова – заслуженного деятеля, токаря-скоростника Ряскина, – они вам скажут, кто такой Приданников!.. Я их статьи делал. И никогда никаких недоразумений, профессор!
На лбу профессора Шаликова выступили крупные капли пота. Беспомощно озираясь по сторонам, он сказал слабым голосом:
– Здесь нет чернил…
– Возьмите мою ручку, профессор!.. Вот тут надо поставить вашу подпись…
Да вы не беспокойтесь, профессор, мы вам потом… граночки… Благодарю, привет, пока!
Карпухиной в гостинице не оказалось. Дежурная по этажу сказала Коле, что доярка уехала на совещание в обком – не дождалась.
Коля посмотрел на часы, подумал и махнул рукой:
– Черт с ней, проскочит!
Через десять минут он уже был у себя в редакции. Там все бушевало. Сила аврала достигла двенадцати баллов. Пишущие машинки били длинными очередями, надрываясь, неистовствовали телефоны, по коридорам непрерывно сновали курьерши – от них валил пар. Очкастые сотрудники колдовали над рукописями. Они «резали», «чистили», «сжимали», «шлифовали», «наводили блеск» и «отжимали воду»!
Коля прошел прямо в кабинет к редактору. Глаза у Нестора Максимовича были шалые, отсутствующие.
– Все в порядке, Нестор Максимович! – небрежно сказал Коля Приданников и царственным жестом положил на редакторский стол вторые экземпляры статей.
– А они… завизированы, товарищ Приданников?
– Профессор подписал, не пикнул. А Карпухину я, к сожалению, не поймал, Нестор Максимович. Она в обком уехала.
Редактор снял очки и сейчас же снова надел их на свой толстый бледный нос.
– Как же быть? Материал надо сдавать в набор немедленно!
– Сдавайте, Нестор Максимович, не бойтесь! – небрежно сказал Коля Приданников. – Карпухину я беру на свою ответственность.
– Смотрите, товарищ Приданников!
На лице баловня судьбы появилась пренебрежительная гримаска:
– Нестор Максимович, это даже обидно. Я за генерал-директора Рябинина писал, с режиссером Мудрецовым справился, с заслуженным деятелем… Токарь-скоростник Ряскин также ничего против не имел. А тут – подумаешь! – доярка! Сдавайте смело, Нестор Максимович. Завтра я вам все оформлю…
…Газета вышла вовремя. Статьи профессора Шаликова и доярки Карпухиной были напечатаны рядышком, на второй полосе, на самом видном месте.
Коля Приданников, чувствуя себя героем газетного дня, явился в редакцию с опозданием и сейчас же прошел в буфет. Не успел он приняться за яичницу с колбасой, как от редактора прибежала запыхавшаяся курьерша:
– Товарищ Приданников, Нестор Максимович велели вам немедленно к нему идти!
Коля отставил недоеденную яичницу, пожал плечами и, недоумевая, пошел со своей бежевой папочкой подмышкой следом за курьершей.
В кабинете Нестора Максимовича сидела молодая женщина. Она мельком взглянула на вошедшего Колю, и литературный работник заметил, что лицо у нее красное, возбужденное, а глаза темные, довольно красивые и очень сердитые. У редактора вид был плачевный, даже его рыжеватая бородка – и та казалась вспотевшей.
– Безобразие, товарищ редактор! – громко говорила женщина. – Мне проходу не дают, говорят: «Так ты, Карпухина, интересно на совещании выступала, а в газете написала какую-то чепуху». Я говорю: «Я не писала». А они мне: «А подпись чья?» А я им: «Подпись моя, а слова не мои…»
Нестор Максимович жалобно сморщился и промямлил:
– Я понимаю, товарищ Карпухина… Тут произошла ошибка… Виноват, конечно, наш сотрудник товарищ Приданников…
– Вот, вот!.. Без меня меня женили, спасибо!.. Как хотите теперь делайте, но народу объясните, что статья не моя!
Когда доярка, наконец, ушла, Нестор Максимович поднялся из-за стола грозный, как сама Немезида.
– Ну-с, товарищ Приданников! – начал он, выговаривая каждое слово с неприятной отчетливостью. – Что вы скажете?
Коля Приданников молчал, опустив голову.
– Но это еще не все, – продолжал редактор с тем же зловещим спокойствием, – сейчас я еду в обком, а там уже сидит профессор Шаликов. Он тоже… протестует!..
Коля Приданников поднял голову.
– Нестор Максимович, Шаликов завизировал статью. У нас есть оправдательный документ. Вы там покажите. Вот, пожалуйста!
Коля извлек из бежевой папки статью с подписью профессора и подал редактору. Тот посмотрел и… бросил статью на пол, к Колиным ногам:
– Черта лысого покажу я этот «оправдательный документ»! Вы ему статью Карпухиной подсунули, а он на ней, видимо, расписался! Халтурщик вы, а не журналист!
Губы у Коли Приданникова побледнели и затряслись…
– Я ошибся, Нестор Максимович!.. Горячка, Нестор Максимович!.. Я надеюсь, что моя прошлая работа… Я прошу… хотя бы по собственному желанию, Нестор Максимович!
– Не знаю, не знаю! – сухо сказал редактор. – Приеду из обкома, будем решать. Может быть, меня самого… не по собственному желанию! Идите.
Коля уныло поплелся к секретарю редакции Василию Васильевичу – своему покровителю. Там собрались журналисты. О печальном происшествии уже все знали.
Коля Приданников сел, закурил папиросу, обвел каменно-холодные лица товарищей ищущим сочувствия взглядом и сказал:
– Подумать только: генерал-директора Рябинина сделал, с режиссером Мудрецовым, с заслуженным деятелем, справился, токаря-скоростника Ряскина одолел!.. А на обыкновенной доярке сгорел, как свечка! Что же это такое, братцы?..
«Братцы» угрюмо молчали.
1954
Такая старуха!
В тесной комнате партийного комитета на третьем этаже здания заводоуправления сидят секретарь парткома Сергей Аркадьевич Пучков – коренастый, очень светлый блондин, почти альбинос, и токарь Бабкин – высокий, сутулый, с озабоченным, угрюмым лицом.
Сидит Бабкин в парткоме уже минут пятнадцать, курит, вздыхает, произносит невпопад малозначащие фразы, томится – никак не может начать разговор, ради которого пришел.
Пучков, недовольный тем, что его оторвали от тезисов праздничного доклада, в конце концов не выдерживает:
– Ну, что ты, Бабкин, как… девица на сватанье. Пришел – говори! Что у тебя там стряслось?
Токарь поднимает на секретаря парткома голубые, простодушно-ясные глаза, странно не вяжущиеся с суровыми чертами его тяжелого лица, и Пучков видит в них укор и душевную боль. Густо краснея, он спешит смягчить свой резкий тон.
– Говори, Бабкин, не стесняйся… Личное что-нибудь?
Бабкин шумно вздыхает.
– Личное!
«Что он мог натворить? – тревожно думает секретарь. – Человек тихий, непьющий… в партию собирается, производственник хороший. Ничего такого за ним вроде не замечалось?!»
Пучков не любит разбираться в бытовых делах. Эти дела всегда так запутаны, так сложны! Психология, будь она неладна! Да и тяжело бывает разочаровываться в человеке, когда вдруг оказывается, что в быту он совсем не такой молодец, каким знаешь его на работе. А Бабкин как будто нарочно сообщает:
– Придется тебе, Сергей Аркадьевич, персональное дело на меня заводить… хоть я еще и не кандидат даже.
Пучков хмурит белые пушистые брови.
– Давай говори все. Только покороче… по возможности.
– Коротко-то оно навряд ли получится. И ты уж лучше меня не сбивай вопросами, товарищ Пучков, я сам как-нибудь собьюсь!. Д-а-а!.. Так вот, дело мое – в жене! Вернее, даже не в жене, а в матери ее, в теще. Это, товарищ Пучков, такая старуха!.. Из-за нее и получилось у нас нескладно это все! Женился я три с лишним года назад. Поехал в отпуск в деревню, под Саратов – я сам саратовский – ну и… там все у меня и произошло с Дуней. Влюбился я в нее без памяти! Сам знаешь, как это бывает!
– Забыл уже! – усмехается Пучков.
– Целые ночи на лавочке вдвоем просиживали, любовались луной… Песни ей пел под баян: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», «Страдания» – наши, саратовские, и старинную одну, мою любимую «Скажи, зачем тебя я встретил?!»
– Я лично своей Наталье Петровне «Средь шумного бала» напевал, – задумчиво говорит секретарь парткома.
– А говоришь – «забыл»!.. Д-а-а!.. Короче говоря – решился на женитьбу. Дуня без отца жила – помер! С матерью с Анфисой Поликарповной, вот с этой самой… Такая старуха – ни в сказке сказать ни пером описать! И не то чтобы замухрышка какая-нибудь, опенка червивая, дунь на нее – повалится, а рослая старуха гвардейского телосложения, – хоть бери ее к нам на завод, в кузнечный цех! И с характером соответственным. В колхозе работала на животноводческой ферме. Хорошо работала – даже трудовую медаль получила. Колхозники ее очень даже уважали. Так посмотришь – вполне положительная старуха, на уровне эпохи. Но вот беда – до невозможности привержена к религиозному дурману.
– Религиозные предрассудки – это самый цепкий пережиток прошлого! – наставительно подтверждает Пучков.
– Факт! Но ты послушай, как дело обернулось. В избе у нее весь угол завешан богами. Полный пленум святых и угодников! Настанет воскресенье – она в церковь за пятнадцать километров. То – на попутной, то лошадку схлопочет, а то и пешком. И Дуню с собой тащит. Та, чтобы мать не огорчить, идет или едет, хоть и не признает божественное. Да-а-а!.. Не понравилась мне ихняя политическая отсталость – прямо с души воротит. Как к ним ни приду, у меня со старухой – диспут. Но ведь это я сейчас и книжки почитываю, и историю партии изучаю в кружке, и поговорить могу на разные темы, а тогда… не хватало у меня этого самого пороху, товарищ Пучков, откровенно тебе скажу! Била меня проклятая старуха, как хотела! Я ей внушаю, что, дескать, мир произошел из материи. А она – с ехидцей: «Из какой такой материи. Из ситца?» Объясняю ей своими словами про материю. Такое плету – у самого уши вянут! Запутаюсь, плюну и скажу: «Короче говоря, Анфиса Поликарповна, бог ваш тут ни при чем». Обижается: «Без бога – травинка не вырастет. И в писании сказано: „В начале бе слово. Слово, а не материя“». Я стою на своем: «Материя!» Она – на своем: «Бе слово». Слово за слово, разругаемся в дым – и ни бе ни ме!.. Ну, ладно! Подходит дело у нас к главному разговору. Набрался я духу, говорю ей, что так, мол, и так, решили мы с Дуней пожениться. Отвечает: «Возражений не имею, но – венчаться церковным браком». Я – на дыбки: «Категорически – нет!» – «Тогда и моего согласия нет!» Дуня – в рев: «Так уйду, без вашего согласия!» Она: «Прокляну!» Такая старуха, товарищ Пучков!.. Что же ты думаешь, – пришлось…
– Венчаться?!
– Бежать пришлось нам с Дуней от нее – вот что! Прямо как в романе! Комсомольцы помогли, колхоз полуторку дал – поминай как звали! Потом мы ей письмо послали. Три дня писали. Приходит ответ: проклясть – не прокляла, но сообщила, что даже и знать нас не хочет. Пока, дескать, не покаемся и в церкви не окрутимся, чтобы не смели ни с чем к ней обращаться. Ах ты, думаю, старая перечница! Ладно, у тебя – характер. И у меня – характер!
Категорически запретил Дуне ей писать. Решил измором взять, как сильно укрепленную долговременную точку. Год проходит – она молчит. И мы молчим! Дуня плачет по ночам, у меня у самого сердце кровью обливается, на нее глядя, но… выдерживаю характер! Так три года, поверишь ли, и промолчали. Стороной, через знакомых узнавали про здоровье и прочее. И она тоже… стороной. Теперь происходит у нас прибавление семейства. Родила мне Дуня сына.
– Поздравляю! – улыбается секретарь парткома. – А я и не знал, что ты уже – папаша. Что же в гости не позвал?
– Постеснялся. Думал – не придете! – переходит на «вы» Бабкин. – Тем более что событие не производственное… неудобно как-то звать… Д-а-а!.. А мальчишка у меня – первый сорт. Доктора даже удивлялись – до чего здоров. Орет басом. Гвардеец! В бабку!
И вот, товарищ секретарь, есть такая поговорка: «Там, где бес сам не может навредить, он женщину подошлет!» Поговорочка правильная, между прочим, хоть бесы эти да черти тут, конечно, ни при чем, они тоже от суеверий произошли. Д-а-а!.. Стала Дуня моя ластиться ко мне невозможно как, плачет пуще прежнего, просит слезно: «Давай окрестим мальчика… хочу с мамой помириться, не могу больше. Мама только тогда меня простит, когда узнает, что внук у нее крещеный». Ну и… дрогнул я! Дал свое согласие. Сам в церковь не ходил, Дуня носила.
Бабкин видит, как мрачнеет лицо Пучкова, как словно льдистым туманом заволакиваются глаза секретаря партийного комитета, и поспешно добавляет:
– Ошибку свою признаю целиком и полностью. Да-а-а!.. Даем старухе телеграмму: «Дуня родила сына. Приезжайте поглядеть внука». Приходит ответ: «Выезжаю». Заявляется! Такая же здоровая, как и была. Вошла в комнату – как паровоз! В новом платье шерстяном, на груди – медаль. Поздоровалась – ничего. Стала на внука глядеть – заплакала. И Дуня ревет. Только мы с Васюткой – Василием назвали сына – держимся, конечно, как мужчины. Дуня говорит: «Мы крестили его… только для вас». И вот ты подумай, товарищ Пучков, что она нам в ответ на наше сообщение преподносит? «Напрасно, говорит, вы это сделали, мне этого не нужно». – «Как так – не нужно?» – «Так, говорит, не нужно, я, говорит, освободилась от своих заблуждений – считаю, что на восемьдесят пять процентов». Я смотрю на Дуню, Дуня на меня! Трагическая пауза, – как в книжках пишут. Васютка – и тот не выдержал, заревел у себя в кроватке. А теща, знай, бомбит: «Вы, говорит, три года моей жизнью вовсе не интересовались. Жива мать – и пусть живет! А чем живет да как живет – это вам все равно. Старухи, говорит, разные бывают. Одна – как камень лежачий, под который вода не течет, а другая растет и развивается, как любая живая организма». Смех!.. Такая старуха!.. Да-а-а!.. Потом я дознался, что к ним в колхоз приехал работать один молодой агроном, толковый парень – по всему видать. Ну, и стал лекции читать на эти темы, кружок сколотил. Она пошла послушать. А как же не пойти? С родной дочкой разошлась на религиозной почве. Так и… втянулась.
Сели обедать, а теща еще с подковыркой – ко мне: «Если, говорит, ты, дорогой зятек, не пойдешь в свою партийную организацию и не расскажешь чистосердечно, как ты опростоволосился, я сама пойду». Я говорю: «Я же беспартийный». А она мне: «Собираешься в партию вступать – значит, должен быть как стеклышко». Такая старуха!.. Да-а-а!.. Вот и все, товарищ Пучков. Ничего не скрыл. Теперь – разбирайте!..
Опустив голову, Бабкин ждет, что скажет секретарь.
Пучков смотрит на его спутанные, черные, с курчавинкой волосы, на большие руки с узловатыми сильными пальцами, лежащие на столе, и не знает, что сказать. Ему и смешно, и немного досадно, и почему-то неловко. Смутное это чувство неловкости и мешает ему говорить.
Наконец, он произносит:
– Это хорошо, что ты все начистоту рассказал, Бабкин. В партию ты еще не принят, а проступок непартийный уже совершил. Но, с другой стороны, дело у тебя сложное, с психологией, как говорится. Надо подумать, посоветоваться. Подай письменное заявление. Обсудим на парткоме – вызову.
Бабкин поднимается. Лицо его разгладилось и кажется теперь не таким суровым и тяжелым. На душе легче стало.
– А почему не пришел ко мне поговорить? – с упреком говорит Пучков.
Бабкин молчит.
Когда он выходит из комнаты, секретарь партийного комитета снова принимается за тезисы своего доклада. Но работа у него не клеится – мешает именно то чувство смутной неловкости, какое появилось у него после исповеди Бабкина.
Секретарь начинает ходить по комнате, курит, думает – анализирует по сложившейся привычке. Потом садится за стол и записывает в свой блокнот с тезисами: «Усилить внимание к людям. Ближе к ним стоять. Знать их душевный мир».
Последнюю фразу он подчеркивает двумя жирными чертами.
1955
