Текст книги "Единственный свидетель (Юмористические рассказы)"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
ЧУТКОЕ ОТНОШЕНИЕ
Чуткое отношение
Нынешней весной одна ленинградская студентка безумно влюбилась в своего курсового комсомольского организатора, товарища Клирикова.
Это был серьезный юноша с прической «ежиком», увлеченный своей наукой. Впрочем, он не принадлежал к жутковатому виду заучившихся сухарей. Но что касается любви, то ему было не до любви: нагрузка мешала! А вот Леночке – так звали нашу студентку – нагрузка почему-то не помешала влюбиться в Колю Клирикова со всем пылом своей увлекающейся натуры.
Влюбившись в комсомольского организатора, Леночка загрустила. Выражаясь языком классиков, она «не знала, как открыться избраннику сердца в своем чувстве».
Встречая Леночку в коридорах института, Коля Клириков здоровался и даже разговаривал с нею, но лишь на академические или общественные темы.
– Чем объяснить твой «неуд» по сопромату?.. Не возьмешь ли ты на себя нагрузку по организации стенной печати?..
Леночка обстоятельно отвечала на вопросы комсомольского организатора, а сама грустно смотрела на его «ежик» и думала: «Вот взять так просто и сказать: по „сопромату“ загремела потому, что я вас… люблю, товарищ Клириков!.. Фу, как глупо!.. Лучше так: я люблю тебя, Коля, и с наслаждением возьмусь за организацию стенной печати!.. Еще глупее!..»
От тоски и невысказанных чувств Леночка стала тихо сохнуть. Глаза у нее ввалились и смотрели на мир с невыразимой печалью. Подруги по общежитию приставали к ней с расспросами, но Леночка была неприступна.
– Оставьте меня!
Тогда член комсомольского комитета, энергичная Катя Коляскина, решила поговорить о Леночкиных печальных глазах с самим Клириковым.
– Слушай, Коля, – сказала энергичная Катя, – надо принимать какие-то меры с Ленкой. Девка гибнет! Ты заметил, какие у нее глаза?
– Глаза у нее красивые! – мечтательно сказал комсомольский организатор.
– Глаза у нее печальные, Клириков! А подумал ли ты, откуда у здоровой девятнадцатилетней советской девушки могли взяться такие печальные глаза?.. Объективных причин нет. Значит, ее печальные глаза являются следствием какой-то личной бытовой драмы!..
– Может быть… она влюбилась неудачно?
– Пусть даже так. А разве коллектив не должен помочь товарищу, которому «и скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды!..»
– Ну, если некому руку подать, тогда, конечно, я… то есть мы должны подать ей руку. Только, знаешь, я, ей-богу, не умею разговаривать на эти… как они называются… щекотливые темы…
– Обязан уметь!
В тот же вечер Клириков вызвал к себе Леночку. Она пришла трепещущая, бледная, села на кончик стула и подняла на комсомольского организатора красивые, печальные, влюбленные глаза.
«Глаза у нее, действительно…» – подумал комсомольский организатор и мягко сказал:
– Последнее время, Лена, ты что-то у нас загрустила… Вот и глаза у тебя такие… очень печальные. Некоторые ребята даже заниматься не могут из-за твоих глаз. Посмотрят в них и расстраиваются. А это уже имеет общественное значение. Ты скажи, в чем дело? Может быть, я сумею тебе помочь?..
Леночка опустила голову, румянец пятнами выступил у нее на щеках. Конечно, Клириков может ей помочь. Но как сказать, как же сказать?
А комсорг ласково журчал:
– Ты не стесняйся, Лена, говори прямо. Я, понятно, не хочу вмешиваться в твои интимные дела, но… может быть, у тебя… душевная невзгода на личной почве?.. Может быть, тебе некому руку подать, а, Лена?
Леночка молчала.
– Ну, что же ты молчишь?.. Не влюбилась ли ты неудачно в кого-нибудь?.. Расскажи – разберемся, ведь мы же члены одного коллектива! Вызовем его сюда, поговорим начистоту, как комсомольцы, выясним, почему между вами такая ерунда получилась… Даже приструним его, подлеца, если нужно. Нужно его приструнить?
– Нужно! – сказала Леночка и посмотрела на Колю Клирикова так нежно, что комсорг заерзал на стуле.
– Вот видишь! Что же ты молчишь? Если он беспартийный, на него можно будет по профлинии нажать.
– А если комсомолец? – прошелестела Леночка чуть слышно.
– Если комсомолец – дело проще. Он что, чудак, и смотреть даже на тебя не хочет?
– Не хочет… – Леночка вздохнула.
– Небось слова ласкового и то не скажет?
– Не скажет!
Коля Клириков решительно встал.
– Отвечай прямо: давно тебя бросил этот аморальный «гусар»?
Леночка промычала что-то невнятное.
– Ну, все ясно… Ты напрасно скрываешь его имя, мы же все равно узнаем. Мы твой вопрос обсудим на бюро. Давай-ка его имя и фамилию, хватит играть в молчанку. Имя!
– Николай!.. Ко-ля!..
– Николай. Ко-ля. Записано! Фамилия!..
– Кли… Клириков! – выкрикнула Леночка и вдруг заплакала.
Комсомольский организатор уронил сначала карандаш, потом блокнот и на цыпочках вышел из комнаты. Вскоре он, однако, вернулся.
Вышли они из аудитории вместе, держась за руки. Леночкины глаза сияли и искрились, даже тени печали не было в них. Коля Клириков выглядел… несколько смущенным.
В столовке они встретили Катю Коляскину.
Катя отозвала Клирикова в сторону и спросила громким шепотом:
– Говорил?!
– Говорил!
– Подействовало?
– Как рукой сняло!
– Вот что значит чуткое отношение к живому чело веку! – сказала энергичная Катя.
1936
Я тут ни при чем
Григория Евгеньевича в городе знали хорошо. Он был врачом-хирургом, проработал у себя в железнодорожной больнице сорок лет и за это время, вырезая аппендициты и вскрывая нарывы, по количеству пролитой крови догнал и перегнал, как говорили местные остряки, самого Тамерлана.
Когда старый врач шел утром на работу (ходил он в больницу пешком – для моциона), с ним раскланивался каждый десятый прохожий. А многие останавливались и здоровались с Григорием Евгеньевичем за руку.
В этом случае, пожимая протянутую руку, Григорий Евгеньевич, близоруко щурясь, всматривался в лицо остановившего его гражданина и коротко спрашивал:
– Аппендицит?
– Нет, Григорий Евгеньевич, язва.
– Ах, да, да, язва. Помню, помню. Прекрасная была язва. Сейчас как?
– Сейчас хорошо.
– Ну и продолжайте в том же духе!
Юбилей своего доктора железнодорожники справили торжественно и очень тепло. В больницу на собрание пришло много народу. Старик стрелочник Иван Никанорович поднес Григорию Евгеньевичу букет пунцовых роз из своего садика и сказал:
– У меня уж семафор на тот свет открыт был, а Григорий Евгеньевич, спасибо ему, не пустил!.. «Постой, говорит, Иван Никанорович, не торопись, я, говорит, жезла тебе не вручу».
Григорий Евгеньевич сидел в президиуме в новом, стеснявшем его черном костюме, клок седых волос «петухом» стоял у него на макушке, а лицо было совершенно несчастным от конфуза. Когда ему предоставили слово для ответа на приветствия, он встал и долго не мог начать говорить, только открывал и закрывал рот.
Возможно, что он так бы ничего и не сказал, если б не строгий окрик его жены, Маргариты Львовны.
Она сидела в первом ряду и, видя смущение мужа, волновалась ужасно. Ее могучий бюст, затянутый в добротный шелк, ходил ходуном, а губы шевелились, будто она мысленно произносила за юбиляра его речь.
– Григорий! – не выдержав, громко, на весь зал, вдруг сказала Маргарита Львовна. – Возьми себя в руки! Не волнуйся!
В зале засмеялись. И тогда, взглянув на сердитое лицо жены, Григорий Евгеньевич овладел собой, заговорил. И сказал умную и хорошую речь.
Маргарита Львовна вообще считала, что ее слабохарактерного мужа затирают. Ей казалось, что Григорий Евгеньевич не умеет «показать себя», не умеет, когда это надо, сказать нужное слово, не заводит полезных знакомств и что поэтому его «не замечают наверху».
– Другой на твоем месте давно бы ходил гоголем! – внушала мужу Маргарита Львовна, вкладывая в эту фразу особый смысл.
– Милочка, но я-то тут ни при чем, – оправдывался доктор.
– Почему ты не добился, чтобы твой портрет напечатали в городской газете?
– Милочка, не мог же я сам явиться в редакцию, снять шапку и сказать: «Люди добрые, напечатайте мой портретик по случаю юбилея».
– Местком твой должен был снять шапку. Я знаю одно: если бы свой юбилей справлял доктор Шушаков, его портрет обязательно напечатали бы, да еще вместе с женой. А ты – остался на бобах!
– Ну ладно. На чем остался, на том и остался. Я тут ни при чем.
Вскоре после празднования юбилея Григория Евгеньевича в город приехал ответственный работник дорожного здравотдела, известный профессор, влиятельный человек.
Он обследовал больницу, и случилось так, что застрял в городе на срок несколько больший, чем предполагал. А тут подоспел первомайский праздник, и Маргариту Львовну осенила блестящая идея.
– Ты должен пригласить профессора к нам на праздник, – приказала она мужу.
– Милочка, это неудобно. Я с ним знаком поверхностно. И вообще…
– Очень удобно! Человек один в чужом городе. Он будет рад. А тебе полезно.
– Вот поэтому-то мне и противно его приглашать, что это полезно.
– Микстуры тоже бывают противные, а все-таки их пьют, потому что они полезные, – внушительно сказала Маргарита Львовна.
– Но я-то ведь здоров, – ответил доктор. – Зачем же мне принимать внутрь профессора… то есть, это самое… противную микстуру?
– Григорий, не заставляй меня кричать на тебя. Пожалей мое сердце!
– Ну ладно, ладно, приглашу.
– Завтра же, Григорий!
– Хорошо. Но имей в виду, что я принципиально против этого приглашения. Я заявляю тебе свой протест. И вообще… я тут ни при чем!
На следующий день Григорий Евгеньевич заехать в гостиницу к профессору не успел, а утром 30 апреля позвонил жене по телефону из больницы. Между супругами произошел крупный разговор.
– Милочка, понимаешь, какая история… Ты только не сердись… Его уже пригласили, оказывается.
– Кого его?
– Ну, в общем, профессора… Доктор Шушаков его пригласил.
– Я так и знала! А ты где был?
– Я тут ни при чем. Он его еще вчера пригласил.
– Вот видишь! Я же говорила, чтоб ты вчера к нему поехал.
– Я вчера не мог, ты же знаешь. У меня была операция, а потом меня в горсовет вызвали на заседание… Я тут ни при чем!
– Разиня, разиня!.. Из-под самого носа вырвали профессора!
– Милочка, я прошу тебя…
– Отстань! – вдруг взвизгнула Маргарита Львовна. – Мне противно говорить с разиней, который… не щадит мое сердце!
Она резко положила телефонную трубку и ушла к себе страшно расстроенная. Еще бы! Теперь профессор уедет, и Григория Евгеньевича по-прежнему будут затирать. Ах, разиня, разиня!..
До самого вечера Маргарита Львовна просидела одна в своей комнате и даже не подходила к телефону. А звонили почему-то часто, и это еще больше раздражало Маргариту Львовну. Когда домашняя работница сказала ей, что звонили от доктора Шушакова, Маргарита Львовна не выдержала, выпила валерьянки и легла в постель.
Григорий Евгеньевич вернулся домой, как всегда, ровно в семь часов вечера. Он вошел в комнату жены и смущенно остановился у порога.
– Что вам нужно? – скорбно сказала Маргарита Львовна.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил доктор.
– Отвратительно!
– Милочка, неужели ты так расстроилась из-за этого пустяка?
– Я расстроилась потому, что вы беспомощный человек и разиня. Ну, конечно, мне было бы приятно, если бы известный человек, с орденами и связями, сидел бы за моим первомайским столом, а не за шушаковским. Понимаешь? И тебе, разине, это полезно, полезно!.. Понимаешь?
– Милочка, один человек с орденом все-таки будет сидеть за твоим столом!
– Ты пригласил диспетчера Коникова?
– Нет.
– Петра Степановича?
– Нет.
– Кого же?
Не отвечая, доктор протянул жене свежий номер центральной газеты.
Маргарита Львовна прочитала то, что нужно было ей прочитать, и лицо ее сразу залила краска, а глаза помолодели и засияли.
– Гришенька, дорогой мой… – залепетала она. – Как же это?.. Почему же это?..
– Не знаю, милочка, – сказал Григорий Евгеньевич, – я тут, ей-богу, ни при чем!
– Вот почему звонили Шушаковы! – воскликнула Маргарита Львовна и бросилась к телефону.
1938
Красная гвоздика
Николай Иванович Новожилов, инженер, работник большого научно-исследовательского института, придя поздно вечером домой с работы, заметил, что с его женой Анечкой что-то случилось. Анечка была томная, рассеянная и, видимо, о чем-то напряженно думала. Супруги сели ужинать, и когда Анечка, задумчиво глядя на потолок, положила себе в стакан с чаем полную ложку горчицы и стала ее размешивать, инженер не выдержал:
– Что с тобой, Анька?
– Ничего!.. А что?
– Ты же горчицу в чай положила!
– Разве? Я думала, что это перец… то есть сахар…
– Ты можешь сказать, что с тобой стряслось, или нет?
Анечка вылила в полоскательницу испорченный чай и сказала с легким вздохом:
– Ничего не стряслось.
– Но я вижу, что стряслось! Ни с того ни с сего люди горчицу в чай не кладут.
– Что ты пристал ко мне с этой горчицей, как лавровый лист?
– Надо говорить – «как банный лист», а не «как лавровый»!
– Все равно! Другой сам давно бы обо всем догадался!
Инженер рассердился:
– Мне, матушка, некогда догадываться!.. Тем более что я даже не знаю, в каком направлении я должен догадываться. Я человек перегруженный… Если ты хорошая жена, ты должна просто, ясно, без этих вот горчичных демонстраций, сказать мужу, что тебя волнует и беспокоит.
Анечка пожала плечами и сказала, вдруг переходя на «вы»:
– Жена!.. Какая же я вам собственно жена, Николай Иванович?
– Здравствуйте!.. А кто же ты мне? Внучатая племянница, что ли?! Слава богу, двенадцать лет живем!
– Вот именно – живем! – бурно заговорила Анечка. – Другой давно бы догадался сам предложить своей… фактической подруге сходить в загс! Все уже, между прочим, ходили в загс – оформили отношения: и Тушкины и Гурские. У нас на работе Аделаида Евгеньевна, совсем старушка, – и та ходила регистрироваться со своим старичком! Потому что она не хочет, чтобы внуки считали ее… незаконной бабушкой!
Николай Иванович встал из-за стола, подошел к жене. Анечкины щеки горели румянцем сильного смущения.
– И вот это тебя волновало? – мягко спросил инженер. – Такая ерунда? Неужели нельзя было просто мне об этом напомнить?
– Я все-таки женщина, Николай Иванович! – гордо сказала Анечка. – Мне неудобно вам… напоминать… А вдруг ты… вообще не захочешь со мной регистрироваться?
Инженер нечутко расхохотался.
– Да пойдем хоть сейчас в загс!
Анечка просияла, поцеловала мужа в щеку и сказала воркующим голосом:
– Сейчас, Колечка, загс закрыт. Пойдем завтра утром. Хорошо?
– Завтра утром я не могу. У меня срочная работа.
– Ну послезавтра!
– И послезавтра не могу… Вот, может быть, на той неделе…
– Ну, я так и знала! – возмутилась Анечка. – С тобой еще двенадцать лет придется ждать! Тогда уж прямо на катафалке поедем в загс… оформлять отношения. Завтра утром идем – и слышать больше ничего не хочу! Я у себя на работе предупредила, что опоздаю.
– Честное слово, я не могу завтра.
– И слушать не хочу! Имей в виду, Колька: если завтра не пойдем в загс, я с тобой все следующие двенадцать лет не буду разговаривать.
Николай Иванович поднял руки кверху и сказал:
– Сдаюсь! Завтра утром пойдем жениться!
…Утром была чудесная погода: много солнца и легкий свежий ветерок в лицо. Анечка надела новый голубой костюм и была такая хорошенькая, что прохожие оглядывались и улыбались ей вслед. А Николай Иванович шел рядом с женой, небритый, с пузатым портфелем подмышкой, и ворчал:
– Ей-богу, Анька, я сегодня не могу жениться. Меня же ждут! Дойдем до трамвая, и я поеду, ей-богу!
Но Анечка крепко держала его за рукав пиджака и говорила:
– Никуда ты не пойдешь. И лучше молчи!
А сама думала с горечью: «Даже побриться не догадался ради такого дня!»
В приемной загса сидела небольшая очередь жаждущих скрепить свой любовный союз узами закона, и Николай Иванович снова заговорил, заявив, что он не намерен проваливать доклад замминистру из-за такой ерунды, как брачная регистрация двенадцатилетней давности. Но Анечка была неумолима. Они спорили горячим шепотом, а Анечка, рассердившись, даже ущипнула руку Николаю Ивановичу так, что он вскрикнул. Все в очереди стали смеяться, а один молоденький лейтенант сделал строгое лицо и сказал:
– Граждане, если вы решили разводиться – вам надо в суд идти!
…Наконец, процедура регистрации была совершена. Супруги вышли! из загса и вместе пошли к трамвайной остановке. Взволнованная, взбудораженная Анечка теперь испытывала чувство глубокого удовлетворения и умиления. Она шла, тесно прижавшись к Николаю Ивановичу, и уже не замечала, что он небрит, а виски у него совсем седые и костюм сидит мешком. Ей казалось, что рядом с ней идет тот, прежний Коля Новожилов, красивый студент, ловкий теннисист и танцор, с которым она целовалась, возвращаясь темными уютными арбатскими переулками домой с веселых вечеринок.
Они поравнялись с будкой, в которой сидела толстая сонная девица, похожая на деревянную белугу с витрины рыбного магазина. Девица торговала искусственными цветами – этими ужасными бумажными розами и сатиновыми ландышами, при одном взгляде на которые становилось грустно и холодно на душе.
Николай Иванович с любопытством стал осматривать скучный товар сонной девицы, и Анечка снова заволновалась.
«Господи! – тревожно подумала она. – Если он мне сейчас подарит бумажный цветочек, я разревусь, как дура».
Но Николай Иванович нашел как раз то, что было нужно: среди мертвых роз и ландышей живым красным огнем горел пучок свежей гвоздики.
– Последний, – сказала девица, похожая на белугу. – Ваше счастье!
Николай Иванович расплатился с девицей, взял цветы и с церемонным поклоном подал букет Анечке.
– С законным браком! – сказал Николай Иванович озорным голосом Коли Новожилова. – Примите, сударыня, от молодожена.
1946
Неразборчивый почерк
Первый час ночи. Москва начинает затихать. Троллейбусы бегут быстрее, и звезды горят ярче. Спокойный, прохладный ветер шарит по асфальту, деловито шуршит окурками, обертками от мороженого. Людей на улицах становится все меньше и меньше.
В операционном зале Центрального телеграфа тоже поубавилось народу, но все-таки у телеграфных касс еще толпятся очереди.
В одной такой очереди пятым стоит не молодой, но и не старый, очень солидный мужчина, с наружностью лектора, лысый, в золотых очках, в добротном темно-сером костюме. Подмышкой у него зажата рыжая помесь портфеля с чемоданом килограммов на пятнадцать весом. Ежеминутно он вытирает потное лицо большим шелковым темно-синим платком. Жарко!..
Телеграммы принимает телеграфистка неопределенного возраста, в пенсне на длинном сухом носу. Лицо у нее безразличное и невыразительное, как незаполненный телеграфный бланк.
Время от времени она морщится и берется за щеку. По-видимому, у нее болят зубы.
Телеграммы идут сплошь деловые, энергичные, хозяйственно краткие:
«Прием министра будет среду главк поддержал наш проект».
«Нажимайте банк переводом денег».
«Третий квартал запланировали 130 тонн берусь увеличение сообщите Максимову пусть срочно звонит Госплан».
«Тетя вылетает самолете встречайте пятого…»
Наконец, очередь доходит до солидного гражданина в золотых очках.
Телеграфистка берет у него бланк, долго читает, морщится, потом говорит громким, казенно-металлическим голосом так, что ее слышит весь зал:
– Очень неразборчиво написано, гражданин. Что это за слово?
Затылок солидного мужчины с наружностью лектора густо краснеет.
– Ко… кошечка… – говорит он чуть слышно.
– Громче, гражданин! Не слышу!
– «Кошечка» это!
По очереди проходит смешок.
– Какая же это «кошечка»? – таким же равнодушно-громким голосом заявляет телеграфистка. – Можно прочитать: «Катечка». А можно и «Котечка». Все, что хотите!
– Я хочу именно «кошечку»!
– Если хотите «кошечку», так и пишите «кошечку»… А это что у вас?
– Где, простите?
– Вот эти два слова!
– Прочитайте сами. Только прошу вас… нельзя ли про себя? Тут ясно написано.
– Очень неясно, гражданин! – еще громче говорит строгая телеграфистка. – Что это значит: «Обнимаю целую почку»?
– Не «целую почку», а «целую лапочку», – жалобным полушепотом поправляет «лектор» и вытирает вспотевшую и теперь уже совсем малиновую лысину платком.
– Какая же это «лапочка»? Прочтите сами, гражданин!
– «Обнимаю, целую»… Гм… Да!.. Я нечаянно «ла» не написал. Пропустил… сгоряча. Простите, я сейчас исправлю.
В очереди дружно смеются.
– Я не понимаю, – бормочет солидный гражданин, подавая исправленную телеграмму, – почему вам нужно, так сказать, предавать гласности… Глубоко личная телеграмма, а вы ее, так сказать, обсуждаете… на всю улицу Горького!
Телеграфистка поднимает голову, снимает пенсне, смотрит на багрового «лектора» презрительно-сверлящим взглядом и, отчеканивая каждое слово, режет:
– А зачем вы подаете такие телеграммы, которых сами стесняетесь?
Она надевает пенсне и снова принимается за работу.
– Теперь вы так написали вашу «лапочку», – говорит она спустя минуту, – что у вас получилась «лампочка». Что же вы, наконец, целуете, гражданин: лапочку или лампочку?
В очереди снова смеются. Кто-то сердито острит:
– Граждане, нельзя так долго лампочки целовать! Закругляйтесь.
– Я не виноват, что у меня неразборчивый почерк! – слабо защищается «лектор». – Позвольте, я это… исправлю, «лапочку»!
– Нет, гражданин, – решительно заявляет телеграфистка, – я не могу принять такую неразборчивую телеграмму. Возьмите новый бланк и перепишите все!
Солидный гражданин вздыхает и покорно отходит в сторонку. Через пять минут он снова появляется у окошечка:
– Виноват!.. Позвольте, гражданка!.. Виноват, я без очереди, поскольку уже стоял… Вот возьмите, переписал.
Телеграфистка берет бланк, читает – и все начинается сначала:
– Опять неразборчиво, гражданин. Вот это что: «Целую без щетки»! Так?
– Боже мой, зачем вы так громко говорите! При чем тут щетка? Написано ясно: «Целую бессчетно». «Бессчетно», а не «без щетки».
– А это что?
– Подпись.
– Я не могу разобрать, что у вас написано.
– «Васючок» написано…
– Кто это «Васючок»? Вы?!
– Я…
– Это ваша фамилия?
– Имя… такое… ласкательное!
Телеграфистка пожимает плечами. Увы, она чужда лирики!
– Перепишите всю телеграмму на машинке, гражданин. Так я не приму. Будут искажения!
«Лектор» оборачивается к гудящей очереди, растерянно моргает белыми ресницами. На него жалко смотреть: такой у него сконфуженный и несчастный вид.
– Ерунда какая, понимаете, – говорит он, криво улыбаясь. – Ко всему придирается! Почему «Васючок»? Почему «целую бессчетно»?.. Я телеграмму жене даю, она на курорте… и вот… такие придирки!
Лица у стоящих в очереди проясняются. Люди улыбаются и даже нежно смотрят на огорченного Васючка. Каждому хочется помочь любящему супругу.
Молодой человек в майке, с романтическим белокурым чубом на лбу, говорит в окошечко:
– Гражданка, примите телеграмму у Васючка. Вас очередь просит!
Бледная девушка в синем платьице опускает длинные ресницы и тоже просит:
– Примите, гражданка! Раз уж у них такая любовь!.. А плотный усатый мужчина, похожий на кооперативного бухгалтера откуда-нибудь с Кубани, разглаживает, смеясь, свои длинные, как у старого доброго моржа, усы и басит:
– Вас что, слово «Васючок» смущает, гражданка? Это бывает! Вот меня, например, зовут Федор. А жена называет меня Федырчиком. А когда бомбит – Федыркой. Женская фантазия!.. Вы небось тоже своего супруга называете какой-нибудь, извиняюсь… чепушинкой?
Все хохочут.
Строгая телеграфистка не выдерживает и тоже улыбается. И когда она улыбается, ее сухое, невозмутимое лицо делается мягким, приветливым, как новогодняя телеграмма, и даже женственно-миловидным.
– Давайте вашу «лапочку»! – говорит она Васючку. Когда смущенный, но довольный Васючок, бормоча слова благодарности, уходит, бледная девушка с длинными ресницами в синем платьице вздыхает и говорит, ни к кому не обращаясь:
– Как это приятно, когда муж так любит свою жену! А невзрачного вида старичок, молчавший до сих пор, вдруг произносит с ехидцей:
– А вы уверены, что он давал телеграмму своей жене? Я в этом не уверен!
Черт бы побрал таких ехидных старичков!
1947
