Текст книги "Единственный свидетель (Юмористические рассказы)"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Дорогие гости

Если пройти через общий зал кафе-ресторана, то направо, рядом с кухней, вы обнаружите дверь в маленькую полутемную комнатку, которую официанты – между собой – называют «кормушкой».

В комнате этой, навечно пропахшей стойкими запахами подгорелого лука и пережаренного масла, посетителей не бывает, но она всегда прибрана, и стол – на всякий случай – застелен чистой скатертью. Она имеет свое, особое назначение.

Сегодня в «кормушке» сидят за столом сам директор районного треста ресторанов Полушалкин Никанор Ильич – важного вида мужчина, еще молодой, но уже раздобревший, с зачесом волос на бледном лоснящемся лбу, как у Наполеона Бонапарта, и плановик того же треста Борис Семенович Кулек – пожилой, хилый, в очках, с быстрыми, нервными движениями. Зашли они в кафе-ресторан «Богатырь» с инспекторско-ревизионной целью – обследовать. Обследование заключалось в том, что начальство постояло в общем зале минут пять, покурило, потом заглянуло на кухню, где у огромной раскаленной плиты суетились потные повара, а оттуда проследовало в «кормушку». Там все уже было готово, – со сказочной покоряющей быстротой на столе появились блюда с закусками и разнообразные бутылки и графинчики. Директор «Богатыря» Караев, жгучий брюнет с сизыми, почти синими щеками, сам руководил приготовлениями и на угощение не поскупился.

На столе все, что твоей душеньке угодно: икра в вазочках, масло, розовая семга, тающая в собственном жиру, маслины, похожие на миниатюрные пушечные ядра, салаты всевозможных фасонов, тарелка со слоеными пирожками и блюдо с холодным поросенком, скалящим зубки с таким человечески-живым выражением обиды на бледной малокровной мордочке, будто он, поросенок, сейчас встанет и спросит едящих его: «Что вы со мной делаете, растакие вы и разэтакие?»

Обследователи сидят за столом, выпивают, закусывают – подводят итоги обследования. Караев, как гостеприимный хозяин, разливает водку по рюмкам, раскладывает салат по тарелкам.

– Никанор Ильич, дорогой, – говорит он, с опаской поглядывая на методически жующего Полушалкина, – скажите слово! Какие будут ваши замечания-указания, директивы-коррективы? Вы – наш отец, мы – ваши дети. Учтите!

Полушалкин лениво усмехается, важно молчит.

Сказать что-то нужно. Но что?

Пришел Полушалкин в подведомственный ему кафе-ресторан не давать директивы-коррективы, а просто выпить и закусить. Заскучал, сидя в кабинете в тресте, надоело копаться в бумажках, подписывать требования и калькуляции, ругаться по телефону с базами – потянуло на воздух, да, кстати, и аппетит разыгрался. Он и пошел пешочком по морозцу в «Богатырь», прихватив с собой для порядка плановика.

– Скажите ваше слово, Никанор Ильич! – не унимается Караев.

Поддев на вилку пирожок, Полушалкин откусывает сразу половину и, пожевав, с полным ртом неопределенно говорит:

– А расстегаи с рыбой, пожалуй, будут повкуснее.

– Завтра сделаем расстегаи, Никанор Ильич. Приходите завтра!

– Ты, брат, у меня не один. План выполняешь?

– С планом у него – все в порядке! – вмешивается в разговор Кулек, кладя себе на тарелку кусок поросенка. – За прошлый месяц сто три сделал.

Директор «Богатыря» скромно наклоняет голову.

– Стараемся по силе-возможности!.. Никанор Ильич, – стонет он, изнемогая от преданности, – может, что заметили – скажите! В кровь разобьемся, а исправим. Давайте директивы-коррективы!

– Насчет морковки… Вы хотели сказать! – подсказывает Полушалкину Борис Семенович Кулек.

– Да, да!.. Вот что, Караев, – на кухне у тебя, брат, того… замечается расточительство. Люди не берегут продукты. Мы с Борисом Семеновичем обратили внимание: на полу валялась хорошая морковка. По ней ходили, топтали ее ногами. Это как называется – с точки зрения государственного подхода?! Сколько там было морковки, Борис Семенович?

– Корней пять! – подумав, сообщает плановик.

– Вот видишь, Караев! – продолжает развивать свою мысль Полушалкин, строго глядя на удрученного директора «Богатыря». – А сколько весят пять морковок?.. Самое меньшее – триста граммов. Так? Теперь подумай, что такое морковка?

– Гарнир?! – робко, как ученик на экзамене, отвечает Караев.

– Не гарнир, а о-вощ. А что такое овощ?

– Опять же… гарнир!

– Застучал, как дятел: гарнир, гарнир. Ты отвечай с точки зрения государственного подхода. Овощ – это продукт труда. Так? Эту морковку колхозники растили, как мать дитя. Потом сдали государству. Так? Потом государственные машины ее везли по дорогам в дождь, в грязь. Так? Потом она, матушка, в подвалах лежала, и опять за ней люди присматривали, за что и получали соответствующую зарплату. Так? Привезли ее сюда, в твой кафе-ресторан, а ты что с ней делаешь? Топчешь ее ногами, как вот этот поросенок, когда он еще живой был?! Это как называется с точки зрения государственного подхода, а?!

Напуганный этим глубокомыслием, Караев бледнеет и из сизого делается нежноголубым, как увядший василек. Он смущенно бормочет:

– Ей-богу, первый раз сегодня такое дело случилось, Никанор Ильич. И как раз вы пришли. У нас строго насчет этого!..

– Брось! – горячится Полушалкин, охваченный своим порывом. – Я вижу – это у вас система. Сегодня затоптали пять морковок, завтра пять. А в месяц сколько это будет?.. Борис Семенович, оставь поросенка, посчитай. Если каждая наша точка затопчет в день по триста граммов морковки – это, понимаете, какая цифра на весь трест получится?!

Кулек, отставив тарелку, извлекает из кармана автоматическую ручку и начинает делать вычисления на бумажной салфетке, а Полушалкин, устремив взор на низкий потолок в разводах и пятнах, множит и складывает «в уме».

– Тьфу!.. Даже в голову ударило! – говорит он спустя минуту. – А ведь они, черти, не только с морковкой так обращаются, а, наверное, и со свеклой.

– И с луком! – вторит ему Кулек.

– Правильно!.. Ну-ка, прикинь на свеклу и на лук. Ориентировочно!.. Обожди, это долгая цифирь получается. Давай выпьем сначала… Ну что ты в поросенка как вцепился, так и не можешь отвалиться?! Возьми семги, у него семга хорошая. Ешь и считай!..

Они едят и считают, считают и едят.

Караев на цыпочках выходит из «кормушки» и спешит на кухню к заведующему производством Лукашеву.

– Ну, что там? – тревожно спрашивает полный, розовый, как семга, Лукашев.

– Плохо! Привязались к морковке – увидели на полу пять корней. Расточительство, говорят. Теперь считают, сколько в месяц расточаем с точки зрения государственного подхода. Понимаешь?

– Понимаю!.. Считают?

– Считают!

– Придется шашлыки давать! – с глубоким вздохом заключает Лукашев.

– Давай – жарь!

– Я уже зажарил. Как предчувствовал!.. И что за напасть такая: вчера были обследователи тоже из треста – кушали, пили. Третьего дня один ревизор забежал, тоже кушал. А ведь если подсчитать, сколько они в месяц… расточают, Ваня, а?! С точки зрения государственного подхода. Это ужас что такое!

– Ладно, нашел время философию разводить! Давай шашлыки!

– Сам понесешь?

– Конечно, сам. Давай!

…А Полушалкин и Кулек все считают и считают. Полушалкин слегка осоловел, но нить рассуждений не теряет.

– А петрушка и сельдерей? – говорит он с тем же азартом. – Трава! Пустячок! Но… тоже продукт труда!.. Прикинь-ка и на петрушку, Борис Семенович!

Вспотевший от усердия Кулек берет новую салфетку и снова множит и складывает.

Входит Караев с подносом, на котором стоит тарелка с шашлыком, – золотисто-коричневые куски жирной баранины издают волнующий запах.

– Поставь на стол и уходи! – командует Полушалкин. – Не мешай. Стой! Боржому подкинь бутылки две!

Наконец, все подсчитано, все съедено и выпито. Пора уходить. О том, что за выпитое и съеденное нужно заплатить, директору треста ресторанов и его плановику даже и в голову не приходит. Если бы Караев сейчас подал им счет, они бы даже не обиделись, а лишь несказанно удивились.

Но Караев счет не подает. Он деликатно появляется в «кормушке» в тот момент, когда начальство собирается уходить.

Полушалкин милостиво протягивает ему руку и говорит:

– Ну, прощай, Караев. Получишь общий приказ по тресту, проработай его со своим народом! Обрати серьезное внимание.

А Борис Семенович Кулек хлопает его по плечу и шутит:

– Хотели вас, Иван Георгиевич, в качестве отрицательного примера в приказе упомянуть, да пожалели! Зачем, думаем, обижать хорошего человека. Ну, пока!..

– До свиданья! Всегда рады! – бормочет довольный Караев, провожая высоких гостей до двери. – Милости прошу, Никанор Ильич, на расстегайчики. Заходите!.. Ух, пронесло!..

На улице потеплело. Тротуары – мокрые, с серого неба сыплется мелкая морось – будто там, на небе, испортился душ, а починить некому. Прохожие ежатся, поднимают воротники пальто.

– Куда теперь? – спрашивает своего спутника Полушалкин, сдерживая сытую отрыжку.

– Вы хотели зайти в «Маяк»? – напоминает директору плановик. – Помните, поступила жалоба на грубое обращение? Давайте заодно уж обследуем.

– Что ты?! На полный желудок?.. Давай лучше в кафе-мороженое зайдем, как его?.. «Холодок». Посмотрим, как там Барабанов действует, обследуем. Да и остудиться не мешает после шашлычка.

– Идея!

Плановик берет директора под руку, и они направляют свои стопы в подведомственное им кафе-мороженое «Холодок».

1953

Накачка

Максим Кондратьевич Боровков возвращался в город из поездки по колхозам, куда он был направлен, как говорится, «вправлять мозги» и «делать накачку».

Ехал Максим Кондратьевич не на своей «победе», и шофер еще при выезде из города ему не понравился. Неразговорчивый, даже угрюмый, лицо какое-то странное – скуластое, с пышными, «чапаевскими» усами, на крупном хрящеватом носу очки в великолепной черепаховой оправе, а на голове старая фуражка с побуревшим танкистским околышем. От такого не дождешься соленого шоферского анекдотца, который так скрашивает дорожную скуку! Машину, впрочем, этот сумрачный человек (фамилия его была Пологаев) вел отлично.

Поездкой Боровков был вполне доволен. За день – шутка сказать! – побывал в шести колхозах; в одном хорошо позавтракал, в другом неплохо пообедал, водчонки выпил в меру, а главное – «вправлять мозги» никому не пришлось: цифры хлебопоставок были вполне удовлетворительными. Они приятно украсят доклад, который завтра утром он, Боровков, представит начальству. Ведь хорошая цифра в докладе – все равно что стерлядь в ухе.

Удобно развалившись на заднем сиденье, Боровков с наслаждением представлял себе, как приедет домой, умоется, переоденет белье, выпьет горячего чая и завалится спать в чистую постель. Уж кто-кто, а он-то заслужил покой и отдых!

Внезапно Пологаев затормозил и, обернувшись, сказал смущенно:

– Беда! Бензина не хватит! Не рассчитал маленько…

Максим Кондратьевич хотел было сделать шоферу соответствующую «накачку», но сдержался.

– Что предлагаете?

– Придется свернуть на проселок. Заедем в Пешкино, там раньше был колхоз «Первенец Октября», а теперь, после объединения, вторая бригада «Маяка революции». У них и заправимся.

Не прошло и двадцати минут, как «победа» въехала на широкую безлюдную улицу Пешкина. Было уже совсем темно. Посвежевший к ночи ветерок донес до ноздрей Максима Кондратьевича дразнящий запах свежеиспеченного хлеба и парного молока. В окнах изб гостеприимно светились огоньки.

Пологаев остановил машину и пошел искать знакомого кладовщика. Оказалось, все колхозники на собрании.

Подъехали к избе-читальне. Пологаев опять ушел и вернулся с бригадиром. Это был худощавый, длиннорукий парень лет двадцати семи, с большим толстым носом и маленькими умными глазками. Он назвал себя: «Максим Носков» – и пригласил «товарища из области» побеседовать с колхозниками, пока шофер будет управляться со своим делом.

– Ну что ж, охотно! – бодро отозвался Максим Кондратьевич. – Кстати, и я тоже Максим. Тезка тезку всегда выручит. Пошли!

О чем он будет беседовать с Пенжинскими колхозниками, Максим Кондратьевич еще не знал, но это обстоятельство его ничуть не смущало. Боровков принадлежал к тому довольно распространенному у нас типу людей, которых называют «водопроводными ораторами». Такому оратору трудно только начать, но стоит лишь открыть кран – и потечет, журча, словесная водичка, не горячая, но и не холодная, а так… комнатной температуры. Все правильно, но почему-то у слушателей веки наливаются свинцом, лица деревенеют и тупеют и в глазах появляется выражение пыточной тоски.

Зал читальни был битком набит народом. В рядах зашушукались:

– Кто такой? Вроде не из райкома!

– Похоже, из области. Наши районные поподжаристей!

Бригадир провел гостя к столу президиума и сообщил собранию, что «товарищ из области» мимоездом заскочил в Пешкино, но желает побеседовать с народом.

– Так что давайте послушаем. Отдельная просьба к женщинам с грудными, – закончил он, – будьте сознательны, товарищи матери: как заревет, выносите на воздух. Условились? Условились! – ответил он сам себе и сел.

Пока бригадир представлял ею пешкинцам, Максим Кондратьевич успел обдумать тему своего выступления. Он встал, проникновенно поглядел на свежепобеленный потолок, потом на лица пешкинцев, смотревших на заезжего гостя с откровенным, простодушным любопытством, кашлянул и… открыл кран.

О чем говорил Боровков пешкинским колхозникам, какие мысли проповедовал? Мысль собственно была одна: для того чтобы колхоз имел хорошие урожаи, надо изучать агротехнический опыт передовиков. Оспаривать, а тем более доказывать эту известную всем истину никому не пришло бы в голову. Но Боровков доказывал! Он даже спорил с другим, воображаемым Боровковым, усомнившимся, по-видимому, в том, что дважды два – четыре, выдвигал доводы «за» и контрдоводы «против».

– Надо изучать опыт передовых колхозов! – убеждал пешкинских колхозников Боровков. – Надо изучать, товарищи!

Сделав многозначительную паузу, он повторил:

– Нужно раз и навсегда запомнить, что изучать опыт передовых колхозов просто необходимо. Не-об-хо-ди-мо, товарищи!..

Снова пауза, еще более многозначительная. И опять:

– Мы обязаны знать наших передовиков. Обязаны, товарищи! Не следует забывать, что если мы будем их забывать, то изучить опыт передовых как следует мы не сможем. Не сможем, товарищи!..

…Первым не выдержал старик колхозник, сидевший на передней лавке.

Сначала он слушал Боровкова внимательно, ловя каждое его слово, потом стал исподтишка зевать, деликатно прикрывая рот темной, сморщенной ладонью; потом несколько раз зевнул уже открыто, громко, с жалобным причмокиванием; потом его голубые выцветшие глазки потускнели и покрылись белесой дымкой, как у только что зарезанного петуха. Бедный дед уронил на пол свою клюшку, опустил голову на грудь и тонко засвистел носом. Его растолкали. Он выпрямился, поерзал на лавке, громко сказал: «Извиняйте, проштрафился», – и снова устремил на Боровкова напряженный, кроткий, мученический взгляд.

Вскоре в заднем ряду дурным голосом закричал ребенок. Мать заторопилась с ним к выходу, и кто-то не без ехидства произнес на весь читальный зал:

– Иди, Дарья! Правильно! Разве может дите выдержать!..

Боровков понял, что ему пора «закрывать кран». Он сделал грациозный словесный пируэт, еще раз напомнил пешкинским колхозникам, что они должны не забывать про «необходимость изучения», и сел.

Бригадир-председатель предложил задавать вопросы.

Сейчас же поднялся здоровенный парень в клетчатой рубашке, с копной золотистых волос на давно не стриженной голове.

– Кто это? – шепотом спросил Максим Кондратьевич у бригадира.

– Еремкин, тракторист, комсомолец, – тоже шепотом ответил бригадир и громко произнес: – Давай вопрос, Еремкин!

– У меня вопрос такой, – сказал Еремкин. – В Зауралье, я слыхал, есть колхозник Мальцев, Герой Социалистического Труда. У него выработана своя агротехника, проверена на полях. Не можете ли вы, товарищ Боровков, рассказать, в чем там у Мальцева собака зарыта? Разъясните по силе возможности…

Максим Кондратьевич о зауральском Мальцеве мельком слышал, что-то когда-то читал, однако толком ничего не знал. Но нельзя же так прямо и выложить: «Не знаю, извините!» Авторитет областного работника не позволяет.

Нахмурив лоб, Боровков сказал:

– Вопрос товарища Еремкина лишний раз убеждает меня в том, как необходимо изучать опыт передовиков, товарищи! Ведь о работах Мальцева писали. Значит, надо читать, товарищи! Нужно раз и навсегда запомнить, что без чтения сельскохозяйственной литературы мы не сможем изучать опыт передовых. Не сможем, товарищи!

Кран был снова открыт…

– Есть еще вопросы? – устало спросил бригадир-председатель, когда Максим Кондратьевич кончил отвечать Еремкину.

– Есть вопрос! – раздался в заднем ряду звонкий женский голос. – Почему в «Волне революции», у Баранникова, урожаи вдвое выше наших? Земли-то одинаковые – что у них, что у нас! Пусть товарищ из области объяснит!

Глаза у «товарища из области» беспокойно забегали. Баранников – видный передовик в области, о нем даже секретарь обкома говорил на пленуме. Но что он там делает у себя, в «Волне революции»?!

Максим Кондратьевич медленно, чтобы выиграть время, поднялся. Вся надежда была на то, что кран будет действовать автоматически. Но, увы, кран открылся, а вода не полилась. Изо рта Боровкова вылетали неопределенные звуки, напоминавшие именно то странное бормотание, какое издает водопроводный кран, когда в трубах нет воды. По рядам прошел смешок.

И в этот страшный миг Максим Кондратьевич увидел своего шофера. Тот стоял в дверях и делал какие-то знаки. Чувство благодарности к деликатному, находчивому Пологаеву теплой волной залило грудь Максима Кондратьевича. Выход был найден.

– Я бы, товарищи, с удовольствием ответил на вопрос гражданки, – сказал Боровков уже с обычной грацией, – но вон шофер не разрешает. Время позднее, надо ехать, товарищи! Вопрос о Баранникове большой, ответить на него надо подробненько, не наспех… Так что… в следующий раз, товарищи!..

Максим Кондратьевич хотел было пожать на прощанье руку бригадиру-председателю и уже протянул ему свою пухлую ладошку, как вдруг произошло необъяснимое: Пологаев попросил слова. Оторопев, Боровков опустился на стул.

Выйдя к столу, Пологаев снял фуражку, расправил усы и сказал:

– Дорога тут мне хорошо знакома, пусть товарищ уполномоченный не беспокоится, довезу быстро. А на вопрос гражданки надо ответить…

И, вытащив из кармана тужурки пухлый блокнот, шофер стал рассказывать пешкинцам про славные дела Баранникова из. «Волны революции». Говорил он просто, легко, со знанием дела, что называется по существу.

Зал одобрительно гудел. Вопросы посыпались горохом. Пологаев отвечал. Даже дед с клюшкой приободрился и попросил рассказать про «баранниковский сад»: «Говорят, там „белый налив“ не яблоко – арбуз!..» Пологаев, заглянул в блокнот, рассказал и про сад.

Максим Кондратьевич, синий от злости, толкнул коленкой под столом бригадира-председателя. Тот встал и сказал, что время действительно позднее, так что, к сожалению, пора кончать. Комсомолец Еремкин с места дерзко выкрикнул:

– Предлагаю объявить благодарность товарищу областному руководителю… (тут Еремкин сделал паузу) автомашины за интересное сообщение!

Грохнули аплодисменты.

…По проселку Максим Кондратьевич и Пологаев ехали молча, и лишь когда машина выскочила на шоссе, Боровков, сердито сопя, сказал:

– Послушайте, где это вы так… насобачились?

– Много приходилось возить разных товарищей уполномоченных по колхозам, – не оборачиваясь, ответил шофер, – а я имею интерес к сельскому хозяйству. И с народом люблю поговорить. Так вот и набрался…

…На следующий день Максим Кондратьевич принес в учреждение, посылавшее его в поездку по колхозам, свой аккуратно перепечатанный доклад.

Сотрудник взял пухлую рукопись и вежливо осведомился:

– Как съездили, Максим Кондратьевич?

– Ничего в общем!

– Пришлось мозги вправлять?

– Пришлось, – вздохнув, сказал Максим Кондратьевич. – Была накачка! Крепенько досталось… кое-кому!.. Ох, крепенько!..

1953

Встреча на станции

Жалобно взвизгнув, отворилась входная дверь, и в клубах морозного пара на пороге грязноватой станционной комнаты, гордо именуемой «залом ожидания», появился молодой парень с багровым от мороза лицом, одетый в крепкий овчинный полушубок и в старые аккуратно подшитые валенки.

Парень бегло взглянул на немногочисленных пассажиров, сидевших на лавках, подошел к буфетной стойке и, поставив на пол между ног свой фанерный чемодан, солидно поздоровался за руку с толстощеким и усатым буфетчиком, похожим на пожилого важного кота.

– Куда это ты собрался, Тимофей? – спросил буфетчик, глядя на парня сонными, темными, как вода в торфяном болотце, глазками.

– В область! – ответил тот хриплым тенором, – застыл, пока доехал. Мороз – жуть! Налей-ка на дорожку – согреться, Василий Степаныч!..

Буфетчик нацедил в чайный стакан водки, налитый до половины стакан поставил на тарелку, положил туда же ломоть хлеба и кусок копченой селедки и подал парню.

Тимофей одним большим жадным глотком выпил водку, аппетитно крякнул и стал медленно разжевывать жесткую селедочную плоть.

– В область еду! – повторил он, и в голосе его прозвучала вызывающая хмельная нотка. – К дядюшке своему, к Макару Ивановичу.

– Передавай привет. На побывку, что ли?

– Нет, насовсем! Прости-прощай, родная мама, пишите открытки. Вот так! И все – убито!..

– Рыба ищет где глубже, а человек где лучше! – сказал буфетчик таким глубокомысленно-назидательным тоном, как будто только что сам придумал эту старую пословицу.

– Вот именно – где лучше! – подтвердил Тимофей многозначительно. – Плесни еще, Василий Степанович, на половину нормы.

Он выпил еще водки и, блаженно щурясь, засмеялся, показывая крупные ровные, очень белые зубы.

– Хлопот было, пока оформился, – жуть! Но зато теперь – полный порядок. Ни один жук не придерется. Все – убито!..

– Что же мамаша не приехала тебя проводить?

– Зачем? Только нюни распускать!

– Дальние проводы – лишние слезы! – сказал буфетчик с тем же глубокомыслием.

– А чего мне тут сидеть, Василий Степаныч? – наваливаясь на стойку грудью, заговорил Тимофей с таким жаром, будто спорил с кем-то. – Толк какой, смысл? Нахлебался деревенской грязи – будет! В городе-то – чистота, культура, «Пиво-воды» на каждом шагу, в кино картинки новые показывают, не то что у нас: привезут ленту, а она рвется, как ситец гнилой.

– Жить где будешь?

– Пока у дяди, все-таки он дворником работает, имеет жилплощадь. Может, и сам пока в дворники устроюсь на первое время, а там… видно будет! Хорошо бы, конечно, в милицию, да боюсь не возьмут: у меня ступа плоская.

– Плоскоступие попадает под параграф, – заметил буфетчик, делая ударение на последнем слоге в слове параграф.

– Ничего, с работой наладится! – продолжал горячиться Тимофей. – Мне дядя поможет. У него повсюду дружки! Главное – площадь имеется, есть за что зацепиться. Я, как подумаю, Василий Степанович, что уезжаю в город, во мне каждая жилочка играет и поет. Третьего дня попадись мне навстречу Федьки Антонова мать. Идет с почты, несет письмо. Остановила меня, говорит: «Федюшка карточку прислал. На посмотри на своего дружочка». Я смотрю: Федька таким козырем снят – не узнать! «Бобочка» на нем, галстучек, прическа по-городскому, чубчик махонький сбоку из-под кепки выглядывает. Такая меня досада взяла – аж зубами заскрипел. Разве у нас так приоденешься, как в городе?!

– Вчера приезжал на станцию ваш Егор Дмитрии, говорил, что сельпо ужасно много всяких промтоваров получит в текущем квартале, – сказал буфетчик, нажимая на первый слог в слове квартал.

– Врет, поди! Да и аппетиту нет форсить в деревне, Василий Степанович. В городе и туда пойдешь и сюда! Тут тебе – танцплощадка, там зверинец. Я когда ездил прошлым летом к дяде – ходил смотрел. Обезьяну видел – папиросы, тварь, курит, честное слово!

– Да, там уж всякую созданию увидишь в зоопарке, – подтвердил буфетчик, – и проказницу-мартышку, и осла, и козла, и косолапого Мишку. А на кого же ты свою Елену Прекрасную оставляешь? Девица интересная, на выданье, смотри, уедешь – уведут! Ведь что с возу упало – то пропало!

– Ну и пускай! В городе таких, как Ленка, – пруд пруди. Сяду в вагон – и все убито!

– С глаз долой – из сердца вон! – сказал буфетчик.

– Вот именно! Плесни еще, Василий Степанович!

– Не много ли будет?

– Ничего. На морозе – не возьмет!

Буфетчик стал наливать водку, но тут снова завизжала промерзшая входная дверь, и в «зал ожидания» вошли пожилая женщина в длинном пальто с барашковым воротником, в теплом шерстяном платке и девушка в черном романовском кавалерийском полушубке и в серой шапке-кубанке набекрень. Худенькая и очень стройная, она была похожа на румяного хорошенького хлопчика, нацепившего на себя – для смеха – юбку старшей сестры.

Женщин сопровождал высокий юноша с узким большеглазым нервным лицом, в военной шинели без погон и в сапогах.

– А вот и краля твоя. Легка на помине! – тихо сказал буфетчик.

Тимофей оглянулся, смутился и отставил стакан с водкой.

– Это учительница Мария Романовна с ней! – шепнул он своему собеседнику. – И Юрка Анисимов притащился, язва! Уж не по мою ли душу?!

Ему страшно хотелось, чтобы земляки его не заметили, не узнали, но, конечно, они увидели Тимофея сразу же, как только вошли.

– Не отворачивайся, Тимоша, не бойся, мы не за тобой! – сказала Лена. Голос девушки звучал насмешливо, но тайную горечь насмешки Тимофей почувствовал – и она уколола его в самое сердце.

– Мне бояться нечего! – ответил он с вызовом. – Да я и не из пугливых, Елена Николаевна!.. Здравствуйте, Мария Романовна!

С Анисимовым он не поздоровался совсем: пусть знает, черт длинный, что он для него, для Тимофея, ноль без палочки.

– Что же ты даже попрощаться не зашел, Тимоша? – тем же ровным, чуть насмешливым голосом продолжала говорить Лена.

Тимофей подумал: «Уж лучше бы она обругала меня!» – и ответил, глядя себе под ноги:

– Не успел. Матери наказал, чтобы зашла, сказала, что уехал.

– И на том спасибо, Тимофей Сергеевич!

– Мог бы и меня предупредить, что уезжаешь! – вмешался Анисимов. – Сегодня вечером репетиция, надо кого-то вместо тебя вводить. А спектакль на носу! Совесть надо иметь, дорогой товарищ!

– Не до спектаклей мне ваших! – пробормотал Тимофей. – Говорят тебе – спешка у меня. Ну и… все убито!..

– Правильно, спешка у него! – усмехнулся Анисимов, обращаясь к Лене и Марии Романовне, присевшим на лавку у самой буфетной стойки, и, обернувшись к Тимофею, прибавил с той же усмешкой:

– Торопись, Тимоха, торопись, а то еще перехватят в городе дворницкую вакансию, останешься тогда как рак на мели.

Тимофей хотел было обругать обидчика, но выручил буфетчик Василий Степанович, сказавший назидательно:

– Не место красит человека, а человек – место.

Мария Романовна, учительница, посмотрела на него долгим, изучающим взглядом и сказала:

– Вы знаете – не всегда! Вообще-то говоря, любой труд достоин уважения, в том числе и труд дворника. Но зачем же Тимофею, здоровому молодому человеку, идти в дворники? Подумайте! Пусть уж с метлой дружат старички вроде нас с вами.

– Оно, конечно, так. Всякому овощу свое время! – поспешно согласился буфетчик.

Тимофей расплатился, взял свой чемодан и хотел уйти, но учительница его остановила.

– А я думала, ты учиться едешь, Тимофей, – сказала она, и Тимофей понял, что вот сейчас-то как раз и начнется тот самый главный неприятный разговор, от которого ему хотелось увильнуть.

– Там видно будет! – сказал он как мог беспечнее.

– Нехорошо ты поступаешь, Тимофей! – помолчав, сказала Мария Романовна. – Так нужны сейчас силы в деревне – молодые, свежие, а ты… бежишь! Конечно, жизнь еще у нас здесь трудная, в городе – полегче, но ведь молодые туда и должны идти, где потруднее. Так уж у нас, у советских людей, с издавна повелось!

– Вы меня только не агитируйте, Мария Романовна, только не агитируйте! – злобно сказал Тимофей.

– А я тебя не агитирую. Ты был моим учеником, и я значительно старше тебя. Поэтому я вправе сказать тебе эти неприятные слова. Нехорошо, Тимофей… только о себе думать! Надо и о родине подумать!

– Моя родина – Эс-Эс-Эс-Эр! – сказал Тимофей, отчетливо выговаривая каждую букву.

– Да, ты прав! Но здесь – твои родные места, Тимофей. Здесь ты родился, вырос. Что – тебе все равно, какая здесь будет жизнь?! Разве тебе не хочется, чтобы она стала лучше, радостней, обильней?

Три пары глаз глядели на Тимофея, ожидая его ответа: презрительно-насмешливые, желтые, круглые, как у степного сокола, Юры Анисимова, усталые голубые добрые старой учительницы и укоряющие красивые карие глаза Лены. В глубине ее зрачков – так показалось Тимофею – вспыхивали и тотчас же потухали искорки былой нежности.

– Как будто без меня не справятся! – сказал Тимофей, криво улыбаясь.

И от этих его слов и от его нелепой кривой улыбки всем стало не по себе. Лена отвернулась, Мария Романовна опустила голову, а Юра Анисимов, вспыхнув, сказал горячо:

– Правильно, Тимоха! Дуй в город, чего там! – И речитативом, тихо, но так, что все сидевшие в зале услышали и засмеялись, проговорил нараспев: – В Красной Армии штыки, чай, найдутся, без тебя большевики обойдутся!

…За окном, причудливо разузоренным серебряными цветами мороза, раздался хриплый басовитый гудок: поезд дальнего следования приближался к станции. Резко ударил звонок. В зале произошло движение. Мария Романовна и Анисимов направились к выходу на перрон. Тимофей пошел рядом с Леной следом за ними. Это был не его поезд, но ему хотелось что-то сказать девушке, а что – он и сам не знал.

– Лена! – наконец, выдавил из себя Тимофей, – ты вот что… Ты – того… я поговорить с тобой хочу!

– О чем? – горько сказала Лена. – Говорить нам с тобой, Тимоша, не о чем!

Молча они вышли на перрон. Громадина пассажирского паровоза, вся седая от инея, устало ворочая шатунами, проплыла перед ними. Вагоны, тоже все заиндевевшие, лязгая буферами, медленно катились по первому пути, готовые замереть на пять минут, чтобы затем побежать, отсчитывая колесами стальные километры, дальше на восток, в неведомую даль.

– Кого встречаете? – спросил Лену Тимофей только для того, чтобы прервать тягостное, невыносимое молчание.

– Люду, дочь Марии Романовны, помнишь? Кончила в Москве институт, оставляли на научной работе, а она сама попросилась в деревню. Будет работать в МТС.

С вагонной площадки уже спускалась девушка в коричневой цигейковой шубке, с чемоданами в руках. У нее были такие же, как у Марии Романовны, голубые, но не устало-спокойные, а жаркие и очень радостные глаза.

– Мамочка! – воскликнула она. – Как я рада, что ты меня встречаешь! И Юра Анисимов здесь?! Здравствуй, Юра!

Лена побежала к вагону. Тимофей машинально двинулся за ней.