Текст книги "Единственный свидетель (Юмористические рассказы)"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Романтика
Я сейчас на нашем дворе самая знаменитая. Когда я иду в булочную за хлебом или еще куда, на меня люди пальцами показывают. А мальчишки, те просто проходу не дают. Прыгают вокруг меня, как бесенята, и кричат:
– Тетя Настя, расскажите нам про китов!
– Тетя Настя, правда, что ваш сын убил говорящего кошколота?
А один – вот такой, от земли не видать! – третьего дня остановил меня и говорит:
– Тетя Настя, правда, что ваш сын прислал вам живого китенка?
– Правда, – говорю.
Он так и подскочил:
– Отдайте его мне! Вам все равно его негде держать! Он в ванной не поместится!
Я спрашиваю:
– А ты где будешь его содержать?
Он говорит:
– Мой папа заведует баней. Я его попрошу пустить китенка в бассейн для плаванья. И там он будет спокойно расти.
Я говорю:
– А кормить его чем вы с папой станете? Мылом? Или мочалками?
Он глазом не моргнул.
– Этот вопрос, – говорит, – мы, юные натуралисты, уже обсуждали. На такое дело каждый даст, сколько может, из киношных денег. Мы будем в складчину, всем двором, покупать для маленького кита свежую рыбу и фруктовое мороженое.
Долго не верил, что никакого китенка нет у меня. Даже заплакал.
А сын у меня действительно китобоец. Он плавает в ледовитых морях, за тридевять земель от Москвы, и стреляет в китов из гарпунной пушки. А попал он туда исключительно через свою… как ее… романтику. Сколько я от этой самой романтики натерпелась, сколько слез пролила, одна подушка знает!
И откуда она у него взялась, ума не приложу.
Муж мой покойный был человек степенный, положительный, работал слесарем в нашем домоуправлении. Выпивать – выпивал, но без особой романтики, в меру. Сама я тоже женщина сырая, сидячая, всю жизнь прожила в Москве, на Красной Пресне.
Когда в 1941 году немец нашу Пресню бомбил и мне предложили эвакуироваться в глубокий тыл, я и то наотрез отказалась.
«Лучше, думаю, я еще двадцать зажигалок потушу, и на окопы пойду, и за ранеными буду ухаживать, чем тащиться неведомо куда».
А Лешка мой ни в мать, ни в отца. Он еще совсем мальчишкой был, а она, романтика эта, уже трепала его, как лихоманка какая!
Три раза из дому убегал!
Первый раз стащил отцовские валенки и полушубок и подался… на Северный полюс! До полюса, однако, не доехал: в Лосинке милиция сняла с электрички.
Другой раз из Одессы его к нам привезли: в Испанию пробирался, с фашистами воевать.
Постарше стал – на все лето исчез. Мы розыск объявили, напечатали в газетах объявление. Я извелась вся, исплакалась.
Вдруг – является!
Худущий, загорелый, вытянулся с коломенскую версту. Ну, прямо арап Петра Великого.
– Здравствуйте, – говорит, – уважаемые предки! Я был на крышке мира, в горах выше Средней Азии. Я там работал на станции (забыла название, которая погоду предсказывает), изучал розу ветров!
Отец на него.
– Ах ты такой-сякой! А почему ты не дал знать о себе?
– Потому что находился в малодоступном горном районе.
Муж покойный осерчал, пояс с себя долой.
– Вот я, – говорит, – сейчас изображу розу ветров на одном твоем доступном районе!
Лешка смеется:
– Бросьте, папаша! За что вы меня хотите стегать? Я там благодарственную грамоту получил за свою работу. Полюбуйтесь!
Достает бумагу, показывает. Смотрим, действительно грамота благодарственная. Неудобно такого грамотея драть. Пришлось простить.
Началась война. Лешу во флот взяли. Попал он на военное судно, называется «охотник». Они за немецкими подводными лодками охотились и пускали их ко дну.
Я не надеялась, что он живым с войны вернется: кому-кому, а моему романтику головы не сносить! Мужа уже не было на свете. «Бедовать, думаю, мне одной придется до конца дней своих».
А все вышло иначе. С войны Леша вернулся целехоньким (один раз только легко ранен был), вся грудь в медалях, возмужал, красавец – глаз не оторвешь!
Демобилизовали его. Три недели походил по Москве, покрасовался Вечером как-то приходит, – я сижу, носки ему штопаю.
– Вот что, – говорит, – мамаша, я уезжаю китов бить.
Я сразу не поняла.
– Лешенька, – говорю, – но ведь война-то кончилась?
Он засмеялся, обнял меня.
– Уезжаю бить китов, мамаша! А кит – это такое морское животное, которое обладает ценным жиром, необходимым для нашей растущей промышленности. Нате почитайте.
И дает мне книжку про китов.
Три дня и три ночи мы с ним спорили: ехать ему или не ехать.
Да разве его переспоришь! Он же грамотный, ласковый, и язык хорошо подвешен… Такой романтик какую хочешь уговорит! Наше дело материнское – известное: собрала ему бельишко, постирала, поштопала, пышек напекла и проводила на вокзал.
Стали прощаться, я заплакала.
Он меня поцеловал и говорит:
– Мамаша, вы не волнуйтесь, деньги будете получать аккуратно.
Я говорю:
– Я не за деньги волнуюсь, а за тебя. Даже в книжке твоей написано, что киты хвостами лягаются. Ты поосторожней, Лешенька, сзаду-то хоть к ним не подходи.
Хохочет:
– Мамаша! Я огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы за войну прошел. Неужели меня паршивый китовый хвост напугает?
Поцеловал меня еще раз и уехал. Деньги мне действительно аккуратно присылал, а писем я от него целый год не получала: одни только приветы – по радио.
Очень уж далеко они за китами ушли, под самый под Южный полюс. И подумайте: мальчишкой был – до Северного не доехал, так теперь он на Южный навалился.
Вдруг приходит телеграмма из Владивостока:
«Мамаша, поздравьте, я женюсь, подробности письмом».
Я обрадовалась не могу сказать как!
«Кончилась, думаю, его романтика. Пойдет женатая жизнь, детишки, да то да се – тут уж не до китов!»
Хожу по двору, всем рассказываю про его женитьбу, ног под собой не чую.
Приносят письмо.
Разрываю конверт, из него вываливается карточка.
Девушка снята. Красивенькая! В морской фуражечке, кудряшки вьются, в глазах – мечтанье… «Сумел, думаю, выбрать невестку. Молодец!»
Стала письмо читать – и сразу у меня в глазах потемнело.
Пишет:
«Жену мою зовут Марина. У нас с ней родственные души. Она такой же романтик, как и я, любит море, приключения и дальние странствия. Она служит радисткой на нашем судне, и мы с ней скоро уходим в новый рейс на китобойный промысел».
Я в рев. Поревела, поревела, все обдумала и написала ему ответ.
Так, мол, и так, я тебя благословляю, но жить одна больше не хочу. Я решила тоже ехать на китобойный промысел вместе с вами. Кита убить я, конечно, не сумею, но кухаркой на вашем судне или уборщицей вполне смогу соответствовать. Устраивай меня, сынок, к себе. Вам же с Мариной легче будет, потому что дети и у романтиков бывают. Внука или внучку вам китиха нянчить не станет…
Так что и я теперь в романтики записалась на старости лет. Через это и знаменитой стала на весь двор.
Вот жду ответа. Конечно, они согласятся на мой приезд. Мать, ведь она всем нужна, а таким романтикам – вдвое, потому что они сами как дети!
1948
В саду
I
В начале мая вдруг резко испортилась погода. Подул северный ветер, небо затянулось тучами, стало холодно, мрачно. Радио сулило дальнейшее понижение температуры. Это и заставило деда Шулыгу принять решение – пойти в Борское.
Выслушав «Последние известия», дед помрачнел, задумался. Потом сердито рванул шнур радиоприемника, прервав на полуслове знаменитого тенора, исполняющего любимую бабкину «Метелицу», и встал из-за стола.
Бабка, возившаяся у печки, сказала недовольно:
– Ты что, очумел? Только распелся человек, а ты дергаешь.
Дед ответил не ей, а своим мыслям:
– По всему видно – не миновать мне завтра утром в Борское идти.
– Это зачем же такое?
– Прогноз слыхала?
– Он не «прогноз» пел, он «Метелицу» пел!
– Прогноз погоды! – значительно произнес дед Шулыга. – Понижение ожидается. И заморозки возможны. Понятно?
Бабка сделала невинное лицо и спросила кротко:
– А ты, значит, пойдешь их отменять?
– Нерассудительная ты женщина! – с сожалением сказал дед. – До такого человек еще не дошел, чтобы природе приказывать: подай дождь, подай вёдро!.. В будущем, конечно, будем регулировать. А пока – нет. Шалишь!
Бабка притворно вздохнула.
– А я думала, такое начальство, как ты, и сейчас может регулировать.
И прибавила уже с сердцем:
– Незачем тебе в Борское идти. И так недужный!
– Сад, боюсь, поморозят! Ребята у них в бригаде молодые, все спектакли да кино на уме, сами в клубе представляют. Надо бы приглядеть, посоветовать кое-что.
– И без тебя в Борском найдется советчиков! У них агроном собственный – Вера Васильевна, хоть и молодая девушка, но авторитетная. (К ней, говорят, учитель посватался, а она еще размышляет – идти ей за него иль нет!) Да и Матрена Лукинична, садовод, не хуже тебя разбирается. Сиди уж дома, на печке. Ишь расперхался!
Дед действительно раскашлялся некстати. А откашлявшись, решительно сказал:
– Ум – хорошо, а два – лучше. А три – совсем прекрасно. Я против агронома Веры Васильевны и Матрены ничего не имею, но они вдвоем за свою жизнь столько яблоков не съели, сколько я деревьев посадил и вырастил. Все равно пойду! И ты мне не перечь!
Бабка отвернулась и сорвала раздражение на кошке, подвернувшейся под ноги:
– Носит ее вражья сила! Брысь, окаянная!
Кошка обиженно мяукнула и одним махом сиганула под лавку.
Погремев ухватом и горшками, бабка сказала:
– Незачем тебе в тот сад нос совать. Он не наш, а борский!..
– Был борский, а теперь и наш! – отбился дед. – Забыла, как мы на собрание ходили, резолюцию принимали: «Желаем объединиться»?
Бабка залилась мелким смешком:
– Ловко это у вас получилось! Вы им – семь куриц с петухом, а они вам – сад больше чем в тысячу деревьев. И что яблоньки, что груши – все одна к одной. Давеча в сельпо ходила, глянула – как невесты стоят!
Дед Шулыга окончательно рассердился:
– Вот и опять выходит, что нерассудительная ты женщина! В Борском тоже некоторые по несознательности говорили: «Берем пяткинского карлика себе на шею». Конечно, колхозу нашему одно было название – карлик. Вся деревня – двадцать дворов, в колхозе работает семь душ…
Дед разошелся, говорил громко, размахивая руками, словно выступал с речью на собрании.
– Но землица у нас, между прочим, имелась! И хо-ро-шая землица! Бархат!.. Значит, и наш карлик с приданым за гиганта пошел!
– Уже запахали они наше приданое, – сказала бабка почтительно.
– То-то и оно! – подхватил дед. – Гляди сама: картошку до срока посадили! Большую силу колхоз набирает. Николай Иваныч, борский… то есть наш председатель… мужик хозяйственный, партийный, он наших пяткинских лежебоков охомутает, только держись!
– А ты не лежебок, ты по годам неработоспособный, – сказала бабка. – Пусть другие в борский сад ходят, которые помоложе.
Дед насупил брови:
– Да если мы такую красоту не сбережем – нас под суд мало!.. Пойду!
– А они тебе от ворот поворот сделают!
– Как так «от ворот поворот»? Теперь, после объединения, каждый винт будет к своему делу приставлен. Взять меня. У нас в Пяткине картошка. А картошка – это не мой профиль. Мой профиль – сад, пчела…
– Твой профиль – печка! – сказала старуха и сразу перешла на крик: – Нужен ты им очень! Не пущу срамиться!
Но дед властно оборвал неприятный разговор:
– Замолчи! Сказано пойду, значит пойду. Ужинать давай!
II
Борский сад был разбит на холмистом склоне высокого берега Оки, на самом припеке. Сад цвел буйно. Но когда налетал холодный ветер, казалось, что белоногие яблони, густо осыпанные нежным розовым цветом, просят помощи у людей – так зябко и тревожно шелестели они листвой. Возле сарайчика, стоявшего в самом центре сада, были разбиты парники с рассадой северных арбузов и дынь. Большую площадь занимали грядки с клубникой, – ею особенно славилось Борское. А вниз по склону холма стекала снежно-белая пена цветущего вишенника, дальше шли густые заросли черемухи, а потом уж – синяя лента Оки с белесыми языками отмелей.
Дед Шулыга шел по саду, любуясь его весенней красой, отмечая про себя отменную чистоту прибранных дорожек.
В глубине сада окапывали яблони две девушки: высокая, полнотелая Наташа Кущина и маленькая большеглазая Шура Рябинина. Головы их были повязаны теплыми шалями, ноги обуты в высокие мужские сапоги. Дед подошел, сказал по-старинному:
– Бог в помощь!
Высокая Наташа Кущина выпрямилась и, опершись на лопату, сухо отозвалась:
– Здравствуйте!
– Матрена Лукинична в саду?
– В правление пошла!
По лицам двух девушек дед понял, что им хочется, чтобы он скорее убрался из сада, и это его задело.
– Это какой породы яблоня? – спросил он строго, кивнув на дерево, которое окапывала Наташа Кущина.
– «Бельфлер»! – неприязненно ответила Наташа и сильным нажимом ноги вонзила в землю лопату.
– Та-а-ак! – сказал дед. – Радио-то угрожает, между прочим!..
Маленькая Шура Рябинина тяжело вздохнула:
– Как бы заморозки не ударили!
– Низовой заморозок, он – ничего, он дереву только крепость даст. Вот если верхом пойдет – тогда беда! – поучающе сказал дед Шулыга.
– Низовой не страшен, верно! – согласилась Шура Рябинина. – Научные данные это подтверждают. Он даже полезен для дерева, низовой, потому что бьет по вредителям. Вы согласны?
– Согласны! – подумав, хмуро ответил дед и осведомился не без ехидства: – Все представляете в клубе?
– Представляем! – с вызовом, вспыхнув, сказала Наташа Кущина. – Вы бы зашли, гражданин, в клуб, посмотрели нашу игру. Мы из Москвы, со смотра, почетную грамоту привезли, к вашему сведению!
– Все смотры да смотры! – проворчал дед Шулыга. – Вот просмотришь сад, гладкая, тогда будет тебе спектакль!
И, повернувшись к Шуре Рябининой, примирительно добавил:
– Дымком надо прикрывать деревья!
– Без вас догадались, гражданин! – огрызнулась за Шуру Наташа. – У нас так и решено. Сегодня вечером, после репетиции, прямо из клуба в сад идем. Уже заготовили навозу сухого, всю ночь будем костры поддерживать!.. Опоздали со своими советами!
– А что ты кидаешься, как собака какая! – рассердился дед. – Репетиция, репетиция!.. Кому они нужны, твои… репетиции?!
Он круто повернулся и пошел из сада.
– Зачем ты с ним так, Наташа! – упрекнула подругу маленькая Шура Рябинина. – Он ведь от души хотел посоветовать. Это дед Шулыга, из Пяткина, я его знаю. Он в садоводстве понимает, его не грех послушать, он худо не посоветует.
– Да ну их, этих советчиков! Летят они сейчас на наш сад, как мухи на мед! – жестко бросила Наташа и, помолчав, сказала страстно: – Ты вот заморозков боишься, а меня они, честное слово, не беспокоят. С заморозками мы справимся! Да я собственным дыханием каждый цветок отогрею! У меня от других мыслей душа болит, Шуренок!..
Она кинула на землю лопату и вплотную подошла к Шуре.
– Ну, объединились мы, понимаю! Борское, Пяткино, Норкино, лощилинский «Луч социализма». Вместе это большая сила. Полеводство и животноводство от объединения только выиграют. Но ведь говорят, что в наш сад вольют чужих!
Шура с удивлением посмотрела на свою напарницу:
– Как это так «чужих», Наталья? Не с луны же они к нам свалятся! Такие же колхозники, как и мы с тобой!..
– Такие, да не такие! – с той же жесткостью сказала Наташа. – Наша вся бригада – как одна семья: Матрена Лукинична, Ваня Зотов, ты, я, Макариха… ну, и другие. Для нас наш сад – все. И вдруг, представь, сюда явится посторонний человек. Да еще начнет распоряжаться!.. Для меня эта яблонька – словно родная сестренка, я с ней росла вместе, а для него… фруктовое дерево… порода «бельфлер»…
– Это у тебя ревность какая-то странная!
– Как хочешь, так и называй! Я от тебя своих чувств не скрываю!
Наташа подняла лопату и с ожесточением взялась за работу.
III
Матрену Лукиничну, садовода, дед Шулыга в правлении колхоза не застал, дома тоже ее не оказалось.
Часа четыре он просидел в правлении, в уголке, слушал разговоры людей, сам иногда вставлял замечания, давал советы и ввязывался в споры, накурился самосадом до головной боли и, так и не дождавшись Матрены Лукиничны, побрел в чайную перекусить. В чайной он заказал чаю и закуски и просидел, слушая патефон и думая о своем, еще часа два, потом расплатился и пошел домой в Пяткино. Уже темнело. Дед прошел километра три, как вдруг вспыхнувшая в его мозгу мысль, тревожная и ослепительно яркая, словно зигзаг молнии на ночном небе, заставила его остановиться.
«А что, если эти борские девчонки сегодня ночью, по молодому делу, уснут в саду, не уследят за кострами и спалят деревья?!»
Мороз продрал деда Шулыгу по коже.
«Матрены-то нет в селе, присмотреть некому. Прибегут из клуба, наморившись, тары-бары да растабары, пригреются у костра, ну и… уснут. А с огнем – шутки плохи. Ишь ветер какой!.. Как пойдет полыхать!.. Вернусь! – решил дед Шулыга. – Придется до утра посидеть в саду. Растормошу их, не дам спать. Бабка, конечно, будет лаяться. Ну да ничего, отобьюсь как-нибудь!»
И дед повернул назад, к Борскому. Он добрался до сада, когда было уже совсем темно.
Весь сад был окутан дымом. Едкий запах тлеющего навоза щекотал ноздри.
Дед Шулыга брел ощупью, проверяя дорогу палкой. Освоившись с дымной тьмой, он зашагал смелее, но сейчас же налетел на противопожарную кадушку с водой и чуть было не нырнул в нее. Дед охнул и выругался и вдруг услышал окрик:
– Стой!.. Кто идет?
– Человек идет! – кряхтя, неопределенно ответил дед Шулыга.
Из тьмы вышла женщина и наставила на него ружье.
– Руки вверх!
По голосу дед узнал девушку, с которой днем поругался в саду.
– Брось ружьем баловаться, девка! – сказал он мирно. – Это я.
– Идите вперед по тропке. Вон, видите, огонек. Там разберемся, кто вы такой!
Деду ничего не оставалось делать, как только подчиниться. По тропке он вышел на небольшой пригорок, где в стороне от деревьев, дымясь, тлел большой костер. С заветренной стороны его, держа в руках фонарь «летучая мышь», стояла маленькая Шура Рябинина и, приложив ладонь к глазам, напряженно всматривалась в темноту. Она была одета в старую шубку с меховым воротником; лицо ее, освещенное слабым светом фонаря, казалось задумчивым и нежным.
– Это вы, дедушка Шулыга? – удивленно сказала она тоненьким голоском, в котором еще чувствовался пережитый страх.
– Ну, я, я, – проворчал дед и повернулся к Наташе Кущиной: – Ружье-то опусти! Что ты меня под прицелом держишь?
Наташа опустила двустволку и сказала строго:
– А зачем вы ночью по саду ходите, гражданин Шулыга? Ведь я могла выстрелить в вас!
– Не имеешь права сразу стрелять! – сказал дед, опускаясь на землю подле костра. – Первым делом ты должна дать нарушителю словесное предупреждение: «Ах ты такой-сякой, так-то тебя и так-то, убирайся из сада сей секунд!»
– А если не послушается?
– Не послушался – не прогневайся! Лепи ему дробью в мягкую часть – пусть почешется. Да сейчас-то, весной, какие нарушители?!
– Мы думали, медведь в сад залез! – смеясь, сказала Шура Рябинина, садясь рядом с дедом. – Слышим, хрустит, кряхтит. Ну, чистый медведь!
Дед Шулыга одобрительно посмотрел на рослую Наташу и сказал:
– А ты, значит, на медведя с двустволкой кинулась?
Наташа промолчала. Продолжая смеяться, Шура Рябинина спросила:
– Как же вы в сад-то попали, дедушка?
Дед ощупал тлеющую внутри кучу большой черной рукой и, подумав, ответил с хитрецой:
– А я, девки, загостился у вас в Борском. Гляжу – стемнело. Ну, я пошел домой, да, выходит, сбился с дороги!
– Интересная история! – насмешливо сказала Наташа Кущина. – Как в комедии «Горе от ума»: «Шел в комнату, попал в другую!»
Дед пропустил колкость мимо ушей.
– Придется мне, видать, с вами ночку скоротать! – продолжал он. – Куда же сейчас-то идти? Старуха, конечно, браниться будет: загулял, скажет, ее дед… Ну, да семь бед – один ответ!.. Так что принимайте в компанию!
Наташа и Шура переглянулись.
– Вы лучше, гражданин Шулыга, прямо скажите, что пришли нас проверять. Так? – спросила Наташа.
– Дело-то ваше молодое, – туманно ответил дед. – У костра сон кого хочешь может сморить. А огонь – он ведь стихия. За ним – глаз да глаз! Недаром говорят, что Москва от одной свечки сгорела.
Наташа искоса взглянула на деда Шулыгу и сказала с несвойственной ей мягкостью:
– Борские на боевом посту не спят!
Шура аппетитно, по-ребячьи зевнула и попросила:
– Вы бы, дедушка Шулыга, сказку нам какую рассказали, а то ведь, если по правде, то очень спа-а-а-ть хочется!
– Сказки у меня все старые, для вас неинтересные… Разве эту?.. Жил-был царь. И задумал он жениться… Нет, постой… лучше эту. Жил-был черт. И задумал он жениться. Или вот – про купца… Жил-был, значит, купец…
– А чтобы жил-был колхозник – такой нету сказки? – перебила деда Наташа.
– Такой нет!
Наступило молчание.
– И до чего же сейчас красиво у нас в саду! – сказала Наташа Кущина, поднимаясь. – Как на сцене. «Вишневый сад», пьесу, помнишь, Шура?
– Помню!
– Только наш сад лучше того. Тот был запущенный, некультурный.
– Все равно я чуть не заплакала, когда Лопахин стал сад рубить! – сказала Шура.
Дед Шулыга насторожился:
– Это где же и какой такой подлец сад рубил?
– Купец один, из книжки.
– Купцов-то я знаю, – сказал дед Шулыга, – они такие, я у них работал в старое время в садах – у купцов, у арендаторов. Им бы только урожай снять, продать, а там – хоть трава не расти. И вот, скажи на милость, всю жизнь имел мечту поработать в большом саду, для народа. И все не получалось! Потому что у нас, в Пяткине, профиль – картошка. Конечно, на усадебном участке имеется у меня антоновки три дерева. Но разве это для меня масштаб?
Шура Рябинина выразительно посмотрела на подругу. Та молчала.
– А вот теперь в нашу бригаду вступайте, дедушка Шулыга, вот и исполнится ваша мечта.
– А примете?
– С превеликим удовольствием. Только далеко вам будет ходить из Пяткина на работу, не по годам вашим.
– Можно перенести избенку в Борское! Колхоз-то, думаю, поможет?!
– Колхоз, конечно, поможет. А захотите ли вы сами родную деревню оставить?
– Я ведь не в Африку поеду, а в свое, советское, село, – сказал дед Шулыга и обратился к Наташе, молча стоявшей под яблоней: – А ты что, вроде куксишься, артистка? Не примешь?
Наташа посмотрела на настороженные лица деда и Шуры, широко улыбнулась и сказала просто:
– Переезжайте, дедушка. Сработаемся!
– Я уж тогда увидел, что мы с тобой сработаемся, гладкая, когда ты на меня ружье наставила!
– А я по вашей инструкции действовала. Наставила и дала словесное предупреждение: «Руки вверх!» – И, обратившись к Шуре, Наташа властно сказала:
– Ну-ка, Шуренок, вставай, пойдем, в самом деле, костры проверять.
Наташа и Шура ушли. И дед Шулыга остался один у костра. Он долго смотрел на дым, уносимый ветром, на черное небо, думая о том, что с бабкой придется, пожалуй, повоевать из-за переезда в Борское. Потом мысли его смешались, и он задремал. Очнулся дед оттого, что кто-то тряс его за плечо. Он открыл глаза и увидел бабку. Это было так неожиданно и странно, что дед замотал головой – решил, что причудилось. Но бабка была живая, настоящая.
– Приятных вам сновидений, Матвей Никитич! – сказала она голосом, не предвещавшим деду ничего доброго.
– Не сердись, Марковна! Нельзя было иначе…
– Молчи! Ты хоть не спал бы, коли пришел огонь сторожить, идол! Не ровен час Матрена бы тебя увидела сонного. Девки-то ей все ведь рассказали!
– Матрена в саду?!
– Я же с ней и приехала! Она в Пяткине у нас была. Пришла, а тебя нет. Она к тебе от правления посланником приехала – в борский сад, в бригаду к себе, звать. Ей-богу, не вру! «Мы, говорит, его уважаем за опыт и желаем, говорит, чтобы он в нашей бригаде был этим… практиком-султаном»… – так она, что ли, сказала?
– Консультантом!
– Вот-вот! А я говорю: «Ну что ж, он хоть и старый, а может соответствовать, он у меня в садовом деле понимает». Ждем, ждем тебя, а уж вечер! Матрена ехать собралась, ну и я с ней. «Либо, думаю, он запил – тогда я его изничтожу, либо в саду сидит – тогда помилую». Ты соглашайся, Матвей, иди… в эти… в султаны…
– Да я уж сам тут договорился! – самодовольно сказал дед, потянулся и прибавил: – Вроде как потеплело. А, Марковна?
– Потеплело! И по радио объявили, что ожидается повышение.
Бабка засмеялась мелким своим смешком:
– Твоих, видать, рук это дело. Отменил прогноз-то?
– Отменил! – сказал дед Шулыга и тоже засмеялся.
1950
