Текст книги "Единственный свидетель (Юмористические рассказы)"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Дружеская услуга
Ненастный осенний день. Холодный, злой ветер мечется по размокшим улицам районного городка, срывает последние, черные листья с нагих веток молодых берез.
Быстрой рысью бегут куда-то на запад рваные, набухшие тучи. Дождь то пойдет, то перестанет – мелкий, нудный, будто из испорченной лейки.
На базарной площади грязь по колено, но здесь, в колхозной чайной, тепло, сухо и относительно чисто.
Румяная кокетливая гардеробщица Дуся грудным сопрано предупреждает всех входящих:
– Граждане, снимайте верхнюю одежду. И обувь очищайте. У нас для этого имеется веник и персональные щепочки!
Граждане послушно сдают Дусе свои мокрые ватники, куртки, пальто и долго орудуют веником и «персональной» щепкой, счищая с сапог налипшие комья грязи. Потом, крякнув и поправив перед зеркалом волосы (а у кого их нет, то просто с душевным сокрушением погладив себя по лысине), идут в зал.
Приятно после осенней мокроты посидеть в тепле и сухости, попить чайку из пузатого белого чайника, а то и водочки попросить, закусить чем бог послал, послушать патефон, почитать газету или поговорить с хорошим человеком о жизни.
В чайной всегда полно. Подавальщицы носятся, как на роликах, но все равно не успевают подавать.
Зал басисто гудит, смеется, сыплет шуточками, гомонит. А патефон на стойке у буфетчика с хватающей за сердце красивой грустью выводит тенором:
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист…
За столиком у печки сидит пожилой плотный усатый мужчина с мощными плечами, туго обтянутыми военной гимнастеркой без погон. На груди у него три медали и орден Славы. Лицо у усача красное, распаренное, подобревшее от песни. Далеко-далеко, видать, унесла она его из этого зала!
Но вот к его столику подошел худощавый цыгански смуглый низкорослый паренек в кожаной шоферской тужурке, сел на свободный стул, скользнул беглым, безразличным взглядом по мечтательному лицу усатого кавалера, и вдруг его зеленые, как у кошки, узкие глаза зажглись веселым огоньком.
– Эй, друг! – после некоторой паузы сказал он тенорком. – Очнись, милый!
Усач вздрогнул, обернулся:
– Чего тебе?
– Ничего конкретного! Просто смотрю на твою усатую, довольно симпатичную физиономию и не могу вспомнить: где я ее видел? Посмотри ты на мою: может быть, ты вспомнишь?
Усач внимательно и серьезно посмотрел на улыбающееся цыганское лицо веселого паренька в кожаной тужурке.
– Личность твоя мне, безусловно, тоже знакомая, – сказал он с той же солидностью, – только, дорогой товарищ, припомнить тебя я… тоже не могу!
– Интересная получается ситуация! Тогда… давай заполняй анкету! Фамилия, имя, отчество?
– Никитов Лука Петров, – по-солдатски отрапортовал усач.
– Никитов?.. Ничего мне твоя фамилия не говорит, Лука Петров. Ни синь пороху! А меня зовут Донькин Яков Нилыч!.. Тебе что-нибудь говорит эта благородная фамилия?
– Донькин! – Усач пожал богатырскими плечами. – Вроде что и говорит, но таким, понимаешь, шепотком – ничего не разберешь. Откуда родом-то сам?
– Родился я на берегах Невы! – с чувством продекламировал Донькин. – Где, может быть, родились вы или блистали, мой приятель?
– Нет, я под Суздалем… блистал. Деревня Веткино, колхоз «Первенец коллективизации». Слыхал?
– Нет, не слыхал. Сейчас где работаешь?
– Плотничаю тут по району. Новые избы рублю в колхозах.
– Понимаю!.. А я шофером работаю в леспромхозе, сто километров отсюда. Бывал у нас?
– Нет, не бывал. Воевал где?
– На Первом украинском. Танкист. Потом по случаю ранения генерала возил. А ты?
– Первый белорусский. Сапер, труженик войны!
– Где же мы с тобой встречались, труженик войны?
– Не знаю, брат! Может, где и встречались! Ведь какой был коловорот! Слушай, Донькин: может, мы с тобой в одном госпитале лежали?
Они стали вспоминать госпитали, в которых лечили свои раны во время войны, но все это были разные госпитали, и в конце концов веселый Донькин не выдержал:
– Предлагаю прекратить прения и потребовать половинку… Для подогрева памяти!
– Я уж нынче, признаться, подогревался, – смущенно отозвался Никитов.
– Видать, успела она остыть, твоя боевая память, сапер! – сказал Донькин и ухватил пролетавшую мимо официантку за пухлый локоток. – Примите заказ.
Официантка стала принимать донькинский заказ, но тут к их столику подошел громадный человечище в брезентовом, жестком, как железо, плаще, с которого на пол шумно стекала дождевая вода, и сказал сердитым басом, как из бочки:
– Я тебя ищу, Донькин, а ты тут чаи гоняешь!.. На, распишись на накладной!
Он с сердцем положил на стол бумагу и химический карандаш. Донькин расписался. Никитов взглянул на его подпись – затейливую, с закорючкой, и, вдруг просияв, улыбнулся широкой, детски счастливой улыбкой.
– Вспомнил я тебя, Донькин! – сказал он, продолжая улыбаться. – Мы с тобой на рейхстаге в Берлине вместе расписывались. Я еще тебе дружескую услугу оказал. В порядке боевого взаимодействия… Помнишь?
Шофер посмотрел на плотника и тоже просиял.
– Верно, – закричал он, вскакивая с места, – правильно! – И, обращаясь к человеку в брезенте, стал торопливо объяснять: – Когда Берлин взяли, многие наши ходили расписываться на ихнем рейхстаге. Я тоже отпросился у своего генерала, пошел. А ростом-то меня природа обидела – сам видишь, мужичок с ноготок. «Эх, думаю, Донькин, историческая твоя подпись будет стоять ниже всех!» А тут он идет, сапер, уж расписался. «Помоги, говорю, браток, в порядке боевого взаимодействия. Дай я тебе на плечи встану».
– Все уши мне сапогами оттоптал! – с той же детской улыбкой сказал плотник. – Зато расписался выше всех! Донькин! Скажи пожалуйста, как из головы вылетело!..
Человек в брезенте посмеялся, ушел.
А Никитов и Донькин остались и долго еще вспоминали славные майские дни и свою прихотливую солдатскую судьбу.
Потом шофер, подняв стаканчик, сказал:
– Давай выпьем, сапер, за военную русскую славу, за родину, за нашу работу… Тронет еще какой умник советскую нашу Россию, мы с тобой опять где надо распишемся…
1946
В пиджаке
Если вы служили в армии и долго носили военную форму, то вам, наверно, знакомо странное чувство неловкости и стеснения, которое испытывает каждый военный человек, надевший после длительного перерыва штатскую одежду.
Все время хочется одернуть пиджак, как гимнастерку, и поправить пояс, существующий теперь уже только в вашем воображении. На голове, привыкшей к военной фуражке, никак не хочет нормально сидеть шляпа: она то спускается вам на уши, то, наоборот, нахально лезет на затылок.
Правда, проходит несколько дней, и вы привыкаете к штатскому платью и даже приручаете свою шляпу, хотя шляпы, как кошки, поддаются дрессировке туго.
Но первый день борьбы со своим штатским «я» всегда мучителен. Петр Николаевич Смирнов, капитан инженерных войск, недавно демобилизованный из армии, возвращаясь домой из гостей, испытывал именно это чувство смущения и неловкости: сегодня первый раз после четырех лет войны он надел штатский костюм.
Костюм был хороший – темно-синий, в белую полоску, и сидел хорошо, и ленточки боевых орденов красиво выделялись на свежеотглаженном борту пиджака, – но бывшему капитану было не по себе.
Ему неловко было потому, что шел он не один, а с девушкой, с которой познакомился в гостях и которую обязался проводить домой.
Про девушку Петр Николаевич знал лишь то, что зовут ее Наташа и что она прелестна со своими мягкими карими глазами и с нежным овалом лица.
Девушка была хорошо и со вкусом одета, в простое, но отлично сшитое яркое летнее платье с короткими рукавами, позволяющими видеть округлые загорелые руки. На ее тщательно причесанной головке красовалась кокетливая голубая шляпка, похожая на большую нарядную бабочку, присевшую отдохнуть на золотой цветок. Капитан, привыкший за время войны к общению с женщинами в галифе и в сапогах (с ними он разговаривал или как начальник, или как товарищ по оружию), решительно не знал, о чем ему говорить с этим воздушным созданием, к тому же его стеснял «необжитый» штатский костюм.
Бывший капитан ежился, передергивал плечами, вздыхал. Наконец, когда он рефлекторно попытался поправить несуществующую портупею, девушка не выдержала:
– Что с вами?
– Ничего… А что?
– Вы все время как-то… жметесь. Вам что-нибудь мешает?
Петр Николаевич густо покраснел, на его загорелом лбу выступил пот.
Преодолев смущение, он ответил:
– Мне просто немножко холодно!
– Что вы? Такая теплынь! Я в одном платье, и то мне жарко!
– А мне холодно!
– Холодно? Да у вас же пот на лбу!
– Это холодный пот! – сказал бывший капитан, не глядя на девушку.
– Разве вам со мной так страшно?
– Мне не страшно… Просто это… такое свойство кожи.
– Бедняжка! Значит, у вас больная кожа?
– Да! – с отчаянием сказал Петр Николаевич, чтобы прекратить разговор, грозивший завести его в такие дебри, откуда нет возврата.
Целый квартал прошли молча. «Хорошенькое у нее сложится обо мне представление! – подумал Петр Николаевич. – Идет рядом этакий молчаливый дядя, с больной кожей, и если говорит, то… о холодном поте!.. Подходящая темка для разговора с малознакомой девушкой! Но о чем же мне с ней говорить? – продолжал на ходу размышлять Петр Николаевич. – О фронте? Ей будет неинтересно! О театрах?.. Я еще нигде не успел побывать! О литературе? Но я не знаю ее вкусов. Еще обидится: подумает, что я ее экзаменую… Неужели же говорить о погоде?.. Начну с погоды, а там видно будет!»
– Погода нынче стоит хорошая! – бодро начал бывший капитан, вступая в лужу от недавно пролившегося дождя.
– А по-моему, погода нынче стоит плохая! – сердито сказала девушка. – Доказательством может служить мой чулок, который вы забрызгали грязью.
– Извините… я нечаянно!
Разговор о погоде сразу увял.
Еще квартал прошли молча. Бывший капитан мысленно ругал себя за неловкость, досадуя на стеснявший его штатский костюм и на новые, тесные туфли, которые немилосердно жали его ноги, привыкшие к просторным походным сапогам. Прихрамывая, он даже с некоторой неприязнью стал думать о своей изящной спутнице: «Подумаешь, чулок ей забрызгал, так она уже ощетинилась! Что бы ты, матушка, запела, если бы тебя ко мне на фронт прислали… в свое время!»
– Что же вы молчите? – спросила девушка.
Петр Николаевич сухо ответил:
– У меня голова болит!
– Боже мой! Кожа у него больная, голова больная! А почему вы как будто прихрамываете?
– У меня ноги… тоже больные!
– Может быть, вы тогда домой пойдете, если вы такой… весь больной?.. Я одна дойду.
«Кажется, меня прогоняют!» – с ужасом подумал бывший капитан.
И в этот миг навстречу им из-за угла вышел высокий статный генерал-лейтенант в полной форме, с двумя рядами орденов на широкой груди.
Рука Петра Николаевича автоматически взметнулась кверху. Приложив ладонь к фетровой шляпе, он привычным жестом отдал приветствие генералу, посмотревшему на него с явным удивлением. Петр Николаевич, сконфузившись, отдернул руку, метнул быстрый взгляд на девушку. И… увидел, что это воздушное создание в голубой шляпке тоже держит руку у виска, приветствуя по уставу старшего по званию.
Они посмотрели друг на друга и расхохотались.
– Автоматика сыграла! – развела руками девушка. – Привычка, ничего не попишешь!
– Позвольте, – сказал бывший капитан, – у меня-то действительно автоматика. Я всего три дня назад демобилизован! А вы-то? Вы почему руку вскинули?
– А меня тоже три дня назад демобилизовали.
– Вы что же, на фронте были?
– Была, на Первом украинском.
– Позвольте, я же сам тоже с Первого украинского!.. …Расстались они только часа через два. Ходили по улицам и говорили, говорили, говорили…
Чувство неловкости у капитана прошло, штатский пиджак его больше не стеснял, и даже тесные туфли как будто перестали жать.
1946
Рассказ акушера
Эту историю рассказал однажды вечером на палубе волжского теплохода старик профессор, гинеколог с мировым именем.
На теплоходе установилась хорошая традиция: вечерами пассажиры, все уже перезнакомившись между собой, собирались на верхней палубе и, сидя в удобных плетеных креслах, глядя на текучее серебро просторной волжской воды и тонкие краски уже по-осеннему печальных закатов, рассказывали удивительные случаи из своей жизни.
Пальму первенства держал генерал С., плечистый, коренастый жизнелюб, человек веселый и громкий. Он так рассказывал эпизоды из своей фронтовой жизни, что слушатели то хватались за животы от смеха, то, как им казалось – незаметно, утирали слезы.
– Вам, батенька мой, надо все это записать – отличная книжка получится! – сказал ему профессор.
Генерал только рукой махнул:
– Какой я писатель! Ну, в отставке еще можно было бы попробовать. А я в отставку не собираюсь!
…В этот вечер теплоход приближался к Жигулям. На палубе говорили о великой волжской стройке, об ее богатырских масштабах, которые под стать только народу-великану, о подлинной революции, которую принесут в заволжские степи огни гигантских гидростанций. Так возникла тема октябрьской эстафеты, передаваемой от поколения к поколению.
Старик гинеколог не принимал участия в общем разговоре. Он сидел в стороне, молчал, много курил.
Заметно было, что он думает о чем-то своем, – его грубовато-красивое, с крупными чертами, простое лицо смягчилось, подобрело.
– Послушайте, профессор! – окликнул его генерал. – А ведь сегодня ваша очередь рассказывать. Ну-ка, начинайте! Вот уж у вас-то, наверно, были удивительные случаи в жизни!
– Случаи, конечно, всякие были! – ответил ему профессор, усмехаясь. – Жизнь прожита большая. Но ведь я – врач. Все мои случаи имеют, так сказать, узкомедицинский интерес. Проще будет, если вы возьмете мою книжку «Записки акушера».
– Э, нет, так не годится! – прервал старика генерал. – Извольте рассказывать!
Остальные пассажиры дружным хором поддержали генерала.
Помолчав, гинеколог сказал:
– Ну хорошо. Я, пожалуй, расскажу… про один удивительный случай… тем более, что тут сегодня кто-то говорил об эстафете октябрьской… Только прошу меня не перебивать – не люблю!
В 1917 году, осенью, я жил в тогдашнем Петрограде и занимался врачебной практикой… Что я из себя представлял в то время?.. Типичного обывателя-интеллигента!
В политике разбирался плохо, смысла грандиозных событий, происходивших у меня на глазах, не понимал. Жил своими мелкими, обывательскими интересами.
Принесут утром газеты – первым долгом читаешь «Дневник происшествий».
Читаешь, а у самого последние волосенки – дыбом на голове!
Страсти господни!.. Тут – целую семью грабители вырезали! Там – какие-то «попрыгунчики» появились. Приладили к ногам пружины, прыгают на аршин, валят прохожих на землю и все с них снимают, вплоть до, извините, исподников. Вот пакость какая!..
Очень мы, петроградские обыватели, боялись этих налетчиков и грабителей. На ночь запирались на десять запоров, в передних целые баррикады устраивали из детских колясочек и платяных шкафов. Кроме того, еженощно у подъезда дежурили члены домовой охраны – сами жильцы… По очереди стояли на часах: два часа Петр Иванович из семнадцатой квартиры, два часа Павел Степанович из двадцать второй и так далее. На милиционеров Керенского надежда была плохая!..
В ту ночь я дежурил в самое скверное время: после двенадцати.
Вид у меня был страшно воинственный. На мне была моя «буржуйская» шуба с бобровым воротником, перетянутая кожаным гимназическим поясом с бляхой, взятым напрокат у сына-гимназиста. А подмышкой я держал старую-престарую берданку с испорченным затвором. Чтобы из нее выстрелить, надо было, наверно, с полчаса возиться.
Я даже думаю, что без помощи слесаря из этой пищали вообще нельзя было стрелять.
Тем не менее каждый раз, когда я собирался на дежурство, у меня с женой происходил драматический разговор.
– Я тебя умоляю, Павел, не бери ее! Она тебя погубит!
– Матушка, какая же я охрана, если я без оружия?! Подумай сама!
– Неужели ты собираешься из нее стрелять? Ведь ты же попадешь в себя!
– Маруся, обещаю тебе, что попусту я не буду тратить эти… боеприпасы; но если я увижу «попрыгунчиков» – будь спокойна! – я открою по ним… беглый огонь!
– Ты с ума сошел!.. Я тебя заклинаю, если ты только увидишь подозрительного человека, сейчас же бросай свою мортиру и прячься в парадном под лестницей!
– Нет, матушка, я никогда не был и не буду трусом и дезертиром. Я ваша охрана – и я приму бой!
…Итак, я стоял ночью у подъезда своего дома. Холодно, тревожно… Далекие выстрелы, грохот какой-то… Жуть!.. Скорей бы, думаю, смена!.. Вдруг слышу – за углом торопливые шаги… Сердце у меня забилось… Взял я свою пищаль за дуло, приготовился ко всяким неожиданностям… В крайнем случае, думаю, буду прикладом по башке лупить, потому что выстрелить я все равно не сумею!..
Выходит человек. В солдатской шинели, в серой заячьей шапке с ушами… Черная борода – как у Пугачева, лицо бледное… На ремне за плечами – винтовка.
Когда он подошел ближе, я увидел в свете фонаря, что у него вся шинель залита кровью…
Остановился. Посмотрел на меня. Я – ни жив ни мертв!.. Спрашивает:
– Гражданин, не знаете случайно, в этом доме доктор не живет?
– Вы ранены?
– Нет. Это товарища рядом ранило. Я его на перевязочный отнес. Зимний – наш, временным крышка! Ленин объявил советскую власть!
– Врач нужен для вашего раненого товарища?
Смотрю, он улыбается. И улыбка какая-то робкая, конфузливая.
– Нет, товарищ, понимаешь, другое тут дело… Пришел домой, а баба моя… рожает!.. Мучается, кричит. Отсюда недалеко… Вот приспичило ей не во-время!
Во мне заиграли профессиональные чувства. Говорю ему:
– Вам, можно сказать, повезло. Я – врач-акушер. Но я стою на посту, как видите. А до смены еще далеко. Как быть?
Он страшно обрадовался.
– Вот это – угадал так угадал!.. Сейчас все наладим. Кто вас должен сменить, товарищ доктор?
– Один наш жилец – Залевский.
– Это какой Залевский? Фабрикант?
– Да. У него фабрика мебели на Забалканском. Вы его знаете?
Он усмехается в бороду.
– Я у него, у кровопийцы, работаю на фабрике. Пошли, товарищ доктор, к Залевскому. Ничего, пусть буржуй поднимется раньше времени со своих перин, раз у Красной гвардии такой случай!
Идем. Поднимаемся на третий этаж, к фабриканту Залевскому. Я звоню. Молчание. Звоню еще раз. Молчание. Тогда мой «Пугачев», недолго думая, снимает с плеча винтовку и – бац! бац! – прикладом в дверь.
Слышим, туфли шаркают по полу. Потом сам фабрикант дрожащим голосом говорит из-за дверей:
– Имейте в виду – у меня в квартире ночуют десять мужчин-силачей, и они все вооружены до зубов…
Спутник мой ему очень спокойно:
– Это мы слышим, как ваши силачи зубами стучат. Да вы не бойтесь, мы не грабить вас пришли.
Тогда я говорю:
– Откройте, Ромуальд Сигизмундович! Это я, доктор Рогов. Я вам все объясню.
Слышим, чертыхается, ворочает шкафы, разбирает свою баррикаду, гремит засовами.
Наконец, отворил дверь. Увидел моего Пугачева в шинели, залитой кровью, и с винтовкой за плечами – побелел, сердечный, и сел прямо на пол. Сидит в голубых невыразимых на холодном полу, ноги раскинул, рот раскрыл и смотрит на нас, как петух на кухарку, которая пришла в курятник с топором в руках. Бормочет:
– Все, все берите!.. Только оставьте жизнь!
Ну, а когда узнал, зачем собственно мы к нему пришли, ужасно рассердился.
Поднялся с пола, оправился и стал визжать:
– Безобразие!.. Я буду жаловаться в домовый комитет! Врываются ночью, будят раньше срока! Какое мне дело до какой-то бабы?.. Надо вовремя рожать!
Мой спутник опять помрачнел.
– Помолчи, хозяин! Бери бердан, становись на пост, раз приказано!
Залевский взглянул на его лицо, пожал плечами и смирился. А я пошел к себе за чемоданчиком с инструментами.
Потом мы поставили нашего буржуя на пост.
Он взял у меня пищаль и сказал:
– Я подчиняюсь насилию, но я протестую!
А красногвардеец ему:
– Протестуй сколько хочешь, только с поста не сходи. Сойдешь с поста – худо будет!
…Вскоре я уже хлопотал у постели роженицы в полутемном подвале, где жил Сибирцев – так звали этого красногвардейца.
Через три часа все совершилось. Народонаселение мира – нового мира! – увеличилось на одного человека. Это был здоровенный мальчишка.
Отец взял его на руки, посмотрел на красное натужное личико, улыбнулся и сказал:
– Владимиром назову. В честь Ильича!
…А не так давно мне пришлось быть официальным оппонентом на защите диссертации одним молодым военным врачом…
Я – старый профессор, специалист в своей области – был просто поражен этой блестящей диссертацией на тему обезболивания родов. Самое же удивительное заключалось в том, что диссертант ухитрился начать свою работу еще во время войны, на фронте, работая в большом армейском госпитале.
Это свидетельствовало о его больших способностях. Звали его – Владимир Сибирцев. Я сидел на защите и волновался не меньше самого диссертанта.
Думал: «Он или не он?»
Когда все кончилось и Сибирцева поздравили с присвоением ему ученой степени, я не выдержал и сказал:
– Позвольте, доктор, задать вам один… вопрос в частном порядке.
– Пожалуйста, профессор?
– Вы ровесник Октября?
– Да, я родился в тысяча девятьсот семнадцатом году. И даже точно – седьмого ноября.
– Ваш отец мебельщик, работал на мебельной фабрике Залевского, участник штурма Зимнего дворца?
– Да! А вы его знаете, профессор?
Я не оратор. Но тут я сказал целую речь. Я рассказал аудитории все, что вы уже знаете, и закончил так:
– Я счастлив тем, что принял в Октябрьскую ночь собственную смену, которой мы, старики, можем гордиться!
Кажется, я даже прослезился тогда. Мы расцеловались с Сибирцевым. Аудитория устроила нам овацию.
Вот собственно и все. Теперь судите сами – удивительный это случай из жизни или нет!
1947
