Текст книги "Единственный свидетель (Юмористические рассказы)"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Обиженный
За окнами вагона расстилалась огромная белая равнина, поросшая мелколесьем. Это были исконно русские, глубинные места. Чем-то сказочным веяло от безбрежного снежного океана. По таким равнинам бродили мудрые серые волки, в лесных чащах, на берегах тихих озер печалились о своей судьбе сестрицы Аленушки. Даже бежавшие навстречу поезду приземистые елочки в своих пышных снеговых шапках были похожи на сказочных карлов. Но достаточно было внимательно присмотреться к пейзажу, увидеть линию высоких столбов электропередачи, уходящую вглубь лесов, чтобы понять, что серым волкам и печальным Аленушкам здесь делать нечего!
В вагоне было тепло, сильно накурено, но уютно. Пассажиры пили чай и вели тот бесконечный разговор обо всем, до которого всегда охоч путешествующий русский человек.
Говорили о фельетоне в областной газете – его только что прочитал вслух сержант-артиллерист с двумя медалями «За отвагу» на груди. Фельетон был хлесткий, едкий – о ротозеях из научно-исследовательского института, принявших на работу явного проходимца и жулика.
Сержант, читавший фельетон с таким воодушевлением, как будто он сам его написал, сказал одобрительно: – Цель накрыта точно!
Сидевшая напротив пожилая женщина в темном платье, с простым, добрым лицом, задумчиво произнесла:
– Попадет им теперь, наверное. Ох попадет!
– За дело попадет! – сказал лежавший на верхней полке старик с рыжеватой, сильно поседевшей бородкой и насмешливыми зоркими глазами. Одет он был в новый черный пиджак, из нагрудного кармана которого торчал наружу остро отточенный карандаш. Про него все уже знали, что он член правления большого колхоза и едет в центр по вызову министерства.
– Таких надо наказывать, мамаша, – наставительно подтвердил слова колхозника сержант, – а то они все свое учреждение прозевают! Вместе с кассой!
– И с сургучной печатью! – сказал старик колхозник.
– А разве я что говорю? – забеспокоилась женщина. – У меня у самой зять – народный заседатель. Он говорил, что сейчас без проверки не пишут!
– Проверочка обязательно делается! – авторитетно пояснил сержант-артиллерист. – Сначала произведут полное обследование, проверят факты, а потом наведут орудие и – будь здоров!..
Разговор этот был прерван появлением в коридоре вагона (дверь в купе была открыта) бледного пухлощекого мужчины с очень короткой шеей, в меховой шапке на большой голове, обутого в добротные валенки до колен.
Проходя мимо, он мельком взглянул на сидящих, остановился и окликнул пожилого мужчину в форменном кителе железнодорожного ведомства, не принимавшего участия в общем разговоре, – он читал книжку.
– Никак, Сушкин?!
– Товарищ Бляхин? Куда едешь?! Заходи!
Бляхин вошел в купе, сел на свободное место рядом с сержантом-артиллеристом, и они с железнодорожником стали вполголоса разговаривать, не обращая внимания на соседей, как это часто бывает с людьми, хорошо знающими друг друга и давно не встречавшимися. Выяснилось, что Бляхин едет в центр по личному делу, что в поезде он любит отсыпаться «за весь квартал», что он только что, собственно говоря, проснулся и что по этой причине встреча добрых знакомых, едущих в одном вагоне, не могла состояться раньше.
Потом железнодорожник сказал:
– Я слыхал, – у тебя неприятности, товарищ Бляхин. Что-то в газете было.
– А ты будто не читал? – с угрюмой подозрительностью спросил Бляхин.
– Как раз эту газету не читал! Но люди говорили – досталось тебе.
– Да уж, досталось! – сказал Бляхин и снял шапку, обнажив солидную лысину.
При этих словах сидящие в купе оживились, а пожилая женщина в темном платье вся подалась вперед, и на ее простодушном лице появилось выражение нестерпимого любопытства.
– И как это у нас позволяют так писать! – продолжал говорить Бляхин (голос у него вибрировал, видно было, что человеку необходимо высказаться). – Взяли и опозорили… ни за что ни про что!
– Критиковать не значит позорить! – мягко возразил ему железнодорожник.
– Это ты, Сушкин, брось! – незаметно для себя повысив голос, отпарировал Бляхин. – Критика бывает разная. Бывает полезная, разумная, а бывает и такая, как у дедушки Крылова в басне «Пустынник и медведь».
– Это как Мишка своего дорогого дружка камушком по лысине благословил – хотел муху согнать! – быстро сообщил женщине сержант-артиллерист.
– Вот именно: муху! – многозначительно кивнул ему Бляхин. – А кому нужна такая критика: камнем по лысине, ну-ка, подумайте!
– Так ведь какая лысина, гражданин! – сказал старик колхозник, с интересом рассматривая сверху голый гладкий череп Бляхина, – попадаются такие крепкие, что их и обухом не прошибешь, не то что камушком!..
Бляхин посмотрел на него осуждающе, но ничего не ответил и продолжал изливать душу железнодорожнику, в сочувствии которого к себе он, видимо, не сомневался. Тот действительно глядел на Бляхина понимающе-жалеющими глазами, кивал головой, причмокивал губами и вообще всем своим видом как бы говорил:
– Ай-ай-ай, как нехорошо обошлись с таким достойным человеком!
– Ты же знаешь, товарищ Сушкин, что работали мы неплохо, – жаловался Бляхин, – план выполняли и даже перевыполняли. И качество продукции в нашем промсоюзе тоже ничего, подходящее, потребитель не огорчается. И вот, как сейчас помню, сижу я у себя на работе, в своем кабинете, изучаю цифры по выпуску конской сбруи, вдруг – телефон зазвонил. Поднимаю трубку. «Алло! Бляхин у аппарата». А в трубке – голос: «Это Поруков с вами говорит!»
Железнодорожник сделал «большие глаза» и сказал:
– Ну? Неужели сам Поруков?
– Да, брат, – такие пироги. «Слушаю вас, товарищ Поруков». «Сейчас к вам придет некто Волошкин, необходимо его устроить. Понимаете?» – «Понимаю, товарищ Поруков». Отбой! Все!.. Приходит некто Волошкин, одет прилично, держится авторитетно, солидно. И лицо – симпатичное: нос такой… глаза, в общем, все на месте. «Вам звонил товарищ Поруков?» – «Звонил». – «Вот я весь тут, к вашим услугам». Разговорились. Оказывается, понимаешь, некто Волошкин работал в нашей системе на юге. Стаж порядочный. Подходящий человек. И тем более – от самого Порукова. Я, естественно, снимаю трубку, звоню на наше обувное предприятие – Филимонову Игнату Васильевичу. Хороший мужик, ты его знаешь, товарищ Сушкин. Тоже… пострадал.
– Все у вас хорошие, а получается нехорошо! – сказал старик колхозник.
– Так ведь мне же был звонок, – стал объяснять ему Бляхин. – Если бы мне Поруков не позвонил, я бы тоже не позвонил. А тут Поруков звонит. (Спохватившись, он обернулся к железнодорожнику.) Ты знаешь, товарищ Сушкин, что если уж Поруков позвонил – все. Верно?
– Верно! – согласился железнодорожник.
– Но я Филимонову сказал как надо. Я сказал: «Игнат Васильевич, к тебе приедет некто Волошкин, надо его устроить. Поруков звонил. Понимаешь? Но… посмотри там, как и что». А Игнат Васильевич уши развесил – и рад стараться!
– Как же ему не стараться, – усмехнулся железнодорожник, – когда ему сам Бляхин позвонил!
– Постой, постой! – рассердился Бляхин. – Я же сказал: «Посмотри!» А Игнат Васильевич, вот ведь олух царя небесного! – взял этого Волошкина на работу и сразу же… поближе к деньгам. Трех недель не прошло – только мы этого Волошкина и видели!..
– Что же ты тогда обижаешься на газету? – сказал железнодорожник. – Ведь ротозейство-то было?
– А разве я Филимонова оправдываю?! – с жаром ответил ему Бляхин. – Он хоть и хороший мужик, но в данном конкретном случае допустил ротозейство. Тем более, что он был мною предупрежден: «Посмотри!»
– А он – посмотрел на этого Волошкина и видит: нос, глаза – на месте, значит, человек подходящий! – сказал сержант-артиллерист.
– По-вашему, выходит, я – виноват? – желчно сказал сержанту Бляхин.
– Вы и Поруков!
– Что вы? Товарищ Поруков здесь абсолютно ни при чем! – испугался Бляхин. – Он этого мерзавца в глаза не видел, понятия о нем не имел. Ведь потом-то выяснилось, что ко мне не Поруков звонил, а сам этот… некто Волошкин.
– А почему вы сами не позвонили Порукову, не проверили? – после неловкой паузы спросил Бляхина сержант.
– Оснований не было! Голос у него был такой… Ну, абсолютно поруковский, авторитетный. А главное, я дня через три после звонка столкнулся в одном месте с товарищем Поруковым, как говорится, носом к носу. Обычно как бывает? Поздороваешься – и все! А тут он мне руку подал, спросил, как идет работа. И смотрел на меня так… благожелательно, ласково даже!
Женщина в темном платье вздохнула и сказала:
– А вы, значит, подумали, что он вам за Волошкина благодарен!
– Вполне можно было так подумать! В чем же я-то виноват?! Надо разбираться, когда человек виновник, а когда жертва обстоятельств… Вот еду в редакцию… Хоть выскажусь там, объясню им, понимаешь, что нельзя же ни за что ни про что на человека такой ярлык наклеивать: ротозей!..
Голос у Бляхина снова стал вибрировать, большая бледная лысина порозовела.
– Д-а-а! – протянул старик колхозник. – Плохо написала газета. Это вы – верно, гражданин!
Бляхин поднял голову и посмотрел на него с благодарностью.
– Плохо! – повторил тот убежденно. – Слабовато! Вас не только за ротозея надо было отстегать, а еще и за подхалима вам прибавить!
– Что такое?! – грозно нахмурил брови Бляхин. – Что вы хотите сказать?
– То, что сказал!.. Ведь почему у вас ротозейство получилось? Начальству хотели угодить!..
– Правильно! – поддержал колхозника сержант. – На почве подхалимажа вы оскандалились, уважаемый, – факт!..
– Верно, верно! – сказала женщина. – Вот и зять мой – который заседатель народный, – рассказывал…
– Никого ваш зять не интересует! – ледяным голосом перебил ее Бляхин и, обращаясь к железнодорожнику, сказал: – Пойдем ко мне в купе, товарищ Сушкин, а то тут у тебя… нездоровая обстановка!..
Люди, сидевшие в купе, переглянулись и засмеялись словно по команде. Железнодорожник положил руку на толстое колено Бляхина и примирительно сказал:
– Хочешь мой совет послушать, товарищ Бляхин? Из личного, как говорится, опыта?
– Давай!
– Возвращайся домой.
– Как… домой?
– Очень просто: обратным поездом. Со мной… то же недавно было. Только меня не в газете пропесочили, а на собрании. Правильно пропесочили. Ну, я обиделся и тоже поехал объясняться. И что же? Ехал объясняться с одной шишкой на лбу, а вернулся с двумя. Объяснился!..
Бляхин вскочил и, видимо, хотел сказать железнодорожнику что-то очень резкое, но взглянул на лица его попутчиков, осекся и молча вышел из купе.
…Утром, когда пассажиры проснулись, железнодорожник, ходивший умываться, вернулся с новостью: Бляхина в вагоне не оказалось.
– Наверное, в другой вагон перешел, – засмеялся сержант. – Чтобы даже и не видеть нас. Сердитый товарищ!
– Нет, он совсем с поезда сошел, – сказала женщина в темном платье. – Ночью мы где-то стояли, я проснулась, гляжу в окно, а он стоит на платформе. И лицо задумчивое такое!
– Это хорошо, что он задумался! – сказал старик колхозник, вкусно потягиваясь на своей верхней полке. – Может, додумается. Дотянет!
– Бывает! – согласился с ним железнодорожник и, открыв свой чемоданчик, достал хлеб и колбасу: пора было завтракать.
1952
Тройка за поведение
Иван Семенович Покатилов, бухгалтер большого универсального магазина, сидит у себя дома и пишет письмо учителю русского языка школы, в которой учится его сын Игорь.
Тонкие губы Ивана Семеновича поджаты, на лице многозначительная ирония. Игорь, стриженный ежиком смугло-бледный мальчик, сидит тут же в кресле, в углу, молча наблюдая за отцом.
Перо, зажатое в крепких волосатых пальцах Ивана Семеновича, быстро бегает по бумаге.
– Папа, – улыбаясь краешком рта, произносит, наконец, Игорь, – ты сейчас похож на князя Курбского.
Иван Семенович поднимает голову, поправляет очки и строго смотрит на сына. Он не помнит, кто такой князь Курбский, и не знает, хорошо это или плохо – быть на него похожим. Поэтому он делает вид, что не расслышал.
– Что такое? Какой князь?
– Помнишь, он сидел в литовском шатре и писал спешное письмо Ивану Грозному? «Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, и снова без отдыха пишет». Ты тоже пишешь и улыбаешься!
– Пожалуйста, без глупых шуток! – обрывает Игоря Иван Семенович. – Я тебя же защищаю. Неблагодарный мальчишка!
Игорь умолкает, обиженно сопит. Перо опять быстро забегало по бумаге.
«…никак не могу согласиться с вашей оценкой домашнего сочинения моего сына Игоря Покатилова в 3 (три) балла, – пишет Иван Семенович. – Я лично проверял работу сына и со всей объективностью нахожу, что она достойна оценки 5 (пять) баллов. Считаю своим отцовским долгом…»
– Папа! – неуверенно бросает из своего угла Игорь. – Если разобраться, то Василий Павлович мне правильно тройку поставил. Я это признаю… в порядке самокритики!
Иван Семенович кладет перо, оборачивается к сыну:
– Я – твоя «самокритика». Понял?
– У меня ошибка была грубая…
– Не было у тебя ошибок!
– Была! Я написал, что Волго-Дон войдет в строй в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, а он на самом деле будет готов в тысяча девятьсот пятьдесят втором. Как это меня угораздило!.. И ты тоже проглядел!
Иван Семенович сокрушенно крякает, но не сдается. Ему кажется, что, если он признает свою ошибку, отцовский его авторитет полетит в пропасть.
– По существу, Игорек, это у тебя не ошибка, а описка. Просто, как говорится, перо споткнулось!
– Споткнулось перо, а наврал-то я!
– Не спорь со мной! Описка – это описка, а ошибка – ошибка!
– А по-моему, папа, это все равно, что описка, что ошибка. Ведь все равно я на два года с Волго-Доном опоздал.
Некоторое время отец и сын молчат. Потом Игорь тем же неуверенным и мрачным голосом говорит:
– У меня еще запятые были не на месте… кое-где. И двоеточие я не поставил перед перечислением.
– Не знаю… я проверял.
– Ты не заметил! Не пиши, папа! И так ребята в школе смеются, что я от тебя письма учителям ношу. Они меня дипкурьером зовут.
– Совсем не остроумно!
– Не остроумно, а все смеются. И мама, когда уезжала, говорила, чтобы ты не писал. Вот увидишь, она приедет, узнает, что ты опять писал учителям, и тебе попадет!
Толстые уши Ивана Семеновича багровеют.
– Замолчи! И не суй свой нос куда не следует!
Он вкладывает письмо в конверт и надписывает адрес:
– На, возьми! Передашь своему Лузгину.
Игорь берет конверт, вздыхает.
– А какую отметку ты просишь, чтобы он мне поставил за сочинение, папа?
– Пятерку, конечно! У тебя мысль есть в сочинении. А это главное!
– Пятерку он ни за что не поставит! – вслух соображает Игорь. – А четверочку хорошо было бы натянуть.
И в его кофейного цвета круглых глазах появляются хищные огоньки.
…Вечером на следующий день Иван Семенович, вернувшись из магазина, узнает от Игоря, что учитель Василий Павлович Лузгин письмо его прочитал и просил передать, что ответа не будет. А если, мол, Иван Семенович хочет поговорить с ним, пусть зайдет в школу.
– Ах, вот как они изволят рассуждать! Хорошо-с!.. Придется написать директору.
…Через два дня Покатилов сидит в кабинете директора школы и слушает, что говорит ему директор, Михаил Ильич, полный седеющий мужчина с добрыми, очень молодыми глазами.
На одутловатом, напряженном лице Ивана Семеновича написано: «А я все равно останусь при своем мнении!»
– Подумайте, Иван Семенович: почему вы считаете для себя удобным вмешиваться в педагогический процесс? – мягко говорит директор школы. – Да еще в такое тонкое и сложное дело, как оценка успехов ученика! Достаточно ли вы сами подготовлены для этого?
– Я вижу, товарищ директор, что вы целиком на стороне вашего Лузгина. Вы сами педагог, поэтому вы и защищаете педагога. Понятно!
– Я защищаю не педагога, Иван Семенович. Лузгин – опытный, старый учитель. Он не нуждается в моей защите. Я защищаю вашего Игоря.
– От кого?!
– От вас, Иван Семенович! Вы же его портите. Он хороший мальчик, трудолюбивый, честный, а вы делаете все, чтобы превратить Игоря в бездельника и ловчилу.
– Вот это интересно! – говорит Иван Семенович, густо наливаясь кровью. – По-вашему, выходит, нельзя даже заступиться за своего ребенка!
– За вашего ребенка, Иван Семенович, к сожалению, мы, школа, вынуждены заступаться. Ведь, подрывая в глазах вашего сына авторитет учителя, вы наносите большой вред прежде всего ему, Игорю!
– Значит, так: авторитет учителя подрывать нельзя, а авторитет родителя – пожалуйста, сколько угодно?!
– Боюсь, что ваш отцовский авторитет вы сами подрываете. Вам надо подумать о том, как его восстановить.
– Я вижу, товарищ директор, что мы с вами не договоримся, – говорит Иван Семенович, поднимаясь. – У вас свое мнение, у меня – свое. Но я человек принципа, я буду дальше писать. В гороно. И так далее. Своего добьюсь… по данному конкретному случаю. Счастливо оставаться!
Иван Семенович раскланивается и уходит, настроенный весьма воинственно.
…Вечером Игорь один в квартире. Он сидит за отцовским столом и пишет письмо матери, которая уехала к заболевшей тете Зине в Калинин.
«Дорогая мама, приезжай скорей! – пишет Игорь. – С папой плохо. Он опять пишет учителям. Мне одному с ним не справиться, и я очень встривожен его поведением. Оно у него – на тройку…»
Перечитав написанное, он хмурится. Покачав головой, исправляет «и» на «е» в слове «встривожен» и продолжает писать.
1953
Фуфаев
Еще в гардеробной Иван Семенович Фуфаев, сотрудник одного не очень крупного, но и не мелкого учреждения, раздеваясь, заметил что-то неладное.
Гардеробщица тетя Катя, принимая от него шубу и калоши, как-то странно на него поглядела Взгляд ее был насмешливым и в то же время по-женски жалеющим.
Иван Семенович, возможно, и не обратил бы внимания на выражение лица простой гардеробщицы, если бы, причесывая перед зеркалом остатки шевелюры, ровно обрамлявшей его круглую, как клумба, лысину, не увидел в зеркале, что тетя Катя теперь уже откровенно смеется, деликатно прикрывая мягкий рот ладонью.
– Что… вы, тетя Катя? – спросил Фуфаев, обернувшись.
– Ничего, товарищ Фуфаев! – ответила тетя Катя. – Настроение хорошее.
– По займу выиграли?
– Нет, просто так! По погоде! Вон солнышко-то как играет!
– Погода отличная! – согласился с гардеробщицей Фуфаев. – Я шел пешком – получил удовольствие. Свободно можно было не надевать калоши. К тому же и по радио был объявлен хороший прогноз.
– Не всегда они в точку-то попадают! – сказала тетя Катя. – Понадеешься на ихний прогноз, скинешь шубу, а потом зубами щелкаешь!
– Бывает, – солидно подтвердил Фуфаев.
Наблюдая за лицом тети Кати, он отметил про себя, что насмешливые огоньки в глазах гардеробщицы не гаснут, и добавил:
– Ошибки неизбежны в каждом деле, тем более в таком тонком, как прогноз погоды, тетя Катя. Стихия!
Он покровительственно кивнул гардеробщице и стал медленно подниматься по широкой лестнице к себе на второй этаж.
«Неспроста! – думал он, невольно ускоряя шаг. – Видно, что-то случилось. И уже докатилось до гардероба!..»
Он открыл дверь и очутился в своем коридоре. Навстречу попалась машинистка Ольга Степановна. Фуфаев поклонился, машинистка ответила ему легким кивком головы, и улыбка, показавшаяся Фуфаеву язвительной, тронула ее поблекшие губы.
«И эта… тоже!» – подумал Фуфаев. Он уже не шел, а почти бежал. Скорей, скорей – к себе! Расспросить, разнюхать, выяснить, разузнать!..
Он повернул направо по коридору, и сердце у него сжалось: на стене висел свежий номер стенной газеты «Наш рупор». Возле газеты никого не было. Фуфаев подошел, лихорадочно надел очки.
«Передовая… В передовой ничего нет про меня… „О бдительности“… Тоже нет!.. „Кому что снится“… Слава богу, мне ничего не снится!.. Карикатура!.. Что такое? Будка телефона-автомата. К ней очередь. Первым толстяк. Какая странная шляпа!.. С пером!.. Тар-та-рен из Та-рас-кона… Тартарен?.. Тараскон?.. Учреждение, что ли?.. Не похоже… Второй… тоже странный тип! Нос кривой… Барон Мюнхгаузен… Ах, Мюнхгаузен!., знаменитый враль!.. Так, так, так, дальше Хлестаков!.. А это что за старичок?.. Шапка на затылке, бороденка растрепанная… Да это же дед Щукарь… Тоже умел поврать!.. А за ним… Толстый, лысый, с портфелем! Фу, какая противная, смешная рожа!.. Батюшки, да это же я!»
Фуфаев уронил портфель, поднял его и быстро прочитал подпись под карикатурой:
«Кто крайний? Я за вами!»
Над рисунком в углу было что-то напечатано в виде некоего объясняющего карикатуру эпиграфа. Фуфаев не стал читать. Ему и без эпиграфа все было понятно!
…Это случилось несколько дней тому назад. Вечером, когда Фуфаев в пижаме и домашних туфлях сидел дома на диване и рассматривал иллюстрации в «Огоньке», раздался телефонный звонок. Иван Семенович снял трубку и узнал голос заведующего отделом Тимофеева. Он поморщился: «Сейчас скажет: „Собирайся, брат, в дорогу“». Фуфаев знал, что его хотят отправить в далекую и трудную командировку, и отбивался от неприятного поручения, как говорится, и руками и ногами. Всю неделю он ходил к разным начальникам и говорил, глядя на начальство преданными, правдивыми глазами.
– Я прошу войти в мое положение. Я бы не стал отказываться, но сейчас… Жена болеет почти непрерывно, я тоже расклеился… Сынишка и тот… приносит сплошные двойки. Мне необходимо серьезно заняться сыном. Это мой долг отца и гражданина… В конце концов вместо меня можно послать Усовича… Он бездетный!..
Тимофеев, хитрец, начал телефонный разговор издалека:
– Как здоровье, товарищ Фуфаев?
– Плохо! Едва ноги таскаю.
– Утром я тебя видел. Ты, брат, ничего, по-моему… цветешь…
– Наружность обманчива.
– Это верно. А жена как?
– Тоже плохо.
Мозг Фуфаева был напряжен до крайности. «Найти выход!.. Что-то придумать!.. Обосновать свой отказ от поездки!.. Но чем, чем, чем?»
И вдруг неожиданно для самого себя, повинуясь инстинктивному желанию выиграть время и отсрочить неприятный разговор, он, перебив Тимофеева, сказал в трубку:
– Извини, товарищ Тимофеев, я с тобой из автомата говорю, а тут очередь волнуется. Созвонимся позже…
Наступила неприятная, тяжелая пауза. Фуфаев готов был на месте провалиться. Такая промашка!.. Но… слово не воробей, вылетит – не поймаешь. И он услышал в трубку насмешливый голос Тимофеева:
– Одну минуточку, Иван Семенович. Я хочу только передать, что есть решение не посылать тебя в командировку, принимая во внимание твои домашние обстоятельства. Вот и все! Кланяйся твоей… очереди.
Тимофеев, видимо, рассказал об этом случае Кумыкину, редактору стенгазеты. А тому только дай к чему-нибудь прицепиться!
Фуфаев вошел в кабинет и с раздражением бросил на стол свой портфель. Сидевший напротив за другим столом плечистый блондин – ревизор-инспектор Усович – вздрогнул и, оторвавшись от папки с бумагами, поднял голову. Глаза у него были растерянные, широко открытые, как у пловца, только что вынырнувшего из глубины реки на поверхность.
– Видали… в «Рупоре»-то, а? – спросил его Фуфаев, забыв поздороваться.
– Здравствуйте, Иван Семенович… Это вы о карикатуре?
– Да! Об этом… пасквиле!
– Нарисовано, между прочим, довольно смешно, – сказал Усович. – И сходство схвачено. Ступницкий, конечно, рисовал.
– Ничего нет смешного! Плоско и неостроумно! Ступницкий!.. Тоже мне… Борис Ефимов!
– Будет вам горячиться, Иван Семенович, – примирительно сказал добродушный Усович.
– Удивляюсь, как вы можете так рассуждать! Меня опозорили перед лицом всего коллектива! Я пойду к Кумыкину, – закончил Фуфаев. – Если мне будут звонить, скажите, что буду… через… час!
Экономист Кумыкин, он же редактор стенгазеты «Наш рупор», сидел в общей комнате планового отдела, и Фуфаев не захотел объясняться с ним по такому деликатному вопросу при всех.
Они вышли в коридор, сели на подоконник. Кумыкин, молодой человек с круглой, коротко остриженной головой, сняв очки, с удовольствием потер натруженную переносицу, поморгал близорукими глазами и спросил Фуфаева весело, без тени смущения на румяном, здоровом лице:
– Обижаться пришли, Иван Семенович?
– Удивляться, – с достоинством сказал Фуфаев.
– Чему?
– По-вашему, нечему?
– Все же правда, Иван Семенович!
– Минуточку, Павел Николаевич! – тем же ледяным тоном сказал Фуфаев. – Значит, вы считаете, что меня, нерядового все-таки работника, можно ставить в один ряд с… бароном Мюнхгаузеном!
– Ах, вас «барон» задел?.. Согласен: Мюнхгаузен – это преувеличение. Но ведь в карикатурах такие преувеличения допустимы. Ступницкий заострил образ, только и всего!
– Заострил! (Фуфаев передернул плечами, фыркнул.) Он завтра меня вампиром изобразит. Вы и это пропустите?
– Нет, вампира не пропущу! А вралем – это ничего, это можно!
– Как прикажете вас понять, Павел Николаевич?
– Так, как говорю, – продолжая улыбаться, ответил Кумыкин. – Я человек прямой и говорю всегда прямо. Вы много стали последнее время – извините! – врать, Иван Семенович. Не обижайтесь, но, честное слово, нельзя же так!.. Врете вы, правда, по мелочам, но зато берете количеством. Вот «Рупор» и решил вас предупредить. А то, знаете, от мелкого вранья до крупного один шаг. Количество может перейти в качество! Вы не обижайтесь, – прибавил Кумыкин, уже серьезно глядя на насупившегося Фуфаева, – а лучше подумайте над тем, что я сказал.
– Для того чтобы обвинять человека черт знает в чем, – багровея, раздельно сказал Фуфаев, – надо иметь факты, Павел Николаевич. Какие у вас имеются факты?
– Да взять хотя бы случай с гражданином Лукиным. Помните? Он пришел к вам узнать про свое дело, а вы взяли и соврали, что его заявление послано в «высшие инстанции». Зачем вы соврали?
– Я не соврал. Я… ну… сманеврировал, что ли! Надо было кое с кем согласовать этот вопрос.
– Перестраховаться?
– Экий вы, Павел Николаевич, так и норовите… под ребро. Не перестраховаться, а посоветоваться с вышестоящими товарищами.
– Лукин к вам три недели ходил, и все три недели вы ему врали. А потом он, конечно, дознался, что вы ему солгали про «высшие инстанции».
– Скандалист! Настырный человек – только и всего!
– Допустим! Но врать-то зачем, Иван Семенович? Да еще на высшие инстанции валить!
– Это не ложь, – убежденно произнес Фуфаев. – Ложь – это когда человек говорит заведомую неправду.
– А вы разве Лукину правду сказали?
– Нет… Но нельзя же так расширительно толковать. То, что я сказал, – это такая… формула разговора с посетителем. Лукин должен был понять, что нужно не трепыхаться, обождать. Я не виноват, что он принял мои слова за чистую монету.
– Он пришел в государственное учреждение не шарады разгадывать, Иван Семенович.
– Бросьте, Павел Николаевич, вы перегибаете! – снисходительно бросил Фуфаев. – Если так рассуждать, то можно всех в эти… в Терриконы или – как там? – в Тарасканы записать!
– В Тартарены. И не всех! – обрезал его Кумыкин. – А случай с цифрами капитального ремонта! – сказал он, помолчав. – Вы не успели подготовить эти цифры, не выполнили задание в срок. Сказали бы об этом честно, прямо. Нет, вы опять соврали, что вы больны, что у вас температура! И в этот же вечер Тимофеев встретил вас с женой в театре.
– Он мне температуру в театре не измерял, между прочим!
– Да, градусника у него с собой не было! Не знал, что вас встретит, и не захватил… Ну, как это назвать, Иван Семенович?
– Мелочью, о которой даже и говорить-то неловко такому серьезному человеку, как вы, Павел Николаевич.
– А по-моему, мелкой ложью, которая не к лицу такому серьезному человеку, как вы, Иван Семенович… А последний случай с телефонным звонком Тимофеева?
– Типичная оговорка!
Они замолчали. Говорить было не о чем.
– Подведем итоги, – сказал Кумыкин после неприятной, тяжелой паузы. – Я считаю, что вы солгали во всех трех случаях, а по-вашему, вы в первом случае сманеврировали, второй вообще считаете мелочью, а в третьем не солгали, а оговорились. Договориться мы не сможем. Пишите заявление, Иван Семенович, обсудим на редколлегии: вопрос принципиальный!
– Обязательно напишу! – твердо заявил Фуфаев. – Я уважаю стенную печать, но и стенная печать должна, так сказать, уважать объекты своего критического внимания.
Ему понравилась звонкость этой фразы, и он повторил с удовольствием:
– Да, должна уважать! Потому что сегодня я объект стенной печати, а завтра субъект.
Кумыкин посмотрел на важное, толстое лицо Фуфаева и неделикатно усмехнулся.
– Пишите, пишите, Иван Семенович! – сказал он, сразу погасив смех и спрыгнув с подоконника.
Фуфаев пошел к себе. На душе у него было скверно. Он уже жалел, что сгоряча затеял этот разговор с Кумыкиным, и думал, что, пожалуй, подавать заявление не стоит, чтобы не «раздувать кадило», но когда увидел у стенгазеты сослуживцев, со смехом рассматривающих карикатуру, тягостное ощущение стыда и обиды снова охватило его с такой силой, что он даже зубами заскрипел от злости на нахальных стенгазегчиков. Он быстро прошмыгнул в кабинет. На сочувственный вопрос Усовича: «Ну, как?», резко ответил: «Никак!» – и сел сочинять заявление в «Наш рупор».
Писалось ему сначала нелегко, но потом вошел во вкус, и перо его быстро забегало по бумаге.
Когда на столе звонил телефон, Фуфаев коротко бросал в трубку: «Идет заседание, звоните позже!» – и продолжал строчить, укоряя и обличая.
«Вы очернили меня, абсолютно правдивого, прямого человека, – писал он, повторяя шепотом, про себя, слова, возникавшие на бумаге, – написали, что я Мюнхгаузен…»
Снова звонок. И снова Фуфаев коротко бросает в трубку:
– Занят, не могу!.. Выполняю срочное задание руководства!.. Да, да, приказано все отложить…
И снова строчит:
«Я с детства питаю отвращение ко всякой лжи…»
…Заявление получилось красноречивое, убедительное, со «слезой».
1953
