Текст книги "Душеспасительная беседа"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Эгоист

1

– Эгоист! Боже мой, какой эгоист! – почти ежедневно по утрам я слышу эти слова.

Их произносит, приоткрыв сонные сердитые глаза, моя жена, когда я на цыпочках тихо, чтобы – упаси бог! – не разбудить ее, выхожу из нашей спальни, намереваясь также тихо юркнуть в ванную комнату.

Я стараюсь ступать бесшумно и осторожно, как кот пробирающийся куда-то по своим таинственным кошачьим делам по самому краю крыши. Увы, – то скрипнет рассохшаяся паркетина, то кресло подставит мне ножку, и я невольно чертыхнусь громким шепотом.

Звуковой шлейф тянется за мной от кровати до самой двери.

И вот готово – моя нервная и чуткая подруга жизни уже проснулась.

– Неужели нельзя тихо встать и уйти? Обязательно ему надо разбудить человека. Эгоист! Боже мой, какой эгоист!

Мне очень хочется ответить ей и сказать, что другая жена встала бы первой, чтобы приготовить своему эгоисту, уходящему на работу, завтрак, – но ничего этого я ей не говорю, а, бормоча извинения, прихватив свои вещички, выскальзываю из спальни.

Я быстро умываюсь, варю себе кофе, делаю бутерброды. Так! Все! Теперь надо взять свежую рубашку. Хорошо, что шифоньер стоит не в спальне, а во второй комнате нашей квартиры, отданной в распоряжение Чесика, он же Вячеслав, ученика девятого класса, верзилы выше меня ростом. Иду туда. Чесик спит на боку, улыбаясь во сне, – он занимается во вторую смену, ему можно еще и поспать, и поулыбаться. Белокурые модные лохмы (предмет длительной и пока безуспешной для меня нашей междоусобной войны) свисают на его лоб, выставленная наружу щека как бы излучает розоватый парок юного здоровья.

Роюсь в шифоньере – рубахи нет! Все другие в стирке, ясно, что последнюю чистую и самую любимую мою рубашку взял без спросу поносить Чесик.

– Чесик!

Он слышит, но делает вид, что не слышит, – чмокает губами, сопит, даже жалобно хрюкает, изображая глубокий, праведный сон.

– Вячеслав!

– Чего тебе, па? – Глаза у Чесика тоже сердитые и сонные, как у его матери.

– Зачем ты взял без спросу мою рубашку? Теперь мне не в чем идти на работу.

– Подумаешь, беда! Ты же не на банкет идешь в какое-нибудь там посольство, а в свое задрипанное издательство. Надень вчерашнюю! – нахально говорит Чесик и страдальчески зевает.

– Она грязная! – У меня все уже кипит внутри.

Новый зевок.

– Не пижонь, старик. Не такая уж она грязная.

– Не смей называть меня стариком! Я этого не люблю. Сколько раз тебе говорил.

– Па, но ведь ты же все-таки не «мальчик резвый и кудрявый»! – Он думает, что тонко намекнув на мою лысину (а моя лысина – это мое больное место), он отмочил очень остроумную шутку. О мой деликатный, воспитанный, горячо любимый сын!

– Лохматый болван!

– Хорошенькое дело! – обиженно бормочет Чесик. – Пришел в мою комнату, разбудил и теперь еще ругается! Правильно мама говорит, что ты у нас ужасный эгоист. – И вне всякой логики, без подхода, уже другим, деловым тоном добавляет: – Па, дай пятерочку, будь человеком, очень нужно!

Я достаю из кошелька трешку и два бумажных рубля, швыряю деньги на его диван-кровать и ухожу на работу в несвежей сорочке.

2

В рабочем кабинете нашего издательства, кроме моего стола, стоит еще один, за ним уже восседает, самокритично рассматривая в зеркальце свой нос и щеки, Любочка, младший редактор нашего отдела, – миленькое, сдобное, хорошенькое созданьице.

Любочке под тридцать, кое-что в своем деле она понимает, но… неумна! Она понимает даже и это и сама про себя говорит так:

– Я не такая дура, как вы обо мне думаете.

«Не такая», но все-таки дура!

Я здороваюсь с Любочкой, сажусь за свой стол, достаю рукопись, над которой мне нужно работать.

– Максим Петрович! – Любочка улыбается мне одной из самых своих обольстительных улыбок. – У меня к вам огромная-преогромная просьба. Товарищеская!

– Пожалуйста. Если я смогу…

– Я должна тихонько исчезнуть… часа на три. Важная встреча… отложить нельзя. Вы меня понимаете, Максим Петрович?

Я киваю головой. Мне все понятно: у Любочки идет очередной роман с очередным претендентом на ее руку, сердце и однокомнатную кооперативную квартиру. Она болтлива, как индюшка, и любит делиться своими переживаниями с женщинами нашего издательства – своими подружками, а те, конечно, делятся с приятелями-мужчинами. В общем, получается, что весь аппарат издательства всегда в курсе сложных перипетий Любочкиных романов. Причем каждый – кто с позиций отеческих или материнских, кто по-приятельски, кто исходя из собственного богатого опыта – дает Любочке советы и наставления. И она их охотно выслушивает и принимает. Можно даже сказать, что Любочка вела и ведет свои любовные дела под мудрым руководством коллектива. Странно, однако, что до сих пор она замуж так и не вышла!

– Максим Петрович, миленький, тут придет мой автор, его фамилия Надейкин, ужасно настырный человек. Вы ему скажите, чтобы он пришел через недельку.

– Хорошо, скажу.

– Но вы ему не просто это скажите, а дайте понять, что его рукопись у нас не пройдет.

– Почему вы так думаете?

– Полистайте рукопись, и вы будете думать так же.

– Мне некогда листать ваши рукописи, Любочка, у меня своя горит!

– Тогда поверьте мне на слово. И вообще… как вы любите все усложнять, Максим Петрович! О таком пустяке я вас попросила, а вы…

Она поднимается и уходит. Ей некогда, ее ждет избранник сердца или очередной лжеизбранник, черт его знает, кто там назначает ей свидание в рабочее время! Но почему, скажите, я должен брать на себя тяжкий груз объяснений с ее настырным Надейкиным? Ведь если даже допустить мысль, что Любочка права и рукопись у Надейкина действительно дрянь, все равно какое право я имею что-то талдычить человеку по поводу его работы, которую не читал?! Но с точки зрения Любочки все это пустяк!

Любочка возвращается. Не одна, а со своей ближайшей приятельницей Кирой Иосифовной из соседней с нашей комнаты.

Кира Иосифовна «суха, как палка, черна, как галка». Она носит брючный ансамбль мужского покроя, который ей ужасно не идет, – пиджачок и брюки лишь подчеркивают ее унылые, безнадежные плоскости. Подслеповатые посетители частенько обращаются к ней, как к мужчине: «Гражданин, скажите, пожалуйста…» – чем приводят изысканную Киру в бешенство.

Любочка демонстративно отдает приятельнице папку с рукописью Надейкина. Потом женщины начинают шептаться. Я делаю вид, что погружен в работу, а сам слушаю краем уха их шепот. Улавливаю я лишь одно слово: «Эгоист». Разумеется, эгоист – это я!

Уходя, уже в дверях, Любочка с ледяной любезностью говорит мне:

– Максим Петрович, я приколю к нашей двери записку для Надейкина, чтобы он вас ничем не беспокоил. С ним поговорит Кира Иосифовна.

Перед концом рабочего дня (Любочка в издательстве больше так и не появляется) ко мне в кабинет шумно врывается Кира Иосифовна – ноздри тонкого ястребиного носа раздуты от ярости, впалые щеки в красных пятнах.

– Ну, этот ваш Надейкин!.. Хорош!

– Он не мой, он Любочкин!

– Но ко мне-то он попал по вашей милости. Объявил, что будет жаловаться на меня директору. Теперь из-за вашего эгоизма я должна писать дурацкие докладные записки, оправдываться. Спасибо, Максим Петрович!

Хлопнула дверью и исчезла. Представляю, как она еще будет (вместе с Любочкой) перемывать мои бедные эгоистические кости!

3

Прихожу домой усталый, вымотанный. Настроение отвратительное. Меня угнетает и бесит глупая история с Надейкиным, в которую я угодил как кур в ощип.

Хорошо бы сейчас посидеть с женой и Чесиком – выпить горячего чаю, позевать часок перед телевизором. А вдруг возьмут и покажут что-то интересное?!

Не тут-то было!

– Скорей переодевайся! Звонили Стокины, у Ангелины день рождения. По дороге что-нибудь купим для этой халды. – У моей жены и знакомые, и приятельницы все или «халды», или «кикиморы», или «дурехи».

– Ой, мне не хочется никуда ехать. Я очень устал, плохо себя чувствую!

– Начинается!! Я тоже себя неважно чувствую, но, однако, еду!

– Знаешь что – поезжай одна. Скажи, что я заболел!

Лучше бы я не говорил этой фразы. Жена взрывается, как карнавальная петарда:

– Скажи, есть предел твоему зоологическому эгоизму… или он безбрежен, как океан?!

Внезапно мне в голову приходит странная, но, кажется, блестящая мысль! Я – эгоист? Хорошо. Сейчас я им стану.

– Да, я эгоист! – ору я на жену, внутренне ужасаясь тому, что я делаю. – И хватит играть в прятки! Не надо было вам замуж выходить за эгоиста, поискали бы для себя альтруиста. Никуда я не поеду! Хочу сидеть дома и пить чай, а на остальное мне наплевать! И не сметь ко мне также приставать со всякими Сюкиными!

Хлопая дверью так, что все кругом дребезжит, я иду к Чесику. Он сидит за своим столом и решает шахматную задачу.

– Па, что ты там разбушевался, как Фантомас? – лениво спрашивает Чесик, не отрывая взгляда от шахматной доски.

– Не твоего ума дело!

– Слушай, старик, ты бы пошел к себе, ты мне мешаешь, я не могу сосредоточиться!

– Вон отсюда! – ору я на Чесика.

Он оборачивается, мигает длинными темными ресницами, его розовая мордашка выражает глубокое изумление.

– Чего ты кричишь? Это моя комната!

– Комната твоя, а квартира моя. Иди и решай свою идиотскую задачу у мамы, в кухне, в ванной, в туалете – где хочешь! А я хочу побыть здесь. Один!

– Хорошо, я уйду, – бормочет смертельно обиженный Чесик, – пожалуйста! Если ты такой эгоист…

– Вон! – Я бацаю кулаком по столу, шахматные фигуры валятся на пол.

Чесик выбегает из комнаты, даже не собрав их.

Я слышу, как на кухне он жалуется на меня матери. Но по тону их разговора я понимаю, что его жалобы не встречают сочувствия и поддержки. Больше того – до моих ушей доносится звук легкой затрещины! Ого! Кажется, я попал в цель.

В комнату ко мне входит жена и медовым голосом говорит:

– Я приготовила чай, такой, как ты любишь. Будешь с нами пить или сюда подать?

– Сюда! – рявкаю я.

– Тихо, тихо! Сейчас подам!

Жена скрывается за дверью.

Оказывается, хорошо быть грубым, зоологическим эгоистом! Правда, мне противно играть эту роль, но ведь надо же хоть изредка, хоть один вечерок, отдохнуть человеку. Даже такому эгоисту, как я!

Трудный случай

К Федору Павловичу Теряеву, человеку заслуженному, достойному и вполне при этом обеспеченному, пришла в гости замужняя дочь Оленька – хорошенькое, пухленькое создание в летнем брючном костюмчике, белокурые волосы распущены, лежат на плечах. Пришла не одна, привела с собой мужа Вову, преуспевающего гуманитария.

Федор Павлович зятя не любил. Зять был молодец баскетбольного роста, но голос у него был тихий, вкрадчиво ласковый, как бы убаюкивающий. Разговаривая, Вова имел обыкновение не спускать с собеседника преданных глаз, выражавших такое нестерпимо открытое желание уловить и угодить, что собеседнику становилось не по себе.

– Когда твой Вовка смотрит на меня в упор, у меня создается впечатление, что он в это время шарит в моих карманах, – не раз, посмеиваясь, говорил дочери Федор Павлович.

– Почему ты его так не любишь, папа?! – возмущалась Оленька. – Вова способный и славный мальчик. Вечно ты со своими неуместными шуточками!

…На этот раз Оленька была так нежна с отцом, так умильно заглядывала ему в глаза, таким милым, душистым ветерком порхала по его уютной двухкомнатной квартире (после смерти жены Федор Павлович жил один), что он решил про себя: «О чем-то крупном пришла просить меня».

– Ну что вы жметесь, ребята? – сказал Федор Павлович. – Я же вижу, что вам от меня что-то надо. Выкладывайте, не таитесь!

– Говори ты, Вова, – сказала Оленька и сразу стала очень серьезной, даже жесткой.

– По-моему, Олик, тебе удобнее начать этот разговор с папулечкой… Ох, извините, Федор Павлович, это мы вас так зовем в нашем интимном кругу! – сказал зять Вова.

– Говори ты, Ольга! – приказал Федор Павлович.

Оленька в начале своего недлинного монолога слегка смущалась, но потом, овладев темой, заговорила бойко и складно о том, чего Федор Павлович ждал и к чему в глубине души был готов. Надо наконец поменять их однокомнатную квартиру, в которой ей с Вовой тесновато, на папуленькину просторную. Она знает, что для папуленьки это не просто, с этой квартирой у него многое связано, но она надеется, что он ее поймет и сделает правильные выводы.

Оленька произнесла свой монолог и замолчала. И Федор Павлович тоже молчал – думал. Вова глядел на него в упор, взгляд его выражал теперь не готовность угодить, а страстное собачье желание не промахнуться и на лету поймать зубами кусок, который, как он надеялся, будет ему брошен. Молчание Федора Павловича в этом смысле было недурным знаком.

– Я тоже убежден, Федор Павлович, что вы нас с Оликом поймете! – сказал после паузы зять Вова. – Откровенно говоря, я даже предпринял некоторые шаги для выяснения обстановки… провел, как говорится, разведку боем.

– И что же ты выяснил? – спросил Федор Павлович.

– Мне сказали, что все это в принципе возможно, но беда в том, что нам с Оликом могут не дать ваши метры… Не полагается по закону.

– Ну, если по закону не полагается…

– Закон, Федор Павлович, что дышло, это еще в древней Руси было установлено нашими предками, – гадко усмехнулся зять Вова. – Я провел разведку поглубже… дело может решить в нашу пользу один такой средней руки… дядечка… в порядке исключения. Теперь ты говори, Олик!

– Надо, чтобы ты, папа, пошел к нему и поговорил с ним! – сказала Оленька.

– Допустим, я пойду, сошлюсь на свои заслуги… и так далее! А он сошлется на закон. И все!

– Поворота от ворот не будет, если вы не просто так с ним покалякаете, – еще гаже, со значением, усмехнулся зять Вова, – а… Говори ты, Олик.

– Этот дядечка берет за положительное решение триста рублей, – сказала Оленька так просто, словно сообщила папуленьке, сколько надо уплатить за пошив брючного костюмчика по прейскуранту цен ателье первого разряда.

Федор Павлович молчал.

– У нас с Вовой сейчас туговато с деньгами, – продолжала Оленька как ни в чем не бывало. – А тут еще, если, даст бог, придется переезжать, знаешь какие расходы нахлынут!..

– Обожди! – с трудом сдерживаясь, сказал Федор Павлович. – Ты, значит, предлагаешь мне пойти к этому прохвосту и дать ему взятку?!

– Говори ты, Вова! – обернулась к мужу Оленька.

– Ну, это не то что взятка, – примирительно сказал Вова, – а вроде как бы… персональная премия. Это единственный точный, легкий и верный способ одним ударом, без лишних хлопот и хождений, решить всю нашу проблему, Федор Павлович.

Федор Павлович взглянул на дочь. Она сидела вся напряженная, даже ее накрашенный ротик был раскрыт от этого внутреннего напряжения. Когда-то в детстве она так сиживала у отца на коленях, слушая страшную сказку про Бармалея. Федор Павлович дрогнул. Слепая родительская любовь заглушила, увы, все другие мысли и чувства!

– Хорошо, допустим, я пойду к этому… вашему средней руки гаду и… Но как все это делается?! Я же не умею!..

– Все делается очень просто! – обрадованно засуетился зять Вова. – Я все выяснил. Надо заранее положить деньги в конверт и сказать этому дядечке, что вас направил к нему Николай Степанович.

– Какой еще Николай Степанович?!

– Неважно! Это шифр. Дескать, вот вам от него письмецо. Дядечка возьмет конверт и… все будет о’кей! Привет и лучшие пожелания!..

…Ночь накануне назначенного визита к «дядечке» Федор Павлович провел плохо, почти без сна. Встал с головной болью и сразу стал собираться. Надел свежую белую сорочку, парадный черный костюм с орденской планкой. Подумав, колодку отцепил и спрятал в заветную шкатулку, потом положил под язык таблетку валидола и пошел к «дядечке» на прием.

Симпатичная девушка-секретарь попросила его немного обождать. И вот наконец Федор Павлович плюхается в кресло у стола, за которым сидит благообразно-лысоватый, хорошо отглаженный мужчина. Он берет у Федора Павловича его заявление, внимательно читает. Прочитав, приятно улыбаясь посетителю, говорит грудным ласковым баритоном:

– Трудный у вас случай!

«Сейчас, сию минуту, надо сунуть гаду конверт с его чертовой „премией“, – думает Федор Павлович. – От кого конверт-то?.. Батюшки, забыл, от кого!»

Федор Павлович багровеет. Рой мужских имен и отчеств шумно кружится в его голове. Дядечка глядит выжидательно. Ясно, чего он ждет!

– Меня к вам этот направил… Степан Николаевич! – с трудом выдавливает наконец из себя обессиленный Федор Павлович.

– Какой Степан Николаевич? Я такого не знаю!

– А он тут вам прислал… письмецо. В нем все сказано!

Изнемогая от чувства отвращения к самому себе, Федор Павлович осторожно, брезгливо кладет на край стола незапечатанный конверт с двадцатипятирублевками. Дядечка берет конверт и видит деньги. С лица дядечки сбегает его заученно приветливая улыбка. Он неторопливо снимает трубку настольного телефона и говорит Федору Павловичу со зловещим спокойствием:

– Сейчас я позвоню куда следует, и вас в конечном итоге строго накажут за попытку дать взятку должностному лицу!

Федор Павлович невольно рывком поднимается с кресла и стоит, опустив голову. Какой скандал! Какой позор! Он уже видит себя в зале суда… «Встаньте, подсудимый, суд идет!..»

– Садитесь! – слышит он мягкий дядечкин голос. – Садитесь, поговорим!

Федор Павлович опускается в кресло, вытирает платком пот со лба.

– Ну что, стыдно? – сочувственно спрашивает его дядечка.

– Стыдно, товарищ. И горько!

– То-то! Возьмите конверт и передайте вашему Степану Николаевичу, что он обратился не по тому адресу!

Дрожащей рукой Федор Павлович берет со стола злополучный конверт и сует его мимо кармана.

– Подберите и положите как следует, не торопясь. Вот так. Что же касается вашего дела, то хотя это и трудный случай, но, учитывая ваши семейные отношения и ваши заслуги, можно, пожалуй, пойти вам навстречу. Мы не бюрократы! Я тут помечу, ступайте с вашим заявлением к товарищу Терентьеву, вторая дверь от меня направо. Вам все оформят. И торопитесь, обеденный перерыв на носу!..

Вечером Федор Павлович рассказал о случившемся дочери и зятю. Он был вне себя от возмущения и негодования. Дядечка-то оказался кристально чистым, порядочным человеком, а он пытался всучить ему конверт с грязными деньгами от «вашего Степана Николаевича». Позор и еще раз позор!..

– Папа, ты же все напутал! – прервала его излияния Оленька. – Вова тебе сказал: «От Николая Степановича», а ты сказал: «От Степана Николаевича».

– Какая разница? Он же все сделал для нас без всякой «премии», просто так!

– Федор Павлович, вы, ей-богу, как маленький, – нахально сказал зять Вова. – Когда вы брякнули: «От Степана Николаевича», он подумал, что вы его провоцируете, а потом… почему бы ему разок и не пойти навстречу «просто так» такому человеку, как вы… Ему надо заботиться о своей общественной репутации.

– Ты клеветник и негодяй! – завопил Федор Павлович и стал топать ногами. – Вон из моего дома!

…Обмен состоялся. Молодые переселились в квартиру папуленьки, Федор Павлович живет один в Оленькиной. В общем все обошлось, забыто и быльем поросло. Но иногда ночью, когда не спится – бывает такое! – Федор Павлович вдруг вспомнит во всех унизительных подробностях свой визит к «дядечке» и весь похолодеет. А что, если прав этот негодяй Вовка в своих диагнозах и прогнозах?!

От этой мысли Федору Павловичу делается так нехорошо, так муторно, что рука его невольно сама тянется за таблеткой валидола, лежащей – на всякий случай! – на ночном столике.

Сила слов

Встретились два приятеля – деятели культурного фронта: товарищ Малоопытный и товарищ Многоопытный.

Зашли куда следует, заказали что полагается и стали разговаривать по душам.

Многоопытный сказал Малоопытному:

– Ну, рассказывай. Делись! Какие в твоей культурной точке имеются достижения на сегодняшний день? Выкладывай!

– Достижений у нас маловато! – печально вздохнул Малоопытный. – Не далее как вчера делал доклад… в одном месте. Выслушали и говорят: «Без огонька работаете, товарищ Малоопытный». Отвечаю: «Как же так без огонька, когда нами за месяц проведены были три клубных „Огонька“ при участии двух заслуженных артистов, одного мастера спорта, группы дрессированных медведей и одного кандидата наук на тему… простите, говорю, тема очень важная и актуальная, но в голове не удержалась… Все три „Огонька“ при кофе с печеньем и при яблоках „джонатан“, один рубль тридцать копеек кило».

Посмеялись, пожурили меня. Так что сам видишь, какие у нас достижения.

Многоопытный сочувственно поглядел на поникшего Малоопытного и сказал:

– Ладно, помогу тебе! Бери карандаш, блокнот, пиши. Так и быть, снабжу тебя огоньком. Даже не огоньком, а пламенем. Какие мероприятия у тебя запланированы на следующий месяц?

– Выездные спектакли запланированы. Три выездных должны в нашей точке произойти.

– Что за спектакли?

– Обыкновенные, сам знаешь. По большей части такие… на тебе, боже, что нам не гоже!

– Понятно! Как ты собираешься величать их на афишах и в своем отчете вышестоящим инстанциям?

– А как ты их еще назовешь, кроме как выездной? От слова «выезжать»! Не приходящим же! – неопределенно хихикнул Малоопытный.

– Серый ты человек! – сказал Многоопытный и постучал костяшками пальцев по своему лбу. – Не хватает у тебя тут фосфоришки! Отстал ты, я вижу, от требований времени, сильно отстал! В отчете напишешь: проведены три «десанта Мельпомены». Уразумел?

– Уразумел! – обрадованно выкликнул Малоопытный. – Пишу: «Де-сант Мель-по-мены». Здорово придумано. Звучит!

– То-то! Еще что у тебя запланировано?

– Еще запланированы лекции на разную тематику.

– Народ ходит?

– Пенсионный актив посещает, а молодежь… туговато. Приходят, если после лекции пускаем танцы, потому что на танцы мы того, кто на лекции не был, не пускаем.

– Понятно! Пушкина помнишь?

– Помню! Про птичку. «Птичка божия не знает…»

– Стоп! – строго сказал Многоопытный и внушительно поднял палец. – «И в просвещении быть с веком наравне!» Кто нам это завещал? Александр Сергеевич Пушкин. На афише про лекции с танцами пиши так: «С веком наравне» – про лекцию, а буковками пониже: «Делу – время, потехе – час!» – про танцы, которые потом. Уразумел?

– Уразумел! Пишу!

– Еще что там у тебя?

– Писатели запланированы!

– Известные?

– Говорят, что известные, а кому они известны, пока неизвестно.

– Как думаешь объявить?

– Так и объявлю: «У нас в гостях писатели такие-то».

– Опять серость! Пиши: «У нас в гостях творцы духовного потенциала». Записал?

– Записал. Звучит!

– Еще бы. Принцип понятен?

– Понятен!

– Действуй в этом духе, встретимся – расскажешь о результате. Уверен, что будешь похвально отмечен.

Чокнулись по последней и разошлись.

Через полтора месяца приятели встретились, как было условлено, в том же месте.

Заказали что полагается и стали разговаривать по душам.

Многоопытный сказал Малоопытному, по лицу которого была разлита горечь уныния:

– Ну, рассказывай! Делись!

– Делиться, брат, нечем! – печально вздохнул Малоопытный. – Все сделал, как ты советовал, а результат… Не далее как вчера делал отчетный доклад. Выслушали и говорят: «Вот вы, товарищ Малоопытный, сказали, что проведены были три „десанта Мельпомены“», а зрители пишут нам, что все три выездных спектакля скучные, декоративное оформление не по клубным габаритам, пьеса неинтересная. Так что десант ваш был отбит зрителями с большими потерями для Мельпомены. И насчет «С веком наравне» тоже ваши слушатели нам пишут… И, можешь себе представить, Петр Степанович, цитируют письмо одной нашей пенсионерки, железной старухи, на все лекции ходила, сидела насмерть! Мы ее за эту активность премировали парфюмерным набором, а она… Ты послушай, что она написала! Вот, дословно: «Стала и я оставаться на эти потехи, и так мне понравились танцы, что мы теперь с моим другом и партнером, тоже пенсионером, ходим только на те лекции, которые с потехой, и танцуем по силе возможности, а на те, которые без танцев, не ходим вовсе!» В общем, вкатили мне в решении…

– Что именно вкатили?

– Записали, что я… вспышкопускатель, – сказал Малоопытный и поник.

Многоопытный посмотрел на него с сожалением, покачал головой.

– И ты горюешь?

– А как же! Думаешь, приятно быть вспышкопускателем?!

– Дурашка ты, дурашка! Вот если бы тебя назвали очковтирателем, тогда да, дело плохо. Потому что за очковтирательство полагаются оргвыводы вплоть до снятия. А вспышкопускатель… это не из карательного словарного обихода. Надо же понимать силу слов. Уразумел?

– Кажется, уразумел! – просветлел ликом Малоопытный.

– Тогда чокнемся еще разик!

И приятели чокнулись еще разик.