Текст книги "Душеспасительная беседа"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

И Михаил Осипович – милая душа! – тоже меня понял, когда я показал ему телеграмму из Ташкента и сказал, что я приглашение «Правды Востока» принял.

– Давай, Леня, лети выше, крепи крылья! – сказал он с доброй своей усмешкой и, подумав, прибавил деловито: – Только вот что: ты чистку пройди здесь, а то могут быть неприятности, скажут – удрал! Мы тебе дадим бумажку в городскую комиссию, сходи туда, и пусть они тебе назначат место для персональной (тут он запнулся на мгновенье) экзекуции.

Я взял такую бумагу и пошел в Городскую комиссию по чистке при горисполкоме.

Меня принял секретарь, вежливый молодой человек в штатском пиджачке, который – это было видно – стеснял и раздражая его, потому что он поминутно его одергивал, как гимнастерку. Секретарь прочитал бумагу из редакции, пробежал глазами телеграмму из Ташкента, попросил меня обождать его и вышел из кабинета. Вернувшись вскорости, сказал:

– Завтра с утра идите в Госбанк, там вас вычис… то есть, там вы пройдете чистку.

Чистили меня в Госбанке самое большее десять минут. Никаких каверзных вопросов, никаких допытываний и уточнений. Напоследок председатель комиссии, типичный банковский служащий, с жидкой бородкой, в очках, в серой толстовке, обратился к сидевшему за столом поодаль от других членов комиссии пожилому мрачноватому человеку в кителе с малиновыми петлицами – форма ГПУ:

– У вас есть вопросы к товарищу?

У малиновых петлиц вопросов к товарищу не оказалось. Мне тут же выдали справку о том, что чистку советского аппарата я прошел. А может быть, поставили соответствующий штамп в паспорте – этого я уже не помню.

Через неделю я стоял у окна в международном вагоне поезда Москва – Ташкент, смотрел на несущиеся навстречу заволжские степные просторы и думал… о чем? Да все о том же – что день грядущий мне готовит? Был я тогда беспечен, свободен и чертовски молод и поэтому был уверен, что грядущий день ничего, кроме хорошего, приготовить мне не может. На сердце у меня было легко и ясно!

Примерно через месяц, когда я уже работал в «Правде Востока» и набирал темпы как фельетонист, я получил письмо от приятеля-газетчика по «Красному знамени». Приятель писал, что комиссию по чистке в нашей редакции возглавлял председатель окружного отделения профсоюза работников народного питания товарищ К-и, обрусевший грек, про которого я когда-то написал не злой, но довольно смешной фельетон. Никаких особых служебных неприятностей он от моего фельетона не испытал, но, видимо, самолюбие его пострадало. Во всяком случае, по словам моего приятеля, явившись в редакцию и заняв под чистилище кабинет заведующего издательством, он, потирая руки, сказал:

– Ну-с, начнем с Ленча! Давайте его сюда!

Ему сказали:

– А Ленч у нас уже не работает!

– Как?! Где он?

– В Ташкенте. В газете «Правда Востока».

– Убежал от чистки?!

– Нет, он прошел чистку перед отъездом. В Госбанке.

Бедный председатель Нарпита даже застонал от огорчения: такая была приятная возможность расквитаться с проклятым сатириком за его неуместные шуточки, и – на тебе! – он и тут вывернулся!

Впрочем, меня все это уже не трогало и не волновало! Надо было крепить крылья в небесах Средней Азии!

III. Что такое экзотика

1

Я приехал в Ташкент в самом начале весны, в марте, а может быть, даже в феврале 1929 года, но в, городе уже было жарко. Только поздним вечером и ночью, когда огромный город затихал в густой тени своих могучих карагачей под мелодичный лепет арыков, этих ташкентских соловьев, дышалось легче.

Но – взялся за гуж, не говори, что не дюж! Надо было привыкать и к новому климату, и к новой обстановке, и к новым людям с их особыми нравами.

Я был здесь чужаком и новичком, мне приходилось туго, но редактор «Правды Востока» Георгий Михайлович П., пригласивший меня сюда на работу, естественно, был заинтересован в том, чтобы я не ударил лицом в грязь, и всячески покровительствовал и помогал мне.

Самое главное для фельетониста (да и не только для фельетониста) – это найти верный тон в своих сочинениях, поймать в свои образные силки главную мелодию жизни той страны, в которой ты живешь и о которой пишешь. Что я знал про Среднюю Азию, когда ехал сюда работать в газете? Да ровным счетом ничего! Бедная моя голова была набита литературными представлениями об Азии вообще, почерпнутыми из переводных романов Пьера Лоти, Бенуа, блистательного Киплинга и других западных писателей!

Но они ведь писали по-своему и о своей Азии, ее пышная и таинственная, во многом выдуманная ими экзотика восхищала и ужасала их, и устами Киплинга они вынесли ей свой приговор: Восток есть Восток, и Запад есть Запад, и они никогда не сойдутся.

Экзотика, конечно, была у советской Средней Азии, но она была другая – это я понимал. А какая именно?! Чтобы понять и познать ее, эту другую экзотику, надо было окунуться в жизнь среднеазиатских республик, потолкаться среди людей, узнать их труд, посидеть в чайханах, посмотреть перепелиные бои, послушать состязания базарных острословов – в общем съесть пуд соли. Понимая, что пуд азиатской соли для меня слишком много и непосильно, я мечтал для начала хотя бы о ее щепотке!

Я пошел к Георгию Михайловичу. Он был все таким же, каким я его помнил по прошлым годам: статным, с пышной седеющей шевелюрой, с черными огненными глазами, похожим на кардинала из «Овода». Я рассказал ему о том, о чем сейчас пишу, и попросил дать мне командировку для поездки в глубь края.

Георгий Михайлович отнесся к моей просьбе снисходительно и даже сочувственно.

– И куда бы вы хотели поехать? – спросил он меня.

– Товарищи советуют – в Киргизию. За Джалалабадом, в горах, в долине Корасу, обнаружены выходы нефти прямо на поверхность. Мне хочется увидеть это собственными глазами и, может быть, поставить в газете вопрос о промышленной разработке джалалабадских нефтяных ресурсов, – ответил я, стараясь произнести все это как можно убедительней и солидней.

Редактор «Правды Востока» усмехнулся краем рта.

– Эти нефтяные ресурсы – горячечная фантазия нашего экономического отдела, который вас, как я догадываюсь, и инспирировал, но по существу вы правы: вам нужно просто поездить, присмотреться к жизни. Я вас отпущу в командировку, но с одним условием. – Улыбка его стала шире. – Если вы прихватите с собой моего Юрку. Он поедет, конечно, без редакционной командировки, но под вашим присмотром. Он давно просится – мир посмотреть и себя показать!

Юра, сын Георгия Михайловича, пятнадцатилетний мальчик, мне нравился прежде всего тем, что он не был похож на иных избалованных и развращенных отпрысков ответственных родителей, – был скромен и мил. Я поспешил сказать Георгию Михайловичу:

– Пожалуйста, пусть Юра едет со мной. Но будет ли он меня слушаться?

– Я ему прикажу вас слушаться! Пусть в секретариате оформляют вашу командировку, скажите, что я разрешил.

Как на крыльях я вылетел из кабинета нашего такого сурового и такого строгого – на вид! – ответственного редактора.

2

Единственным достоинством мягкого вагона в поезде Ташкент – Джалалабад было его относительное малолюдство, – что же касается жары и духоты, царивших в этой раскаленной, ветхой, как ноев ковчег, железной коробке, оснащенной грязными диванами-лежаками с выпирающими отовсюду острыми пружинами, то они, я думаю, превосходили творившееся в обычных жестких вагонах.

Мы с Юрой валялись в своем купе на этих грязных диванах в одних трусах и даже по вагону ходили в таком же виде, и симпатичные девушки-проводницы, типичные саратовские или самарские курноски с льняными кудряшками, поившие нас всю дорогу спасительным кок-чаем, смотрели на нашу вольность сквозь пальцы. Они бы и сами с удовольствием последовали нашему примеру, не будь на свете таких вещей, как девичья скромность и железнодорожная служебная дисциплина.

Однако, когда мы, уже одетые, вышли из вагона и пошли по главной улице Джалалабада в поисках пристанища, мы с Юрой осознали в полную меру, что вагонная жаркая духота – это райская прохлада по сравнению с тем полыханием адского пламени, которым нас встретил Джалалабад. Солнечные лучи, прямые, как клинки древних мечей, рубили булыжную мостовую. Все сверкало и сияло вокруг нестерпимым для глаз блеском, – противосолнечных очков в те времена не носили, во всяком случае, они были редкостью. Народу на улицах было мало. Потрусил мелкой рысцой работяга – ослик серомышиной масти, весь как бы плюшевый, игрушечный, – на нем, болтая ногами в черных громадных ичигах, грузно восседал смуглый бородач в белой чалме, промчался киргиз-извозчик, немыслимо шикарный, в красной рубахе с черной жилеткой и в ямщицкой шляпке, как бы дамской, с перышком, фаэтон новенький, сверкающий лаком, вороные, потные, словно облитые маслом, худые, ребрастые лошаденки старательно перебирают ногами. На заднем сиденье фаэтона развалился молодой человек в белом костюме, в соломенной кепке, с портфелем под мышкой. Потом я узнал, что по приказу одного из председателей Джалалабадского горсовета тех времен местные извозчики обязаны были носить красные рубашки, черные жилетки и шляпы с фазаньим пером. Этот джалалабадский мэр, снедаемый чувством странного тщеславия, хотел не только догнать, но и перегнать все остальные города мира по извозному промыслу. Хотел одного, а добился другого – угодил из фаэтона в фельетон, кажется, Эль-Регистана, моего предшественника в «Правде Востока», и над ним от души посмеялись во всех республиках советской Средней Азии. Но про фельетон потом забыли, равно как и про незадачливого мэра, а красивые извозчики в городе остались.

Городские власти встретили спецкора «Правды Востока», как полагается, приветливо, но в гостиницу мы почему-то не попали. То ли не хватило приветливости, то ли в городе тогда гостиницы не было, то ли была, но все номера были заняты. Знакомая картинка и на сегодняшний, как говорится, день. Оказались мы, как мне запомнилось, в новом, пустом здании школы. Старуха сторожиха отперла для нас дверь пятого «А» класса, показала на ряды парт и сказала:

– Располагайтесь! Вода в туалете текеть пока.

И ушла. Мы с наслаждением разделись до трусов и пошли бродить по школьным коридорам. Я вышел босиком во двор и сейчас же с воем кинулся обратно, почувствовав боль от ожога ступней. В детстве я читал в книгах путешествий по жарким странам о том, как путешественники жарили яичницы прямо на песке, и не верил этим рассказам. Теперь я мог самолично убедиться в том, что авторы этих книг не врали и не преувеличивали.

3

Городские власти Джалалабада отнеслись сочувственно к моему желанию увидеть собственными глазами выходы нефти на поверхность земли в горах, в долине реки Кара-Су. Но как туда добраться?!

– Только верхом на лошади! – сказал кто-то из джалалабадских администраторов. – Вы сможете поехать верхом?

Я посмотрел на Юру и прочел в глазах мальчика безмолвную мольбу: «Скажите «да», Леонид Сергеевич!»

Я сказал:

– Конечно, сможем!

Тогда администратор обратился к главному джалалабадскому начальствующему лицу:

– Можно дать им лошадей из пожарного резерва. Прекрасные жеребцы, а стоят без дела. И для лошадок будет хорошая проминка, и товарищи останутся довольны.

– Проводника надо подобрать для них знающего, обязательно киргиза, местного жителя, – веско сказало главное начальствующее лицо.

– Милиция подберет.

– Почему милиция? – спросил я. – Разве в горах опасно?

– Вы имеете в виду басмачей? Нет, у нас тут все тихо… вроде бы. Так, на всякий опять-таки пожарный случай. Береженого бог бережет, а поскольку бога нет, то милиция!

Ровно в семь часов утра на следующий день, как мы договорились, у подъезда школы нас ожидали два оседланных коня и всадник в белой гимнастерке и милицейской фуражке, с кавалерийским карабином за плечами. Он был смугл, скуласт, усат и улыбчив. Сидел он на темно-сером, костистом, но, видимо, сильном и спокойном мерине местной, киргизской породы. А предназначенные для меня и Юры жеребцы – сытые красавцы, один покрупнее, рыжий, с почти белой васнецовской гривой, а другой вороной – не стояли на месте, они приплясывали, нетерпеливо ржали и всем своим видом выражали горячее желание мчаться во весь опор куда глаза глядят! Милиционер с трудом удерживал их за поводья, крутясь подле на своем уравновешенном коньке и беззлобно покрикивая на них.

Когда мы вышли из школы, он сказал мне с сильным акцентом, что его зовут Сулайман и чтобы я садился на рыжего жеребца, а «малчик» пускай сядет на вороного – тот поспокойнее. Мы так и сделали.

Как только я оказался в седле, сунул ноги в стремена и разобрал поводья, я понял, что шутки с Буцефалом (так мысленно я окрестил рыжего жеребца) плохи. Этому сильному, застоявшемуся в пожарных конюшнях, хорошо откормленному животному нужен был другой всадник!

Приплясывая, клоня вбок голову, чтобы укусить меня за колено, Буцефал пошел шагом за милицейским мерином. Но как только мы выехали на улицу, ведущую к городской площади, где у чайханы скопились арбакеши со своими арбами, он, почувствовав запах их кобылиц, рванулся и помчался галопом, не разбирая дороги, прямо на них. Поднялся ужасный крик и гам, арбакеши ругали меня по-киргизски и по-русски – многоэтажно, Буцефал визжал и вставал на дыбы, пытаясь сбросить меня с седла, дабы я не мешал ему заниматься тем, чем он хотел тут же, на площади, заняться, я звал на помощь Сулаймана. Общими усилиями арбакешей и милиционера мое рыжее чудовище удалось обуздать, мы покинули площадь у чайханы и выехали всей троицей на дорогу из города. Ко мне подъехал Юра на своем вороном, чтобы выразить сочувствие, но тогда вороной и рыжий жеребцы затеяли между собой междоусобную драку, и опять был крик и гам, и опять Сулайман сумел разъединить враждующие силы и разбросать нас с Юрой в разные стороны.

Буцефал успокоился лишь тогда, когда мы очутились за городом, в степи. Здесь я дал ему поводья, и он пошел галопом так, что у меня в ушах засвистело. Пригнувшись к луке седла, я отдался наслаждению скачки. Сулайман и Юра отстали от меня, они тоже мчались галопом, но догнать Буцефала было не так-то просто. Километров шесть до узбекского кишлака, где у нас намечена была остановка для чаепития и завтрака, мы пролетели в одно мгновение. Я стал сдерживать коня, да он и сам, видимо, решил перевести дух и пошел широкой, очень удобной для всадника рысью, и я подумал, что мы с ним достигли, пожалуй, какого-то взаимопонимания. Но, увы, как только показались крыши кишлачных домов и зеленые купы шелковиц и фруктовых деревьев, он снова рванулся и пошел наметом. Мы выскочили на главную улицу кишлака. И опять впереди возникла площадь с чайханой, арбакешами и дымящимися на земле самоварами. Буцефал, не разбирая дороги, мчался туда, на все это столпотворение. Я изо всех сил тянул за поводья из сыромятной кожи, стискивал его горячие бока своими ногами, кричал и ругал его, но он продолжал скакать сломя голову, прямо на горячие самовары.

Люди стали разбегаться в разные стороны, как пехотинцы, внезапно атакованные вражеской конницей. Еще минута – и произошло бы несчастье, но какой-то храбрый арбакеш в белой рубахе и белых штанах, в вышитой тюбетейке, с алой розочкой за ухом кинулся навстречу обезумевшему жеребцу и остановил, повиснув на его поводьях. Когда я сошел, а вернее сказать – сполз с седла, меня никто не срамил и не ругал. Кожа на моих пальцах была содрана и висела ленточками – сыромятные ремни поводьев сделали свое дело.

Нас усадили на помосты в чайхане, укрытые коврами, напоили чаем с горячими лепешками, накормили дынями и виноградом. Явился местный фельдшер-узбек, обработал мои пальцы йодом и еще чем-то, перевязал, и мы, передохнув, решили ехать дальше. Великодушный Сулайман уступил мне своего надежного мерина, а сам сел на Буцефала, который сразу присмирел, – понял, что с этим всадником баловаться не стоит.

Ехали мы цепочкой: впереди я, потом Юра, а позади наш ангел-хранитель в милицейской фуражке, с карабином за плечами.

4

Тропа шла все вверх и вверх, все круче и круче, кое-где мы пробирались по карнизу скалистых вершин, и тут я оценил в полную меру ум, смелость и сноровку киргизской горной лошади. Как красиво, осторожно и вместе с тем уверенно ставил милицейский мерин свои железные ноги на узкую, как лезвие ножа, каменистую тропу, даже не косясь при этом на пропасть внизу, где во все свое пенное горло хохотала какая-то безымянная речонка. Пожарные жеребцы покорно шли следом за ним – они явно признали мерина своим вожаком!

Только к вечеру, когда уже начинало темнеть, мы спустились в долину и оказались у цели своего путешествия.

Мрачное, но довольно широкое ущелье среди скал. Ворочая с ритмичным грохотом и скрежетом камни, несется стремительная, как все горные потоки, река. Вода в ней почти черная, название у реки – Кара-Су (черная вода) – очень точное. А на песчаных плоскостях берегов проступают темные большие пятна.

– Вот, – сказал Сулайман, – люди говорят: это нефть выходит!

– Тут даже пахнет нефтью! – восторженно крикнул Юра с седла.

Вся практическая бессмыслица нашей рекогносцировки стала для меня впечатляюще ясной. Приехали и увидели пятна. А дальше что? Про эти пятна по берегам Кара-Су в Ташкенте и без нас знают. Какую проблему промышленной разработки джалалабадской нефти я, круглый невежда в этих вопросах, могу поставить в газете?! Но тут я вспомнил скептическую усмешку редактора «Правды Востока» и его отеческое напутствие («Вам просто нужно поездить, присмотреться к жизни!») и вернул себе душевное равновесие.

С важным видом я вытащил из кармана свой блокнот и спросил Сулаймана, где мы примерно находимся сейчас, ориентируясь на Джалалабад как на отправной пункт нашего путешествия. Сулайман ответил. Я записал его весьма сомнительные данные в блокнот, и мы тронулись в обратный путь.

В горах темнеет почти мгновенно. Не успели мы взобраться по тропе на первую вершину, как уже стало совсем темно. Утомленные кони ступали тяжело, даже мерин-вожак стал оступаться. Теперь первым в цепочке ехал Сулайман на моем Буцефале. Мы выехали на какую-то горную полянку, заросшую высокой травой и дивными цветами. Сулайман подъехал ко мне и сказал:

– Лошади устали. Здесь недалеко аил, там у меня родич председатель кооператива, будем у него ночевать. Я поеду поищу дорогу, а вы меня здесь ждите, никуда не ходите.

Сказал и растаял в темноте. И мы с Юрой остались вдвоем ночью в горах Киргизии. Над головой звезды, крупные, равнодушно-чужие, впереди и позади – мрак и могильно глубокая тишина, нарушаемая лишь фырканьем и хрупаньем наших коней, жующих сочную, влажную траву. Холодно, тоскливо и жутко.

– Юра, как вы? – спросил я своего спутника. – Не страшно вам?

Мальчик ответил на мой вопрос своим, жалобным:

– Как вы думаете, Леонид Сергеевич, Сулайман вернется?

– Конечно, вернется! – успокоил я его, а сам подумал: «Посмотрим. Мало ли что бывает ночью в горах, тем более что Сулайман поехал не на своей лошади!»

Прошло, наверное, минут сорок, когда мы услышали крик в ночи и узнали голос Сулаймана. Он кричал нам издали:

– Я еду к вам, не бойтесь!

Он выехал к нам из мрака ночи, наш милый Сулайман, такой же приветливый и веселый, как в начале путешествия.

– Мало-малу забыл дорогу, теперь вспомнил, – бодро сказал он, виновато улыбаясь при этом. – Тут недалеко будет спуск, худой спуск, но лошади пройдут, ничего. Я первый поеду, потом малчик, а потом вы. Только коню не мешайте, он сам найдет, куда надо идти.

Да, спуск был худой! Но лошади прошли. Я не мешал мерину. Даже тогда, когда он оступился и из-под копыт куда-то в чертову тьму долго летели мелкие камни, я заставил себя не вскрикнуть и не дернул за поводья.

Мы въехали цепочкой в спящее селение, с трудом нашли дом родича Сулаймана. Милиционер слез с коня и стал стучать в ворота надворья. Залаяли собаки, забегали люди, в окнах зажегся свет.

Не прошло и часа, как мы уже сидели на кошмах, на подушках, на ватных одеялах в верхней веранде дома и ужинали при свете керосиновых ламп. Хозяин дома, председатель аильского кооператива, так же, как и Сулайман, член партии, даже похожий на него, такой же веселый и приветливый усач, угощал нас овечьим сыром, вареной бараниной, зеленым чаем с баранками – всем, что нашлось в доме в ночную пору.

Впервые я узнал, что такое среднеазиатское вообще, и киргизское в частности, гостеприимство!

Хотя от усталости все плыло передо мной и куда-то уплывало, но экзотика сама настойчиво лезла в глаза. Хозяин брал руками из миски бараньи кости с мякотью и вручал сидящим за сервированной кошмой, устилавшей пол, – сначала нам, гостям, потом членам своей многочисленной семьи. Вот он сам взял себе мясную косточку, оторвал зубами немного мяса, пожевал и передал ее сидевшей рядом с ним женщине. Потом взял еще косточку, похуже, пожевал мясцо и передал ее другой женщине – помоложе первой. Третья косточка досталась третьей молодухе, с ребеночком на руках. Он сидел на коленях у матери и таращил на керосиновую лампу хорошенькие, черные, чуть раскосые глазенки. Все три женщины были жены председателя аильского кооператива.

Ужин завершился холодным, кисловатым, бьющим пупырышками в нос отличным кумысом, этим напитком богатырей. Мы пили его из одной ходившей по кругу пиалы. В те времена отказаться пить из общей чаши значило нанести большую обиду хозяевам.

Спали мы как убитые тут же, на веранде, на этих же подушках и одеялах, и утром, чуть свет, тронулись в обратный путь. Ноги у меня почти не сгибались в коленях, выполнить совет поэта – сесть на собственные ягодицы и катиться для того, чтобы познать покатость земли, – я бы тогда не смог по той причине, что сидеть мог только бочком, прикасаясь к покатой плоскости лишь половинкой отпущенного природой человеку целого. Буцефал с запавшими боками, с подобревшими, осмысленными глазами был совсем не похож на то рыжее чудовище, которое плясало и безобразничало на площади в Джалалабаде. Я потрепал его по шее, расправил светлую челку, погладил по теплому, нежному храпу, и он охотно принял мою ласку. Решено было возвращаться домой каждому на своем коне. С трудом, с помощью Сулаймана, я взобрался на Буцефала, устроился в седле по-дамски, боком, и мы покинули гостеприимный дом аильского кооператора.

…Джалалабадский администратор – тот, который снаряжал нас в наше путешествие, – выслушал мой рассказ о поездке в горы с улыбкой, которую даже не пытался скрывать, и сказал сочувственно:

– Вам нужно отдохнуть. Поезжайте дня на два на наш курорт. Тут недалеко от Джалалабада открыт целебный источник, больные-ревматики пока живут в палатках, но питание и медицина уже налажены. А со временем тут все будет, что нужно. Я позвоню главному врачу, и вас примут.

Я поблагодарил и согласился. Шикарный извозчик в красной рубашке и черной жилетке одним духом домчал нас до невысокого зеленого холма в степи. Здесь среди огромных, в три обхвата, карагачей белели длинные брезентовые палатки. В палатках, как в полевом госпитале, стояли в два ряда хорошие пружинные кровати с белоснежным бельем.

Хозяин этого оригинального санатория, бывший полковой врач кавалерийского полка, громившего в здешнем округе басмачей, совсем молодой еще человек в выцветшей гимнастерке с орденом боевого Красного Знамени на груди, показал нам кровати у входа в палатку, пощупал мои колени и сказал весело:

– Перенапряжение связок. Чепуха! Присохнет, как на собаке. Лежите весь день, выходите только в столовую и по нужде. Водичку нашу попейте – хорошая водичка, через два дня сможете танцевать фокстрот, а через три – вприсядку!..

Мы так и сделали: валялись на кроватях, отсыпались и слушали щебет птиц, которых тут было так много, что огромные карагачи казались сказочными, живыми, поющими и щебечущими деревьями.

Больных в эту пору было мало – шахтеры, металлурги, служащие учреждений. Киргизы, узбеки, русские. Все они в один голос пели дифирамбы местной воде и энергии главного врача, бывшего кавалериста.

Вечером мы пошли с Юрой посмотреть на источник. Он был виден издали, потому что там, где вода выливалась наружу из земных недр (ее мог свободно пить любой желающий), высился тонкий шест с зеленой линялой тряпкой на нем – знак святого места.

Возле железной трубы, из которой тонкой струйкой вытекала минеральная целебная вода, сидел на земле на корточках ишан в белой чалме, худой, с козлиной бородой, и раздавал желающим воду, разлитую по пузырькам и бутылкам. За это желающие пить воду, которую благословил сам аллах в лице его козлобородого полпреда, а не доктор-нечестивец, бросали в пиалу, стоящую тут же, на земле, серебряные и медные монеты. Когда мы подошли к источнику, ишан поднял голову, и я увидел в его изъеденных трахомой глазах с красными веками бездонную, вековую азиатскую тьму. И ненависть.

Веселый доктор сказал мне по этому поводу так:

– Здесь на каждом шагу можете такие парадоксы увидеть. Поезжайте в Ош – там за городом есть скала, помогающая женщинам от бесплодия. Нужно съехать на животе по этой скале вниз, и курс лечения пройден. Они эту скалу своими животами отполировали под мрамор. И тоже там внизу сидят ишаны и собирают свою жатву. Много еще нам здесь предстоит работы, ох, много!

Вот тогда-то, в этом палаточном санатории под Джалалабадом, я и понял, что такое наша азиатская экзотика: она в борении нового и старого, в победной диалектике жизни, которую мы, как трудную, необузданную реку, пустили по новому руслу.

Я попал снова в Среднюю Азию, правда, в Узбекистан, а не в Киргизию, спустя тридцать пять лет. Это была писательская коллективная поездка. Мы побывали в городах, на предприятиях, оснащенных самой передовой техникой, и в богатейших хлопководческих колхозах. Я увидел совсем другую страну и совсем других людей, и прогресс ее особенно отчетливо и ярко сказался на судьбе среднеазиатской женщины. Мы встречались с женщинами-учеными и женщинами – государственными деятелями, мы видели женщин-журналисток и женщин-писателей, агрономов, водителей хлопкоуборочных комбайнов, председателей колхозов.

Они были полны достоинства и внушали уважение к себе, не потеряв ничего при этом в своей восточной женственной прелести.

Заехали мы в один богатейший узбекский колхоз, и председатель его, шумный толстяк, показал нам свой парк культуры и отдыха, которым он особенно гордился. Гордиться было чем! Беседки в этом парке были обвиты виноградными лозами, и пышные янтарные грозди сами просились в рот. На гранатовых деревьях висели багровые тяжелые ядра созревающих плодов. Запах роз дурманил голову. По аллейкам этого земного рая разгуливали осанистые павлины с радужными веерами хвостов и бродил тонконогий олененок, брат диснеевского Бемби, которого подобрали в горах, выходили и приручали. Тут же бегал лохматый добрый пес, дворняжка, похожий как две капли воды на своих собратьев в русских деревнях, – таких зовут Полканами и Шариками. Бегал и хрипло лаял весь день – нес дозорную охранную службу.

Два поэта потом написали стихи об этом райском уголке. В изящном стихотворении первого было все: и павлин, и гранаты, и олененок, брат Бемби, – вся экзотика. Второй поэт, не забыв ни павлинов, ни гранатовых деревьев, ни олененка, брата Бемби, посвятил свое стихотворение лохматому Полкану и воздал ему должное за его безупречную службу по охране этого рая.

Два понимания экзотики.

Вторым поэтом был Ярослав Смеляков.