Текст книги "Душеспасительная беседа"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Мелкая бытовая тема

Живут в одном городе, в одном доме, на одной лестничной клетке два человека – два приятеля, вернее, два бывших приятеля: критик и сатирик.

Когда-то они учились в одном институте, на одном курсе, но потом их пути разошлись.

Критик сделал карьеру и получил звание «влиятельного». Его теперь так и называют: «влиятельный критик такой-то»!

Сатирик карьеру не сделал: его как называли «и др.», так и теперь называют «и др.».

Критик и сатирик довольно часто встречаются в приватной обстановке – в кабине лифта, когда они или вместе спускаются со своего пятого этажа, или когда вместе поднимаются на тот же этаж.

Спускаясь или поднимаясь, критик и сатирик, естественно, переговариваются о том о сем, и критик обычно пытается поддеть сатирика под «девятое ребро».

– Все пишешь свою сатирку! – говорит влиятельный, но низкорослый критик, снисходительно глядя на долговязого сатирика снизу вверх.

– Пишу! – виновато подтверждает сатирик.

– Пишешь-пишешь, а похвал себе не слышишь!

– От вас зависит, от критиков. От тебя, в частности.

Сказал эти слова сатирик, и вдруг низкорослый критик стал на его глазах расти. Вот он уже превратился в великана, в этакого нового Гулливера, голова его пробила крышу кабины и оказалась где-то там, на уровне десятого этажа дома, и оттуда, с этой пугающей высоты, до сатирика доносится приглушенное, как бы львиное рыкание:

– Заслужить сперва, милый мой, надо мою похвалу. За что я тебя должен хвалить? О чем ты пишешь?! Подумай сам. Лифт плохо работает, продавцы в магазинах грубят, бюрократ справки требует от верблюда о том, что он действительно верблюд, а от жирафы – о том, что она не верблюд. Надоело! Оставь быт в покое!

– Я бы рад оставить быт в покое, да ведь он меня не оставляет в покое, – робко оправдывается сатирик. – Я же, в конце концов, не для себя стараюсь, а для людей.

Лифт уже стоит на первом этаже, нужно выходить из кабины.

– Мелкая бытовая тема нам не нужна! Паши глубже!

– Я подумаю над твоими словами, – говорит сатирик влиятельному критику. – Может быть, ты прав. Мне самому надоела мелкая бытовая тема, хочется вырваться из этого заколдованного порочного круга, хочется написать что-то такое светлое, возвышенное, глубокое...

– Давай, давай! Напишешь – покажи, я прочту и оценю! —милостиво разрешает критик и уезжает в свою редакцию – влиять.

А сатирик, смотавшись в магазин «Молоко» за простоквашей и творогом, возвращается домой и садится за письменный стол – сочинять нечто светлое и возвышенное.

Через три дня он уже читает свое сочинение жене – первому своему читателю и оценщику.

Жена слушает чтение со страдальческим лицом, молча кусая губы.

– Ну как?! – спрашивает муж.

– Ничего... – мямлит жена. – Описания природы у тебя оригинальные получились. Все пишут просто: «Солнце садилось», а ты написал: «Солнце быстро садилось». Это впечатляет!

– А в целом... впечатляет?

– Знаешь, Васенька, вот у тебя было про водопроводчика... Как он пришел пьяный, стал чинить кран в ванной и устроил в квартире наводнение... Я очень смеялась!

– То – юмор. А это – светлое и возвышенное.

– По-моему, про водопроводчика у тебя получилось возвышеннее. Но я ведь не критик, покажи «ему», раз «он» тебе сам сказал, что прочтет и оценит.

Сатирик почтительно вручает критику свое светлое и возвышенное сочинение, но тут жизнь превращает ручеек этого рассказа в бурный водопад. Лифт в доме, где живут критик и сатирик, ставят на ремонт. Приходят молодые люди с длинными, до плеч, кудрями – под Шопена, – в рубашках оглушительно яркой расцветки и берутся за дело. Делают они его не спеша и, когда жильцы дома спрашивают, долго ли еще им предстоит топать на верхние этажи пешком, отвечают неопределенным, презрительным мычанием. На их лицах написано:

«Мы – элита, знающая, что такое лифт и с чем его едят, а вы – из тупой, бедной подавляющей части человечества, не знающей, что такое лифт и с чем его едят. Мы с вами не контактируемся. И вообще... идите вы...»

Наконец лифт возвращен в строй. И вот в его кабине снова встречаются критик и сатирик.

– Ты прочитал меня? – робко спрашивает сатирик.

Кабина, вяло громыхая, бежит вниз.

– Прочитал... Понимаешь, какая штука... Слушай, почему мы остановились на третьем этаже?

– Не знаю.

– Нажми кнопку первого!

Сатирик нажимает на кнопку первого этажа, а лифт, дернувшись припадочно, взмывает на девятый. Побледневший критик нажимает, на кнопку родного пятого – лифт, пролетев мимо пятого, прядает до первого и снова взлетает вверх, теперь почему-то на седьмой.

Так критик и сатирик летают вверх и вниз, как банальной кинокомедии, минут десять, пока лифтерша Александра Николаевна не приволакивает на помогу одного из «шопенов». Потряхивая сальными кудрями с тем же презрительным выражением на лице, «шопен» укрощает взбесившийся лифт и выпускает на свободу его пленников. На прощанье он читает им нотацию:

– На кнопки, товарищи интеллектуалы, тоже надо нажимать с умом.

Критик и сатирик вместе выходят из подъезда во двор. Критику нужно направо, сатирику – налево.

Критик говорит:

– По поводу твоей рукописи... Извини, но ты написал форменную чепуху на розовом масле. Зачем ты берешься не за свое дело? Вот же тебе прекрасная сатирическая тема – наш лифт. До ремонта он работал как часы. Сделали ремонт – и пожалуйста, или стоит как вкопанный, или прыгает козлом. Пиши про лифт!

– Но ведь лифт это мелкая бытовая тема, а ты сам говорил...

– А ты вспаши ее глубже!

– Если я вспашу, ты прочтешь и оценишь?

– Конечно! Какой разговор!..

Сатирик возвращается домой, садится за письменный стол и пашет. Глубоко пашет! Эпиграфом к своему новому сочинению он ставит четверостишие Михаила Светлова:

 
Жили-были дед да баба
На десятом этаже.
Так как лифт работал слабо,
Оба умерли уже!
 

Сочинение свое сатирик вручает критику и... На этом я вынужден закончить рассказ, так как критик его сочинение не прочитал до сих пор. Оценочное мнение влиятельного критика не известно ни автору сочинения, ни мне.

Как это ни странно, «шопены» все же наладили лифт, и он теперь действует исправно.

Когда сатирик напоминает критику о своей рукописи, тот сердится и говорит плачущим голосом:

– На мне три магистральных романа висят, дожидаются оценки, а ты пристаешь со своей фитюлькой на мелкую бытовую тему.

С этими словами критик скрывается в кабине лифта и уносится наверх или летит вниз – в зависимости от того, где его закогтил сатирик.

Сатирику остается одно: ждать, когда лифт забарахлит.

И он терпеливо ждет.

Условное и безусловное

На Кубани, в зеленокудрой веселой станице Батьковской (на самом деле она зовется иначе, но в рассказе пусть будет Батьковской), живет бабка Лизавета Жерделиха.

Ей за восемьдесят, но она еще крепко держится на ногах, эта ширококостная, статная, прокаленная степным зноем, продутая всеми ветрами коренная кубанская казачка.

Когда-то она была знаменитой на весь край свинаркой, и фотопортреты ее мелькали в местных и даже в центральных газетах. Нельзя было не заметить строгую, орлиную красоту ее лица, в чертах которого угадывалась примесь горской крови. Но возраст есть возраст, и бабка Лизавета ушла теперь на заслуженный, как говорится, отдых. Живет тихо у одного из своих внуков. В станице ее уважают и побаиваются за язык, острый, как жало умело наточенного клинка. Каждый встречный, будь то молодой парень или пожилая женщина, приметив на улице высокую, стройную бабкину фигуру с непременным батожком в руке, ее черный, в пунцовых розанах платок, закрывающий морщинистый лоб до бровей, еще издали ломит шапку, а если это женщина, то расцветает в улыбке.

– Здравствуйте, бабушка Лизавета! Путь добрый!

– И тебе, милый (милая), того же, тем же концом.

На старости лет появилась у бабки Лизаветы, одна пламенная страсть. При станичном Дворце культуры (а он у батьковцев замечательный, со зрительным залом на тысячу мест!) года два назад образовался ансамбль песни и пляски, назвали его не мудрствуя лукаво «Зерно».

На Кубани каждая вторая девчонка певунья, а каждый третий парень плясун, отобрать из этого благодарного человеческого материала самых звонких и самых «прыгучих» дело не столь уже трудное. А тут еще и руководитель ансамбля попался отличный, не халтурщик и пенкосниматель, а человек с душой настоящего артиста. И, конечно, бабка Лизавета Жерделиха сыграла заметную роль в том, что батьковский ансамбль «Зерно» прославился сначала в районе, потом в крае, а потом слава о нем докатилась и до Москвы.

Бабка Лизавета большой знаток старинной казачьей песни. Она знает их великое множество, и маршевых, с лихим присвистом под рысь, и величавых, как Кубань в разлив, и напоенных щемящей грустью прощания с отчим краем перед далеким походом, таких, от которых у слушателей сжимается сердце, а у старухи певуньи слезы сами бегут и бегут по темной коре щек из непотухающих, гордых ее очей.

Бабка Лизавета Жерделиха приходит на каждую спевку, на каждую репетицию ансамбля «Зерно». Сядет во втором ряду партера и по праву «нашего уважаемого консультанта» (так называет ее дипломатичный умница руководитель) с места бросает свои критические замечания, всегда точные, верные, но порой довольно обидные.

– Дуська, ты что бегишь по сцене, как ленивая кобылешка?! Ты взбрыкивай ножкой, взбрыкивай!

– Я же взбрыкиваю, бабушка Лизавета!..

– Разве так взбрыкивают?! Ты взбрыкни да притопни! Для чего тебе красные сапожки колхозом куплены? Бей об пол покрепче, не жалей колхозных подметок!

Или:

– Илько, ну чего ты, как дурной гусак перед девкой выступаешь? Разве такой выходкой ты ее, гадючку, ухватишь? Ты на нее веселей наступай, грозно, гоголем. Обожди, я покажу!

Она, кряхтя, выходит на сцену и показывает, как надо наступать на гадючку девку грозным и веселым гоголем. Багровый от смущения Илько в голубой черкеске и алом бешмете чешет, криво улыбаясь, затылок, девчата и парни смеются, а бабка Лизавета, умильно щурясь, говорит дипломату-руководителю ансамбля (он стоит в кулисе и делает вид, что ничего такого не произошло, все нормально, все в порядке):

– Извиняйте уж, пожалуйста, Василий Архипыч, за то, что я вмешиваюсь в вашу прегоративу!

В ансамбле у нее есть союзница и верная поклонница Сима Безручко, тоже потомственная казачка, белокурая, крепкая, как орешек, девушка с ангельски хорошеньким личиком, с черными агатовыми глазами, полыхающими вполне бесовским жаром. Бабка Лизавета любит Симу за плясовую удаль, подчиненную, однако, таинственным законам подлинного изящества, никогда не переходящего в разнузданную, наигранную бойкость, за ее высокое, чистое сопрано, за смелый, прямой нрав. Кстати сказать, Сима Безручко неизменный комсорг ансамбля.

Бабка Лизавета Жерделиха говорит про Симу так:

– Симка аккурат как я, когда была молодая, только она беленькая, а я чернявенькая.

Я говорил уже, что слава ансамбля «Зерно» докатилась до Москвы и он был приглашен на гастроли в клубах столицы.

Вся Батьковская вышла провожать своих артистов. На перроне станичного вокзала построился духовой оркестр того же Дворца культуры. Мальчики с красными пионерскими галстуками на тонких шейках, с лицами, такими многозначительными и философски глубокомысленными, какие бывают только у музыкантов-духовиков, когда они дудят в свои трубы, непрерывно шпарили торжественные марши. Солнечные блики плясали на пылающей меди их инструментов.

Ну конечно, бабка Лизавета Жерделиха была тут же. Она расцеловалась с Симкой Безручко, попрощалась за руку с Василием Архиповичем, пожелала всем «ни пера, ни пуха» и ушла, не дождавшись отправления поезда, – боялась, что разволнуется и расплачется, когда состав тронется, не хотела, чтобы люди увидели ее слабость.

В Москве гастроли батьковского ансамбля «Зерно» проходили с большим, настоящим успехом. Заключительный концерт ансамбля на сцене одного из крупных столичных клубов был даже включен в программу телевидения.

...В фойе станичного Дворца культуры, где стоит новенький «Электрон» набралась, тьма народу. Пришла и бабка Лизавета, села на услужливо поданный ей кем-то стул, поставила прямо перед собой батожок и так сидела, скрывая волнение, прямая, недоступная, молчаливая: ожидала начала выступления «своих пострелят»– так она называла колхозных артистов, когда бывала ими довольна.

Наконец диктор объявил то, что положено было ему объявить, и на экране возникла пустая сцена с разрисованным задником. Сидящие в фойе станичного Дворца культуры дружно ахнули, когда рассмотрели этот задник. Расписан он был в условной манере, легким стилизаторским штрихом. Тут были все обязательные атрибуты украинской деревенский старины: колесо от телеги, плетень с нацепленными на колья глиняными глечиками и макитрами, клуня под соломенной крышей, одинокий подсолнух.

Кто-то рассмеялся, кто-то тихо ругнулся. Потом все заговорили разом:

– У нас людей в поле на работу в городских автобусах возят, а они тележное колесо вспомнили!

– Соломенных крыш в станицах днем с огнем не найти!

– И плетней таких давно нема!

– И горшков таких никто не держит!

А затем все оглянулись на бабку Лизавету, ожидая, что скажет ревнительница кубанской казачьей старины.

Бабка сказала просто:

– Вернутся они до дому, я с Василием Архипычем по-своему поговорю, а Симке все косы повыдираю.

Смотреть передачу не стала, поднялась и пошла к выходу, сердито постукивая батожком..

Свою страшную угрозу насчет выдирания кос бабка, конечно, в исполнение не привела, но допрос с пристрастием Симе Безручко учинила. И Сима рассказала бабке Лизавете все как было.

– Мы, бабушка Лизавета, оказались в безвыходном положении! Приезжаем на концерт загодя, нас встречает директор клубам такой весь мягкий и потный, и объявляет: «Идите скорей на сцену, я вам покажу ваше оформление. Я заказал задник для вас одной начинающей талантливой художнице». Василий Архипович ему говорит: «А почему вы нам предварительно не показали эскизы нашего оформления?» – «Времени не было. У нас в Москве свои темпо-ритмы. Да вы не беспокойтесь, у нее получился не задник, а конфетка!»

Бежим в темпо-ритме на сцену. Я, бабушка Лизавета, первая сказала – ребята не дадут соврать! – что мы на этом конфетном фоне выступать не будем. Директор весь побледнел и сказал: «Друзья, это невозможно. Расход мною уже сделан, деньги художнице уплочены, с минуту на минуту приедут телевизионщики, а у них такие темпо-ритмы, что даже мне за ними не угнаться. Надо выступать». И тут еще эта художница – худенькая такая, в шелковых брючках – ревет в три ручья. «Я, говорит, в условном стиле работаю». Я ее спросила: «Вы в кубанских станицах, девушка, когда-нибудь, бывали?»– «Нет!» – «А вообще в деревне?»– «Когда училась в институте, нас на картошку возили». Мне, бабушка Лизавета, ее даже жалко стало, она девушка в общем-то симпатичная и способная, я ее к нам в Батьковскую пригласила погостить, пусть приедет, посмотрит, как мы живем, это ей полезно. Ну что нам оставалось делать? Я сказала ребятам: «Мы сегодня должны петь и плясать как боги. И даже немножко лучше. В этом наше единственное спасение. Примите мои слова как комсомольское поручение!»

– Люди, которые передачу смотрели, говорили, что вы пели и плясали на «отлично» тогда! – смягчившись, сказала бабка Лизавета, прекращая неприятный разговор.

...Был я недавно в Батьковской, видел там и знаменитую бабку Лизавету Жерделиху, и дипломата Василия Архиповича, и Симу Безручко, белокурую красавицу с черными бесовскими глазами, и бравого Илька – он научился наконец наступать на партнершу грозным гоголем, и других героев этой простой истории, которая показалась мне, однако, занятной и в чем-то поучительной.

После концерта – дивный был концерт! – посидел я с колхозными артистами за богатым колхозным столом, пиво-мед пил, по условным усам, текло, а в безусловный рот попадало.

Этой старой присказкой я и закончу свой рассказ.

Благие порывы

Мы встретились с Волосуевым случайно на улице, и я имел неосторожность задать ему самый банальный вопрос:

– Куда думаете летом поехать отдыхать?

– Вас это действительно интересует? – ответил мне Волосуев вопросом на вопрос и посмотрел на меня испытующе.

Неловко было признаться, что проблема летнего отдыха Волосуева меня мало волнует, и я сказал, что поскольку сам для себя лично эту проблему еще не решил, постольку творческие поиски моих знакомых в этом направлении для меня не безразличны.

– Тогда давайте зайдем в эту «стекляшку», посидим, чего-нибудь выпьем и поговорим на эту тему! – предложил Волосуев.

Я согласился. Мы зашли в кафе, почти пустое, и сели за один из свободных столиков. Официантка с пухлым сонным лицом, сидевшая в дальнем углу, поднялась, сунула в кармашек своего фартучка щетку, которой она расчесывала свои русалочьи кудри, подошла к нам, бросила на стол меню в роскошной глянцевой обложке и сердито сказала:

– На меню не надейтесь, выбирайте только из холодных закусок, у нас плита на ремонте.

– А пиво есть? – спросил Волосуев.

– Пиво есть, но на холодное не надейтесь.

– Холодильник на ремонте? – поинтересовался Волосуев.

– На ремонте!

– А кофеварка?

– На ремонте!

– А директор?

– В отпуск ушел!

Волосуев заказал пива, «какое есть в натуре». Официантка принесла две бутылки, откупорила одну из них и, уединившись за своим столиком, стала пудрить нос и подкрашивать губы. В этом странном заведении все и все были на ремонте!

Мы, давясь, пили отвратительно теплое пиво и вели разговор, который я здесь привожу почти дословно.

– Итак, куда же все-таки вы сами поедете отдыхать? – спросил меня Волосуев.

Я сказал, что, по-видимому, как всегда, на Минеральные Воды – Кисловодск, Пятигорск, Железноводск. Я люблю Кавказ и не изменяю ему, я в этом смысле однолюб.

– Вы – несчастный человек! – с пафосом сказал Волосуев.

– Почему?

– Потому что вы сами себя обкрадываете. Отдых должен быть активным, это вам все скажут. Туризм! И только туризм! Сейчас, когда появились туристские поезда, туристские самолетные рейсы, обрекать себя на сидение в каком-то санатории, на одном месте... боже мой, какая дремучая отсталость!

– Да, но если есть необходимость...

– Бросьте! – перебил меня Волосуев. – Активный отдых лучше всяких ванн и процедур укрепит ваше пошатнувшееся здоровье! Не слушайте врачей, слушайте меня! Отдых – это прежде всего восстановление в человеческом организме нервного равновесия. Согласны?

– Согласен, но...

– Никаких «но»! Мы с Сусанной решили: только туризм. Сколько соблазнительных маршрутов! Горный Алтай с его знаменитым Чуйским трактом! Тайга подступает прямо к асфальту. Вы катите в машине, и вдруг из леса выходит самый настоящий, всамделишний, живой медведь...

– Поднимает лапу и просит подвезти до ближайшего зоопарка! – не выдержал я.

– Оставьте ваши шуточки!.. А Кижи на севере – эта деревянная поэма, срубленная одним топориком...

– И никаких гвоздей! – вставил я.

– И никаких гвоздей! – на полном серьезе подтвердил Волосуев. – Азовское море с его лазурной гладью и огненной рыбацкой ухой на берегу. А Закарпатье?! Буйные горные реки и степенные гуцулы. В дубленках – заметьте!.. Костромские и Мещерские леса... Тебердинский заповедник на том же вашем Кавказе... Столько соблазнительных туристских возможностей – глаза разбегаются!

Я слушал соловьиные рулады Волосуева и с невольным уважением поглядывал на этого хилого энтузиаста активного отдыха. Вот это человек! Не то что мы, грешные, с нашей жалкой мечтой о путевочке в минералводский или черноморский санаторий.

Путевку мне достали в один из хороших пятигорских санаториев.

Утром, после завтрака, я шел по длинному коридору в свою комнату. В одном из его отсеков за низким столиком сидели и нещадно дымили сигаретами картежники. Знакомая картинка! Странные люди эти санаторные картежники! Они находят друг друга каким-то собачьим нюхом сразу же, как только сдадут дежурной сестре свои путевки. Сдадут – и тут же садятся играть. Они не лечатся, не отдыхают, не гуляют, не читают, не смотрят кинокартин – весь свой путевочный срок они играют в карты. С утра до обеда, после обеда – в мертвый час («Мы будем шепотом, сестрица, не беспокойтесь!») – и уж, конечно, после ужина, до кефира на ночь. Сидят и весь день гулко шлепают картами по столу, изредка обмениваясь желчными упреками по поводу неверного хода. Я поравнялся со столиком картежников и, к своему великому удивлению, в одном из них узнал... Волосуева! Я окликнул его. Энтузиаст активного отдыха посмотрел на меня пустыми глазами и безучастно спросил:

– Вы – без?

– Без – чего?

– Без жены?

– Без. А вы?

– Я тоже без жены. – Он заглянул в свой карточный веер. – И кажется, к тому же еще и без трех.

Волосуев обернулся к партнерам и ласково, с подхалимскими нотками в голосе, сказал:

– У меня три взятки, друзья, не стоит бить!

– Нет, стоит, милейший, у вас две взятки. Вы без четырех! – жестко бросил один из игроков – могучий, плечистый, угловатый, с диким мохом на лысой, шишкастой макушке, как утес из песни.

Волосуев стал ему визгливо возражать, я ушел к себе.

После ужина мы встретились в том же коридоре.

– Почему вы здесь, Волосуев? – строго спросил я. – По моим расчетам вы должны были катитъ по Чуйскому тракту. Или хлебать огненную уху на берегу Азовского моря. В крайнем случае – примерять гуцульскую дубленку в Закарпатье. А вместо этого вы активно отдыхаете за преферансом с утра и до вечера. В чем дело, объясните, пожалуйста.

Волосуев безнадежно махнул рукой.

– Глупая история! Наш местком получил горящую путевку в этот санаторий... На нее претендовали Проскуревич, Шпунтикова и Колесовский. Меня обуяла жадность. Я расшвырял всех. Даже такую востроногую даму, как наша Шпунтикова, и ту на козе объехал. В общем, путевку отдали мне.

– А как же Сусанна?

– Сусанна уехала одна на Азовское море. – Волосуев печально вздохнул. – Пишет мне, что устроилась замечательно, гуляет, загорает, наслаждается огненной ухой и рыбацкими песнями. А я вот тут... ремизюсь!.. Вы обратили внимание на этого здоровенного, с пухом на лысой макушке?

– Обратил!

– Это он меня... вовлек. Бухгалтер из Ферганы. По-моему, он просто шулер. Всех обыграл, собака!..

Волосуев вздохнул еще печальнее.

– Вы сможете одолжить мне немножко денег? Я проиграл свои дорожные.

Я обещал его выручить.

Через неделю он уехал вместе со своими партнерами. Последнюю пульку они доигрывали в автобусе. На этом активный отдых Волосуева окончился. Суждены нам благие порывы, как сказал поэт!..