Текст книги "Душеспасительная беседа"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Мы выехали за город и по хорошему, хотя и узкому, асфальту помчались на Прокопьевск – столицу кузнецких шахтеров.

Кругом лежала степь, местами ровная и гладкая, как стол, местами чуть холмистая и светло-зеленая, словно старинный выцветший гобелен. Одинокие деревья и маленькие рощицы, не щедро разбросанные среди степи, придавали пейзажу своеобразную прелесть.

По мере приближения к Прокопьевску места стали лесистее, живописнее.

Прокопьевск мы проехали не останавливаясь, но из окна машины он произвел хорошее впечатление: большие дома, чистые, оживленные улицы, отличный новый стадион – гордость кузнецких горняков.

Проскочили Киселевск, лежащий в низине, грязноватый. Пошли терриконы, белые шахтерские домики с палисадниками, с кумачовыми лентами на заборах. Посвистывают маневровые паровозики на переездах, дымят заводские трубы, седые козы, привязанные к колышкам, вколоченным в землю, таращат на проезжающие машины свои почти вертикально прорезанные бессмысленные глаза…

…Мчимся на Белово. Пейзаж стал более суровым, более холмистым – это уже отроги Салаирского кряжа, пустынные и красивые.

В Белове Леша взял в машину еще одного пассажира, жителя Гурьевска.

– Пускай дорогу показывает! – сказал, подмигнув, наш водитель. – Он тут все досконально знает!

Гурьевский житель, однако, сразу же перепутал повороты, и мы долго колесили по беловским окраинам, пока не выехали к какой-то стройке. Тут Леша оживился.

– Эту стройку-то я знаю! – сказал он весело, обернув ко мне рыжее ухмыляющееся лицо. – Тут такой завод строят, что объявляй хоть каждую неделю воскресник – все беловские, да пожалуй что и прокопьевские мужички сбегутся и будут вкалывать за милую душу!

– Какой же это завод, Леша?

– Пивной! – сказал Леша и провел языком по узким, сухим губам.

…Улицы Гурьевска покрыты не асфальтом, а плотным пепельно-черным шлаком. Здесь добывают многие металлические руды. Профессиональная болезнь, в прошлом страшный бич рабочих таких рудников, как гурьевский, называется силикоз – окаменение легких под воздействием вдыхаемой из месяца в месяц, из года в год рудной пыли. В «доброе старое время» от силикоза гибли тысячи людей. Сейчас в реконструированных шахтах установлена мощная вентиляция, действует продуманная система профилактических лечебных мероприятий, и силикоз можно считать побежденным.

В Гурьевском горкоме партии мы встретили полное сочувствие и понимание. Второй секретарь горкома П. Ф. Еремин, выслушав меня, сказал:

– Я вас свяжу с Тикановым, секретарем горкома комсомола. Он в курсе этих дел. Поедете с ним в Салаир, он вам все покажет и расскажет. – Еремин снял трубку телефона и коротко бросил: – Девушка, горком комсомола мне! И поскорее.

Комсомольский секретарь не заставил себя ждать. Высокий, загорелый, со спортивной выправкой, Валентин Тиканов с полуслова схватил суть нашей просьбы.

– Лену Гурову я знаю, – сказал он просто. – Сам был, можно сказать, действующим лицом в этой истории. План предлагаю такой: прежде всего надо устроить вас в гостиницу на ночевку, потом закусим в рудничной столовой и затем поедем прямо в Салаир – тут всего около пятнадцати километров. Поедем на нашем горкомовском «Москвиче». – Он сделал паузу и добавил с горделивой ноткой в голосе: – Центральный Комитет комсомола премировал наш горком легковой машиной.

В рудничной столовой мы вкусно и сытно поели: яичница-глазунья, оладьи со сметаной, компот и кофе с молоком. Тиканов сел за руль своего премиального «Москвича», и мы двинулись в Салаир.

Природа тут совсем другая и пейзаж иной, чем под Новокузнецком и Прокопьевском. Холмы, сопки, невысокие вершины, поросшие хмуро синеющим вдали лесом. Песчаная, крепкая дорога. По обе стороны ее тоже лес. Скромные белые зонтичные цветочки, которые у нас под Москвой не достигают и четверти метра высоты, тут вымахивают в рост человека. Их трубчатые стволы напоминают экзотический бамбук. Над цветами в лесу кружатся отяжелевшие, словно пьяные, крупные пчелы. А вот и голубая широкая водная гладь. Что это, озеро?

– Нет, не озеро, – улыбается Валя Тиканов. – Это наше Салаирское море! Мы сделали запруду на реке и устроили бассейн. Работала главным образом молодежь, и, конечно, в общественном порядке. Тут у нас все имеется: и вышки для прыжков, и моторки, и весельные лодки. Любимое место отдыха гурьевских и салаирских рабочих.

На редкость организованным, собранным, по-настоящему интеллигентным человеком оказался Валя Тиканов, вожак гурьевских комсомольцев, студент-заочник Московского юридического института. Он возился с нами два дня, и мы в полной мере оценили его доброжелательную готовность помочь нам во всем.

Наконец мы въезжаем в Салаир. Голубые, розовые, белые каменные дома, добротные деревянные срубы. Сердце города – рудник, там пульсирует вся его жизнь. А чуть подальше – широкие тихие улицы, заросшие травой, на них пасутся куры, промышляют черные проворные свиньи и бегают робкие тощие собаки.

Едем к учительнице Елене Трофимовне, у которой Лена жила после того, как ушла из дома. Находим ее с трудом. Учительница живет в поселке геологоразведочной партии, в длинном, барачного типа, деревянном доме. Она принимает нас в своей стерильно чистой комнатке с мясистыми фикусами в горшках на окне, с расшитыми яркими ковриками ручной работы на стенах. Молодая женщина с приятным, вдумчивым лицом. На коленях у нее сидит Томочка – та, с которой нянчилась Лена. У Томочки неправдоподобные синие глазенки. Она похожа на вспорхнувшего со старой фрески рафаэлевского ангелка. В ее небесных глазках легкий испуг и удивление. Откуда взялись эти незнакомые дяди? Что им нужно? Уж не хотят ли они отнять у Томочки куклу с такой красивой, лысой, в трещинах, пластмассовой головкой?

На всякий случай Томочка крепче прижимает к себе свое сокровище.

В глазах ее мамы тоже проскальзывает удивление. Впрочем, рассказывает она нам про Лену охотно и подробно. Ничего, однако, нового. Все, что уже известно.

Лене было трудно учиться, хотя она отличалась трудолюбием, настойчивостью и способностями. Но литературу, например, она знала только в рамках учебников – других книг, не учебных, дома не разрешалось держать.

Как-то отец попросил Лену дать ему воды напиться, она подала, но не в ковшике, по кержацкому обычаю, а в кружке. Отец осерчал и ударил ее. Об этом случае Лена сама рассказывала Елене Трофимовне.

Учительница показывает Ленино письмо из Антоновки, полученное недавно. На конверте наверху написано: «Почтальоны, шире шаг!»

– О чем же пишет вам Лена, если это не секрет, конечно?

– Пишет о своей жизни, о замужестве.

Елена Трофимовна извлекает из конверта письмо.

– Я думаю, что Лена не обидится на меня за то, что я прочту вам этот вот кусочек из ее письма. Он поможет вам лучше понять ее душу.

И она читает вслух, держа письмо в одной руке, а другой придерживая ерзающую на коленях Томочку:

– «…Я давно знакома с одним человеком по имени Саша. Знакомы мы с ним полтора года, и наша крепкая дружба, хорошая, товарищеская, взаимная, переросла в чистое, прекрасное чувство, которое может передать только музыка. В общем, Елена Трофимовна, мы решили… пожениться! Мы постараемся взять к себе Танюшку нашу, и она будет с нами жить всегда…»

Прощаемся с Еленой Трофимовной и Томочкой и выходим на уличный зной. Что же делать дальше? Куда теперь ехать? Учительница не знает, где сейчас Гуров, в Салаире или в тайге.

Тиканову приходит в голову простая и точная мысль:

– Надо ехать в милицию!

– Не хотелось бы в такое деликатное дело впутывать милицию, Валя!

– Ничего страшного! Во-первых, милиция вообще обязана все знать про вверенных ее попечению граждан, а во-вторых, Гуров сам ведь служил в милиции. Кто же еще расскажет о нем лучше, как не его бывшие сослуживцы?

Едем в салаирскую милицию. Принимает старший лейтенант Григорий Иванович Нестеров. Подтянут, вежлив. Говорит, обдумывая каждое слово. Гуров при нем уже не служил, но он, Нестеров, его хорошо знает. Да, он приходил в милицию – жаловался, что антоновские комсомольцы увезли детей.

– Что же вы ему сказали?

– Сказал, что комсомол детей не оставит и воспитает их по-советски, так что пусть не беспокоится.

– А он что?

– Обиделся. Сказал, что будет жаловаться выше, подаст в суд.

– О чем вы еще с ним говорили, Григорий Иванович?

– Пытался завязать разговор о религии – ничего не вышло. «В религию лучше не лезьте, товарищ начальник. Моя вера – это мое личное дело». У нас служил лейтенант Василий Филиппович Олейников. Он знает Гурова лучше, чем я.

– А где сейчас Олейников?

– Должен скоро быть.

Олейников дядя саженного роста. Длиннорукий, длинноногий, длиннолицый. В узких добродушных глазах ум и обаяние. Похож на киноартиста Сергея Николаевича Филиппова в роли милиционера из очередной кинокомедии. Коренной сибиряк.

Знакомимся. Олейников с наслаждением плюхается на диван, вытягивает на половину кабинета ноги в высоких запыленных сапогах, расстегивает ворот гимнастерки.

– Нам бы спидометр к сапогам цеплять, – говорит он, обращаясь к Нестерову, – большие бы километры показывали. – И ко мне: – Участок у меня такой, что в Москве бы ахнули! А транспорта нет. Все на своих на двоих!

Я рассказываю Василию Филипповичу, что привело меня в Салаир. Задаю вопросы. Задаю вопросы один за другим – хочется узнать про Гурова как можно больше.

Олейников отвечает охотно, не задумываясь ни на минуту.

– Почему он оставил службу?

– Больной человек. После контузии вот здесь болит, – Олейников показывает на глазную кость над верхним веком левого глаза. – Надо трепанацию черепа делать, а он все никак не может решиться. Ну, и материально было ему туговато – семья громадная. Вот Гуров и ушел из милиции. Стал деготь гнать, пчел развел, на охоту ходит. Появился достаточек кое-какой.

– Откуда у него эта религиозность? Приверженность к старым обычаям?

– Так ведь у него и отец такой же кержак был, лесной человек, и дед. И жена из кержацкой семьи. Он как в тайгу ушел, тут в нем пережитки эти и проснулись. А что вы думаете? Ну-ка, посидите зимой в тайге с женой, темной женщиной, с ребятами мал мала меньше!

– Он сам себя в лес загнал, – говорит Валя Тиканов.

– Это точно!

Я спрашиваю:

– А как бы нам с Гуровым встретиться, Василий Филиппович?

– Надо поехать к нему в тайгу. Только если вы так прямо к нему заявитесь, он, пожалуй, ничего вам не скажет. О нем писали уже в одной газете. И по радио говорили. Обижен он на пишущих товарищей. Подход к нему надо придумать.

И снова нас выручил Валя Тиканов.

– Можно вот как сделать. Моя жена работает на санитарно-эпидемиологической станции в Гурьевске. Они проводят обследование тайги. Есть маленькая вспышка клещевого энцефалита. На станции нам дадут специальные защитные костюмы, и мы приедем к Гурову как бы затем, чтобы проверить зараженность клещами леса на его заимке.

Василий Филиппович предложение Вали одобрил:

– Толково! Ведь если клеща много, придется опыление делать, а оно ему не с руки: каюк тогда будет его пчелкам! Тут-то он и заюлит, и все расскажет. Приезжайте прямо с утра сюда, а потом двинетесь в тайгу.

На том и порешили.

В тайге у Гурова

Утром приехал за нами в гостиницу на своем «Москвиче» Валентин Тиканов, и мы отправились на санитарно-эпидемиологическую станцию. Свернули с главной гурьевской магистрали на одну из тихих боковых улиц и подкатили к большому двухэтажному деревянному дому. По шаткой лестнице поднялись наверх.

На станции нас ожидали. Мы тотчас же попали в окружение молодых, веселых, приветливых женщин-врачей. Нам выдали чистые вылинявшие голубые комбинезоны с капюшонами, с завязками у горла и на запястьях – противоклещевая броня – и познакомили с Рудольфом, скромным, милым юношей лаборантом, нашим проводником и наставником по предстоящей экспедиции.

Рудольф показал мне пробирку с плотной стеклянной пробкой и сказал очень серьезно:

– Это для них!

«Они» – это клещи. Если за час пребывания в тайге будет поймано какое-то количество клещей (не помню цифру, которую назвал Рудольф), то это будет означать, что «урожай» на клещей в этом году нормальный, а если больше, то велик, меньше – мал. Надо заметить, что далеко не все выловленные клещи могут оказаться при этом разносчиками энцефалитного вируса.

– Как и где вы будете «их» собирать, Рудольф?

Выясняется, что «они» будут ползать по нашим защитным комбинезонам – искать щелочку, чтобы, обосновавшись в области шеи, груди, подмышечных впадин, заняться в спокойной обстановке кровососанием. Рудольф снимет «их» с наших комбинезонов и засунет в пробирку.

Кроме того, пробираясь по тайге, мы будем мести по земле перед собой вот этими вафельными полотенцами, привязанными к палкам. Полотенце в данном случае выполняет функцию своеобразного клещевого бредня.

Наконец все советы, пожелания, шутки сказаны. Получив на память брошюру «Берегись клещевого энцефалита», я, по праву старшего в группе, командую отправление, и мы прощаемся с симпатичными врачами. Нам нужно спешить в Салаир.

Завтракаем в дороге в лесу, на лесной полянке. Валя достает из авоськи бутылки с парным молоком, свежий хлеб. Мы пьем молоко прямо из горлышек, заедая дьявольски вкусным пшеничным хлебом. На десерт – лесной воздух, чистейший, пряный настой из трав, медоносных цветов и трепещущих на легком ветру теплых, пронизанных солнцем бронзовых листьев… Впрочем, не стоит увлекаться описанием природы, а то строгий критик, пожалуй, еще упрекнет меня, столичного жителя, в злокозненном пристрастии к периферийному озону.

Позавтракав, мы едем дальше, и я принимаюсь за изучение подаренной мне гурьевскими врачами брошюры «Берегись клещевого энцефалита». Я узнаю тьму интересных и полезных вещей. Узнаю, например, что:

«Излюбленным местом пребывания вируса (энцефалитного) является мозг человека. В других органах и системах вирус клещевого энцефалита, видимо, не размножается».

«В Кемеровской области общепризнанными переносчиками заболевания является клещ иксодэс переулькатус. Многие исследователи считают переносчиками клещевого энцефалита еще два вида клещей – дермацентор сильварум и гемафизалис канцинна…»

«Клещи относятся к существам, обладающим малой подвижностью. Поэтому они скопляются вдоль троп и дорог, где встреча с прокормителями наиболее вероятна».

«Кровососание осуществляется при помощи колющего аппарата, расположенного у ротовой части клеща, происходит безболезненно, так как слюна, которая попадает в ранку, содержит обезболивающее вещество. В ней-то, как показали специальные исследования, и содержится большое количество вируса».

«К кровососанию прибегают самки. Самцы редко пьют кровь и в небольшом количестве».

«Кровососание длится 4–8 дней. За это время они (клещи-самки) увеличиваются в объеме в 80—120 раз».

Какая же поразительно гнусная и подлая тварь этот безобидный по внешнему виду лесной клопик! Для него, типичного паразита и тунеядца, все равно, чью кровь пить, кого сделать своим прокормителем – птичку или писателя, белку или лектора из Общества по распространению знаний… А клещи-самки, которые, насосавшись крови, увеличиваются в объеме в 80—120 раз, как они вам нравятся?!

…Незаметно мы добрались до Салаира. У одноэтажного дома салаирской милиции нас встретил Олейников с неожиданной новостью:

– Все придется переиграть! Вчерашний план не годится!

– А что случилось, Василий Филиппович?

– А то случилось, что Гуров здесь, в Салаире. Он сейчас на рынке, торгует медом.

– Что же делать?

– Предлагаю такой план. Поезжайте на рынок и ступайте прямо в крытый павильон. Там увидите Гурова – у него борода красная, приметная, узнать можно легко. Купите у него меду, заговорите с ним. А я подойду, поинтересуюсь вами и скажу, к примеру, что, мол, очень приятно, что такие ученые люди, из самой Академии наук, приехали к нам изучать наши природные богатства.

Из скромности я спросил:

– А нельзя ли сказать, Василий Филиппович, что мы не из Академии, а скажем, из Общества защиты природы?

– Можно! – согласился Олейников. – Скажу – из защиты природы, пожалуйста. А потом скажу: «А вот, кстати, и наш таежник, охотник и пчеловод, бывший салаирский милицейский работник. Он для вас человек весьма полезный и может предоставить в Академию наук…»

– В Общество защиты природы, дорогой Василий Филиппович!

– Точно! «…в защиту природы может предоставить большой материал по нашей тайге…» Вы тут же попросите Гурова, чтобы он сводил вас в тайгу. Он обязательно согласится. Ну, а уж остальное – дело ваше!

План Олейникова мы приняли и поехали на салаирский рынок.

День был будний, время позднее, торговля на рынке уже заканчивалась. В крытом павильоне в конце длинного прилавка мы увидели Гурова. Рыжая, с краснинкой, окладистая борода. Синяя вылинявшая длинная рубаха, на голове мятая соломенная панамка. Он действительно был похож на дореволюционного деревенского батюшку. Трудно было представить себе этого человека в пилотке набекрень, в просоленной гимнастерке с погонами на плечах, с орденом Славы и медалями на груди. Вот только глаза его, серые, живые, с зорким прищуром, не вязались с поповской бородищей и благостной панамкой.

Перед Гуровым на столе-прилавке стояла большая кастрюля, на дне ее оставалось немного меду. Он часто прикладывал к верхнему веку левого глаза белую тряпицу.

Мы подошли к Гурову, и Витя спросил, откуда у него мед.

– Медок таежный! – сказал Гуров.

Сейчас же в точном соответствии с нашим детективным планом перед нами возник Василий Филиппович Олейников во всем своем милицейском великолепии. Шикарным, отчетливым жестам он приложил ладонь с плотно сомкнутыми пальцами к козырьку фуражки и изысканно вежливо представился нам. Мы, как договорились, выдали себя за представителей науки.

– Очень приятно, что такие ученые люди, из самой Акаде… из защиты природы приехали к нам в Салаир, – произнес Василий Филиппович громко, прямо-таки с мхатовской интонационной убедительностью. – Вот Иван Петрович Гуров, – он показал нам бородача в панамке, – он у нас охотник и знаток тайги… Иван Петрович! – обратился Олейников к Гурову. – Ты уж, будь добр, поддержи салаирскую марку, покажи все как следует нашим дорогим гостям.

Кержак почтительно кивнул головой. Я задал ему несколько пустяковых вопросов насчет животного мира здешней тайги. Витя включился в игру и тоже стал задавать вопросы. Почему-то его интересовали главным образом бобры. Гуров посмотрел на него подозрительно. Я незаметно ущипнул любознательного защитника природы… Тиканов, решивший играть роль нашего шофера, молчал.

Наконец Гуров произнес фразу, которую мы трепетно ждали:

– Милости прошу ко мне. Дорога до моего дома хорошая, машина прямо к крыльцу вас подвезет. Погуляете по тайге, посмотрите.

– Большое спасибо, Иван Петрович! – сказал я. – А когда можно будет приехать к вам?

– Да вот продам медок – и пожалуйста!

– Сколько у вас тут его?

– Около килограмма, пожалуй!

– Мы его у вас возьмем. Посуда найдется?

– Посуды нет. Хотя… разве в бутылку?

Дивный, ароматный мед с великими предосторожностями перелит в бутылку. Мы идем к машине и ждем там Гурова, которому нужно сделать какие-то хозяйственные покупки. Подходит довольный, сияющий Олейников.

– Все прошло как нельзя лучше, Василий Филиппович! – говорю я ему. – По-моему, Гуров поверил в то, что мы защитники природы, и будет с нами теперь откровенен.

– Поверил, нет ли – неизвестно. Он ведь мужик смекалистый. Вот в то, что вы из Москвы, – в это поверил, факт!

Появляется Гуров с мешком в руках. Невольно любуюсь его приземистой, плотной и ловкой фигурой, легкой и быстрой походкой.

Он садится в нашу машину. Прощаемся с Василием Филипповичем и уезжаем.

Тракт на Бийск, по которому мы едем, проложен через тайгу. С обеих сторон широкий пыльный шлях обступили могучие вечнозеленые великаны. Мрачноватая красота! Даже не красота, а красотища!

Гуров рассказывает про свои охотничьи дела:

– На медведя охота не простая. Медведь зверь чуткий, серьезный, он ведь и похитить может. Я недавно выследил четверых медвежат, троих живьем взял, а «нянька» убежала!

– Какая «нянька», Иван Петрович?

– «Нянька» – медведь прошлогоднего помета, он ходит со своими маленькими сестренками и братишками, присматривает за ними, потому и зовется «нянька»… Убежала «нянька», – повторяет Гуров со вздохом сожаления. – А малышей я сдал в Зооцентр. Заплатили ничего, подходяще! А вот рыси еще… я в капкан взял десять штук. Мне полагалось за них по объявлению Новосибирского управления охоты три тысячи старыми деньгами. Гляжу – дают пятьсот рублей. Что такое? Почему? Говорят: исполком то объявление не утвердил, новое есть постановление – со снижением. Так дело не пойдет! Расчету нет охотиться. Рысь взять – это ведь не муху в кулак поймать.

Сворачиваем с тракта в лес и, лавируя среди пней, подскакивая на жилах сосновых корней, подъезжаем к усадьбе Гурова.

Добротная рубленая изба. С трех сторон подступила к ней, дышит на нее темной прелестью зеленоглазая, зеленокудрая, таинственная тайга, ласковая и грозная, манящая и пугающая, добрая мать и злая мачеха!

В овраге тонко звенит лесной ручей. Крепко и вкусно пахнет дегтем. Гуров показывает свой «завод», где он и директор, и единственный рабочий. Вернее будет сказать, что вся его семья участвует в «производственном процессе» выварки дегтя. Сначала надо пойти в лес, надрать березовой коры. Потом вывезти ее оттуда на леспромхозовской лошаденке – вот она стоит под навесом, понуро опустив большую голову, отмахивается хвостом от облепивших ее серых, больно жалящих, беспощадных таежных слепней. Потом нужно сложить кору в котел, развести огонь в очаге и долго парить, круглосуточно поддерживая в котле определенную температуру. По трубам, врытым в землю, деготь стекает в отстойник. Потом на этой же лошаденке деготь в бочке надо отвезти по лесной дороге в леспромхоз, сдать на склад, получить квитанцию. А леспромхоз сдает его в сельскую потребительскую кооперацию. Пока есть телеги, упряжь, кожаные сапоги, деготь нужен. Нужен он и ветеринарам – дегтем лечат животных при многих заболеваниях.

Нелегкий это труд – варка дегтя, и, конечно, обидно было Гурову, когда комсомольцы в Антоновке запальчиво называли его изувером и тунеядцем.

Какой он там изувер, тунеядец, этот лесной умелец с жесткими от мозолей сильными руками! Тут другое…

На огороде подле избы стоят ульи. Их охраняет свирепый черный кобель. Гремя короткой цепью, он становится на задние лапы и, положив передние на плетень, изрыгает хриплый, жалобный и злобный брех. Каково ему сидеть на цепи здесь, среди цветущей зеленой тайги, источающей тысячи соблазнительных запахов, от которых кружится, наверное, его бедная собачья голова!

– Как пса зовут, Иван Петрович?

– Постой!

– Спустили бы Постоя с цепи, пусть побегает!

– Нельзя! Охальничает! Недавно объездчика чуть с седла не ссадил, старуху прохожую повалял, покусал! – И Гуров грозно, из живота, кричит: – Постой, на место!

Пес покорно скрывается в своей конуре.

Подходит старик, седобородый, с одуванчиковым пухом на лысом черепе, – точная копия Николая-чудотворца со старинной иконы. Знакомимся. Старик невнятно называет свое имя и отчество. Это компаньон Гурова по пчелкам. В общем, тут «Гуров и Кº».

Старик расстроен: оказывается, другой таежный пчеловод, сидящий где-то в тайге подальше, напоил своих пчел водкой, и они теперь «фулиганят» – налетают на ульи «Гурова и Кº», бьют гуровских пчел, грабят мед.

Вот что делает водка даже с такими кроткими и глубоко положительными созданиями, как пчелы!

– Эх, была бы у меня четушка спиртика! – говорит, беззубо шепелявя, таежный Николай-чудотворец, и в его потухших глазах появляется хищный блеск. – Напоить бы наших пчелок, да и вдарить по его, подлеца, роишкам!

Иван Петрович дипломатично обрывает излияния компаньона и знакомит нас со своей супругой. Евдокия Васильевна, мать Лены, высокая, костистая, изможденная женщина. У нее властный, жестокого рисунка, рот. Выражение лица болезненно-плаксивое. Она в очках, съезжающих с переносицы. Глаза поверх стекол смотрят подозрительно, настороженно.

– Если желаете тайгу обследовать – пожалуйста! – говорит Гуров. – Далеко не пойдем, походим тут.

Мы достаем из машины наши защитные комбинезоны, раздеваемся и надеваем их прямо на голое тело, чтобы было не так жарко. Зной томит. Тесемки на запястьях и на щиколотках тщательно завязаны, капюшоны надеты на головы, ноги засунуты в сапоги. Клещи нам не страшны теперь!

Цепочкой спускаемся в овраг и углубляемся в тайгу. Идти трудно: спотыкаемся о поваленные бурей стволы, продираемся через колючие и липучие кустарники, утопаем по пояс в траве.

Впереди мелькают синяя рубаха и белая соломенная панамка Гурова. Он шагает легко, быстро. Так он может пройти десять, двадцать, тридцать километров…

Вокруг угрожающе звенит, жужжит, гудит и плачет разная насекомая мелочь. А где-то в густой траве, приняв удобные для нападения позы, изготовились к прыжку энцефалитные клещи. И самка иксодэса переулькатуса тихо шелестит самке дермацентора сильварума: «Вы, душечка, прыгайте на брюнета, а блондина я возьму на себя!»

Останавливаемся. Осматриваем друг друга. Рудольф собирает клещей. Больше всего их оказывается на комбинезоне у Вити. С меня Рудольф тоже снимает несколько штук.

– Вот это рамка, видите? – показывает он мне плоского темно-коричневого лесного клопика и опускает его в пробирку. – Не удастся тебе, иксодэс, увеличиться в сто двадцать раз!

Я спрашиваю Гурова:

– Иван Петрович, а вы не боитесь клещей?

– Мы на них не обращаем внимания!

– А если присосется?

– Ничего не будет! К нам не пристает!

«К нам не пристает!» Возможно, что у таких, как Гуров, людей, живущих круглый год в тайге, вырабатывается в крови иммунитет против клещевого энцефалита. А может быть, нашему следопыту просто везет до поры до времени. Хотя ведь и на нем высокие сапоги, а рукава его синей рубахи сужены и плотно застегнуты на запястьях.

Я шагаю рядом с Гуровым и думаю, как завести разговор о его семейных неурядицах. Но Иван Петрович сам его начинает:

– Вы, может, слыхали… у меня с дочерью старшей нехорошо получилось…

– Слыхал кое-что, Иван Петрович.

– Вернемся домой, я расскажу. Может быть, посоветуете, что мне теперь делать?

И вот мы сидим в сенях его избы, куда вынесены «для воздуха» стол и табуретки. На столе стоит угощение: большая чашка со свежим медом, пшеничный хлеб, нарезанный аппетитными ломтями, сырые яйца, жбан с медовухой. Медовуха – приятный на вкус, кисловатый напиток с запахом меда. Ее варят из сотов. Это единственный хмельной напиток, который можно увидеть на кержацком столе.

Иван Петрович и Евдокия Васильевна выкладывают нам свои многочисленные обиды.

Иван Петрович говорит про Лену:

– Мы ей все давали, что могли: и мясо, и молоко, и мед. Обували, одевали. А она… зачем она меня, родного отца, по радио опозорила?!

Евдокия Васильевна:

– Она попрекает нас тем, что мы по-старому живем, как наши отцы и деды жили. А чему плохому нас научили наши родители? – И с истерической силой: – Не будет того, чтобы дочь матерью верховодила, не будет!

Иван Петрович:

– У меня в милиции все допытывались, верю ли я в бога. Я говорю: «Верю в того, кто нас всех создал». Да вот борода еще моя им покоя не дает! Кому какое дело до моей бороды?!

Однако Лена для Гуровых – это уже отрезанный ломоть. Главное для них сейчас маленькая Таня, младшая дочь, которую Лена увезла к себе в Антоновку прямо из школы, чтобы воспитать по-новому. Как вернуть Таню сюда, в тайгу? Когда речь заходит о Тане, Евдокия Васильевна начинает плакать. Иван Петрович тоже прикладывает тряпицу к покрасневшим глазам. Здесь настоящая драма.

И вдруг тяжелый разговор прерывает пес Постой. Он появляется у крыльца, умильно смотрит на стол, машет хвостом. Сорвался с цепи!

Иван Петрович обращается к Геннадию, брату Лены, молодому парню-шоферу, сидящему тут же, коротко приказывает:

– Привяжи его, Генка!

Геннадий выходит, берет Постоя на руки. Могучий кобель скулит, как маленький щенок, но не делает попыток вырваться. Он только покорно и обреченно прижимает уши к лохматой голове. Геннадий уносит его.

– Я судиться буду за Танюшку, – продолжает Иван Петрович. – Как это так – мне нельзя доверять воспитание моих детей? Да у меня благодарность есть за сына от командира части, где он служит!

Он дает мне бумагу.

Действительно, командир части благодарит Евдокию Васильевну и Ивана Петровича Гуровых, воспитавших сына – отличника боевой и политической подготовки.

– До Москвы дойду – отсужу Танюшку! – твердо говорит Гуров и смотрит на меня испытующе. – Как вы думаете, пойдут мне навстречу?

Что мне ему сказать? Как объяснить, что он сам вместе со своей Евдокией Васильевной, собственными руками, разрушил свою семью? Почему он ушел в тайгу и стал жить один по дедовским законам? Василий Филиппович Олейников говорит: пережитки проснулись. Но это уж слишком просто!

По некоторым вскользь брошенным словам Гурова можно было понять, что в душе его жила (и живет!) обида. Больному человеку с большой семьей, с целой оравой ребятишек, нелегко было жить на милицейскую зарплату. А ему вовремя не помогли, не спросили у него, у заслуженного воина, у человека гордого и самолюбивого, в чем его нужда, чем ему можно и нужно помочь. И человек сделал первый ложный шаг: бросил работу, ушел в тайгу и стал жить один. Никого в Салаире это не озаботило. Ушел и ушел, ему виднее!

А человек с кочки на кочку – да в трясину! Появилась базарная копейка и копеечная базарная психология. Никаких общественных интересов, все для себя, для своей семьи, для своего домишка… В сущности, Гуров порвал с нашими моральными законами. Он рассуждал так: мне от «них» ничего не надо, пусть только «они» меня не трогают в моей таежной берлоге. Его «не трогали». И в таежной берлоге воцарился тогда душный кержацкий, дедовский закон.

А восстали против этого закона те, ради блага которых (блага в понимании Гурова) он и ушел в тайгу, – его собственные дети. И он до сих пор искренне не понимает, как могла Лена, которой «все давали», бежать из родительского дома. Но ведь это только беднягу Постоя, сорвавшегося с цепи, можно взять на руки, отнести в конуру и снова посадить на цепь!

Я говорю:

– Иван Петрович, я сочувствую вам в вашем родительском горе, но поймите меня: никакой суд не сможет разобраться в отношениях, которые иногда складываются между родителями и детьми. Вам нужно встретиться с Леной, поговорить с ней. Не сейчас, пусть пройдет некоторое время. Может быть, вы поймете ее… Судебной тяжбой вы свою душевную рану не вылечите!

В глазах кержака, как мне показалось, мелькнуло понимание. Или желание понять. Но Евдокия Васильевна, метнув на меня пронзительный взгляд поверх очков, повторила с той же истерической твердостью: