Текст книги "Душеспасительная беседа"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Пальма

1

Первый раз эта женщина и эта собака встретились тихим благостным августовским вечером на задах подмосковного дачного участка, где за сараем и сорным ящиком начинались густые заросли мелкого осинника, бузины и черемухи. Муж женщины, писатель Каюрин, называл эти заросли «нашими джунглями».

Женщина шла меж высоких сосен по узкой тропке, упиравшейся в эти джунгли, красивая, чуть тронутая увяданием в самой первой ее поре, никогда не рожавшая, ярко и красиво одетая. Брови вразлет – ласточкины крылья, карие теплые глаза южанки, точеный носик с прелестной горбинкой, широкобедрая гибкая фигура.

Женщина шла, что-то напевая, какой-то пустенький романсик или модную песенку, и вдруг резко остановилась, словно перед ней сразу возникла высокая каменная стена.

Подле сорного ящика стоял волк. Так сначала подумала женщина, но потом, когда страх первого мгновения растаял, она поняла, что это не волк, а большая собака овчарка и притом чистопородная красавица. Светло-серая, с отливом в серебро, шерсть с темной, классической полосой по хребту, пышный, тугой султан хвоста, широкая грудь, сильные, стройные передние лапы, безукоризненно пряменькие локаторы длинных ушей, черные внимательные глаза.

Собака стояла у сорного ящика и молча смотрела на женщину.

Женщина закричала на нее: «Уходи!» Собака повернулась и исчезла в зарослях. И вот тогда женщина заметила, что у нее впалый живот с отвисшими сосками.

Женщина вернулась в дом и, сильно волнуясь, рассказала мужу про свою встречу с собакой у сорного ящика.

– Она вся была как тайна! – говорила она горячо и убежденно. – В ней было что-то мистическое, уверяю тебя!

Каюрин, привыкший все свои суждения о явлениях жизни сдабривать перцем иронии, сказал, желая успокоить жену:

– К нам на участок всегда забегали и забегают собаки с улицы. Вся твоя мистика в том, что у нас крайняя хата.

– Нет, нет, тут – тайна! У нее отвисшие соски, знаешь, как у римской волчицы на скульптуре. Она со щенками!

– А может быть, это новые Ромул и Рем? – сказал Каюрин с самым серьезным видом. – В общем – что ты еще хочешь мне сказать?

– Надо оставлять ей еду там, где я ее увидела, около сорного ящика, – уже спокойно, хозяйски-деловито, больше самой себе, чем мужу, сказала женщина. – Она же кормящая мать, у нее молоко пропадет, если она будет голодная… как собака!..

Два раза в день, утром и вечером, женщина оставляла теперь в траве подле сорного ящика миску с супом, куски белого хлеба, намазанные маслом («она» – кормящая мать, не забывайте!), разные вкусные косточки, сырные корки, колбасные остатки и другие собачьи деликатесы. Все это исправно уничтожалось. Несколько раз женщина заставала здесь свою таинственную нахлебницу. Она стояла неподвижно, как изваяние, ожидая еды. Женщина уже не боялась ее, ей хотелось установить с ней – воспользуюсь модным словечком – более тесный контакт, но как только она делала попытку приблизиться к собаке, «кормящая мать» бесшумно исчезала в зарослях.

2

Вскоре Каюрин улетел на Дальний Восток с большой группой писателей. Это была интересная и шумная поездка. Писатели были гостями военных моряков, они читали свои стихи и рассказы на палубах боевых надводных кораблей, оснащенных самым грозным и самым современным оружием, и спускались по крутым трапам в стальные утробы подводных лодок, где подле совершенных, немыслимо чутких приборов несли свою вахту юные богатыри с интеллигентными лицами и глазами ястребиной зоркости. Каюрин совсем забыл про собаку в дачных джунглях под Москвой.

В уютной мелководной бухточке залива Петра Великого гостеприимные хозяева угостили писателей ловлей камбалы с борта катера на самодур. Что такое самодур? Это длинная леска с грузилом, она прикреплена к палочке, которую вы держите в руках. Леска с приманкой на крючке опускается на дно. В мгновение клева вы ощущаете в пальцах не сравнимое ни с чем наслаждение от живого трепета своей добычи, – словно сам океан нежным и легким толчком электрического тока посылает вам дружеский сигнал: тащи!

Каюрин неожиданно для всех и для самого себя вытащил со дна залива Петра Великого молодого палтуса и стал обладателем особого приза – клешни огромного, дьявольски вкусного краба, – когда на берегу бухточки моряки раскинули свою скатерть-самобранку. Ему не терпелось рассказать жене про палтуса, но как только, вернувшись во Владивосток в гостиницу и соединившись по телефону с Москвой, он услышал в трубке ее взволнованный голос, он понял, что ей сейчас не до его рыболовных подвигов.

– У нее шесть деточек, они живут в сарае, мы с Анной Михайловной и профессорской Наташей их кормим, но их всех надо устраивать, прилетай скорей, ты меня хорошо слышишь?..

Все это на одном дыхании, без знаков препинания и прочих околичностей.

Каюрин слышал ее хорошо. Вот не было печали! Три Ромула и три Рема, не считая их красавицы мамаши. И все на его голову!

3

Когда Каюрин вернулся с Дальнего Востока, он еще по дороге с аэродрома узнал от жены подробности появления щенков на даче. (В тот день была гроза с сильным ливнем, и «кормящая мать» перетаскала всех своих деточек, одного за другим, из зарослей, где она в свое время устроила для себя роддом, на крыльцо каюринской дачи, под крышу. Собака долго сидела на крыльце, ожидая, когда откроется дверь и та добрая женщина; которая ее кормила, выйдет из дачи и увидит ее озябших, мокрых, скулящих щенков и поможет ей, как уже однажды помогла. Но женщина в тот день с утра уехала в Москву. Тогда собака переправила своих щенков тем же способом – губами за «шкирку» – в сарай, дверь его, ее счастье, была полузакрыта: Анна Михайловна, домоправительница соседей Каюриных по даче, добрейшая старуха, – она оставалась одна на своей дачной половине, – обнаружила щенков в сарае и сейчас же позвонила в город по телефону Каюриным.

– Когда я примчалась на дачу, – рассказывала Каюрину жена, – и собака меня увидела, она очень обрадовалась. Стала вилять хвостом, ласкаться, а потом побежала к сараю. Бежит и все время оглядывается: иду ли я за ней? Я пошла и увидела в сарае все ее семейство – чудные толстенькие бутузики, они спали, навалившись друг на дружку. Потом мы с ней пошли к нам на крыльцо. Она села и стала молча глядеть на меня. Глядит в упор и будто говорит глазами: «Вы сами видите, что я и мои дети попали в беду. Помогите мне!»

Утром Каюрины поехали на дачу. Муж первым отворил калитку и вошел к себе на участок. Собака залаяла, когда увидела его, но сейчас же смолкла. Он подошел к ней, она, как ему показалось, смущенно вильнула хвостом. Он погладил ее, она приняла ласку с достоинством, как нечто законно полагающееся ей, и пошла следом за ним к даче.

Наверное, она в эту минуту поняла, что на участке наконец появился Главный Человек, Хозяин, от которого все зависит, потому что те женщины, которые ее кормят и любуются ее щенками, – только это ей могут дать. Наверное, она так почувствовала, не хочу сказать – подумала, хотя и не уверен в том, что собаки не могут думать. А может быть, она почувствовала (подумала?), что останется жить здесь, на этой даче, и будет верно служить Главному Человеку, и будет любить его добрую женщину так, как умеет служить и любить только собака?!

4

Она прожила у Каюриных около месяца. С легкой руки их соседа, драматурга Ш., они стали звать ее Пальмой, и она откликалась на это имя, которое ей удивительно шло.

Какую-то тайну, и притом драматическую тайну, несла в себе Пальма. Почему она, породистая, выхоленная, явно хозяйская собака, ожидавшая щенков, вдруг вынуждена была произвести их на свет в джунглях, на задах чужого дачного участка? Как она здесь очутилась? Заблудилась, отстав от хозяина? Но тогда ее бы искали! Завезли и бросили, а сами укатили на автомашине? Неужели на такое зверство способны люди, у которых жила ласковая умница Пальма? Ведь какими бы сложными и трудными, даже трагическими ни были обстоятельства, заставившие их срочно избавляться от чем-то мешавшей им собаки, к тому же беременной, «на сносях», – трудно поверить в то, что, бросив ее на произвол, судьбы в незнакомом ей и им месте, они считали, что нашли единственный выход из положения, в какое попали.

Каюрины ломали себе головы, пытаясь найти ответы на эти вопросы, и не находили их.

Впрочем, ломать головы им надо было над главным, жизненно важным для Пальмы и ее щенков вопросом: что делать с ними? Оставить у себя мать, а щенков раздать в добрые руки? Но Каюрин с женой часто уезжали из Москвы. Куда девать Пальму на это время? Отдавать кому-нибудь временно? Кому?!

Быт твердил свое непреклонно суровое: «Нельзя!»

Каюрин стал звонить друзьям и знакомым – любителям собак. Он был красноречив, как все ораторы древности, вместе взятые, рассказывая о физических и нравственных достоинствах Пальмы. Он уговаривал, даже умолял их, унижаясь и подлизываясь: «Возьмите собаку, не пожалеете!» – и… терпел фиаско.

На словах все мы любим животных, но когда надо проявить эту любовь на деле, всегда почему-то возникают тысячи причин, мешающих превратить слово в деяние!

Трех щенков, однако, удалось устроить быстро: одного унесли в соседнюю с дачным поселком деревню, второго решил узаконить у себя на даче сосед Каюриных профессор Б., третьего хотел взять сценарист Т., но с ним произошла осечка. Т. пришел на дачу к Каюриным в сопровождении своего зятя, молодого человека с баками, в голубых джинсах.

– Только нам, пожалуйста, кобелька! – поспешил предупредить Каюрина зять в джинсах.

Один кобелек из трех наличных был свободен, и Каюрин сказал:

– Берите!

– А как его… брать?

Зять в джинсах задал этот свой вопрос так, словно рассчитывал получить кобелька из рук в руки, в готовом виде, в целлофановой упаковке. Он был разочарован и озадачен, когда Каюрин сказал:

– Его надо поймать и унести на руках. Он будет вырываться, скулить и плакать, даже попытается вас укусить, но вы не бойтесь, зубы у них молочные, и ваша драгоценная плоть не пострадает!..

Зять с сомнением покачал головой. И в общем-то оказался прав. Щенки, рожденные на воле, в лесу, подрастая, стали настоящими маленькими дикарями. Они бегали по участку, но в руки не давались и, как только чуяли опасность, улепетывали в родные джунгли, скрываясь в чаще в одну секунду, как опытные партизаны.

Кобелька для зятя все же удалось словить. Анна Михайловна ловко подхватила на руки жалобно тявкающий серо-бурый колобок. Она передала его зятю сценариста, но тот, растерявшись, тут же выпустил из рук пронзительно визжащего щенка, он шлепнулся в траву, но, вскочив на лапы, мгновенно сиганул в заросли. Только его и видели!

Подошел не принимавший участия в облаве сценарист Т., сказал задумчиво:

– А был ли кобелек-то? Может быть, кобелька и не было!

Постояли, посмеялись, и сценарист с зятем ушли, сказав на прощанье, что зайдут за щенком «как-нибудь в следующий раз». И, конечно, не зашли. Наверное, кобелек показался им слишком трудоемким.

5

Надо было обращаться за помощью. К кому? Ну конечно, к милиции, к кому же еще! Каюрин позвонил в милицейский собачий питомник. Его соединили с майором Алексеем Ивановичем Е.

Каюрин назвал себя и услышал в трубке симпатичный басок:

– Чем могу служить?

Одним духом, сбивчиво и путано писатель выложил все про Пальму с семейством и сказал:

– Вот какая трудная проблема передо мной возникла, Алексей Иванович, и я, честное слово, не знаю, как мне самому ее решить.

Алексей Иванович ответил с полным взаимопониманием, деловито, но с юмором:

– Вашу трудную проблему, Алексей Сергеевич, милиция может решить, но предварительно ей – в моем лице! – нужно познакомиться с вашей собачкой. На днях я заеду к вам на дачу и брошу на Пальму ретроспективный взгляд.

– Умоляю, бросайте свой ретроспектив скорее!

Вскоре уже сам майор позвонил Каюрину по городскому телефону.

– Был я у вас на даче, Алексей Сергеевич, видел вашу Пальму. Великолепная собака. Мы ее у вас возьмем – на племя. И щеночков тоже возьмем.

В назначенный день, в точно обговоренное время, на дачу Каюриных прикатил милицейский газик. Из него вышли коренастый майор в форменном кителе с ясным лицом старого, видавшего виды служаки и два дюжих парня в свитерах и штатских пиджаках.

Один из парней вынул из газика снасти – длинный, метров на пять, на шесть поводок из сыромятного ремня и какой-то непроницаемо строгий намордник.

– Придется надеть на собачку намордник! – сказал Алексей Иванович и вздохнул. – Она ведь мать как бы не покусала кого! Кому из вас она больше доверяет? – спросил он у женщин, вышедших из дачи.

– Давайте я ее снаряжу! – сказала жена Каюрина и ушла в дачу. Муж пошел следом за ней.

Пальма беспокойно бегала по комнате от стены к стене. В ее прекрасных глазах стояла тоскливая тревога. Каюрин сел, подозвал ее к себе, она подошла и положила голову к нему на колени. Она все понимала! Она понимала, что ее надежды остаться жить здесь, на этой даче, где ей было так хорошо после того, что она испытала, рухнули и что нужно покориться судьбе.

– Понимаешь, Пальма, какое дело… – начал было что-то мямлить Каюрин, гладя собаку по голове, но жена резко прервала его ненужные излияния и сказала:

– Иди уж, я сама с ней договорюсь обо всем!

Она вывела Пальму в наморднике из дачи. Женщина и собака подошли к машине.

– Ну, садись, Пальмочка! – сказала женщина и похлопала рукой по сиденью машины. – Счастливого пути тебе!

Пальма прыгнула и уселась на широкой скамье газика. Она вся вытянулась и напряглась, глядя в сторону сарая, где все между тем шло своим чередом.

– Несите щенков, ребята! – командирски крикнул Алексей Иванович.

Каюрины услышали отчаянное тявканье, визг и скулеж. Дверь отворилась, и из сарая вышли парни Алексея Ивановича со щенками на руках. Щенков положили в машину, у ног Пальмы.

– Можно ехать! – сказал Алексей Иванович, забрался в газик и сел рядом с Пальмой, обняв собаку за шею одной рукой.

И газик увез Пальму и ее щенков в новую для нее жизнь.

Каюрин вернулся в дачу. Жену он застал в своей комнате. Она сидела на диване и глядела на стену в одну точку. Глаза ее были полны слез.

– Ну вот, наконец занавес опущен. Все, слава богу, кончилось хорошо. Как в нравоучительной пьеске! – сказал Каюрин нарочито бодрым голосом, презирая себя за эту фальшивую бодрость.

Женщина перевела свой взгляд со стены на мужа и горько усмехнулась.

– Не надо так говорить… потому что я сейчас разревусь и наговорю тебе много лишнего! Мы с тобой совершили предательство! Какое уж тут нравоучение!

Каюрин развел руками, стал возражать, но женщина перебила его:

– Она так доверяла мне, так была благодарна за своих детей. А мы… испугались бытовых трудностей! Как это мелко!..

– Но ты же сама говорила, что мы не можем…

– Мало ли что я говорила! Ты должен был поправить меня, проявить характер…

– Ну конечно, муж всегда и во всем оказывается виноватым!..

– Никогда себе этого не прощу! Никогда!..

Она поднялась и бурно вышла из комнаты.

Потом Каюрин звонил в питомник Алексею Ивановичу, спрашивал, как живется Пальме, и Алексей Иванович сказал, что собака поселена в десятиметровом вольере, получает паек и будет заниматься своим прямым делом – рожать породистых щенков для почетной и трудной розыскной собачьей службы.

Так что все на самом деле кончилось, казалось бы, хорошо. Но поехать в питомник и навестить Пальму Каюрины так и не смогли. Боялись прочитать укор в ее глазах. До сих пор, – а прошло уже немало времени, – они не могут забыть Пальму и боль позднего сожаления не покидает их.

Прикосновение крыла

1

Вошла пожилая секретарша Мария Сергеевна и, как всегда, остановилась в дверях – ожидая, когда Георгий Николаевич сам спросит о цели ее неурочного появления здесь, в этом обширном министерском святилище.

Георгий Николаевич продолжал перебирать бумаги в папке «На подпись». Наконец он поднял крупную, красиво седеющую голову, снял очки.

– Что там у вас?

– Георгий Николаевич, вас очень просит принять ее инженер Солонцева Вера Павловна из Кременского комбината. У нее письмо от директора комбината Пронина для вас.

Скрывая раздражение, Георгий Николаевич надел очки, взял из папки очередную бумагу и сказал:

– Объясните ей, что существует определенный порядок приема, определенные дни и часы. Через час я должен быть у Сергея Ивановича, а я еще с почтой не разобрался. Сейчас я не могу ее принять.

Секретарша не уходила. Больше того, она – что было уже совсем странно! – сказала просительно:

– Она говорит… всего на несколько минут, Георгий Николаевич!

Не улыбка, а как бы тень ее проскользнула по блеклому лицу секретарши, и, заметив эту быструю тень, Георгий Николаевич смягчился:

– Хорошо, пусть зайдет!

Бывают люди-будни, они, может быть, и хорошие, и наделены многими человеческими достоинствами и добродетелями, но они во всем облике несут скуку и тягости жизни – ее изнанку. И бывают люди-праздники. В кабинет Георгия Николаевича вошел праздник.

Вера Павловна Солонцева оказалась молодой женщиной, кареглазой блондинкой, еще не утратившей прелестной таинственности девического очарования. В чертах ее живого лица с ямочками на щеках придирчивый критик легко мог бы обнаружить отступление от холодных скульптурных правильностей классических образцов женской красоты, но свежие и яркие краски этого лица, золото волос естественных, теплых, глубоких тонов, лежавших локонами на ее плечах, изящная, крепкая фигурка – все это делало инженера Солонцеву такой женщиной, о которой говорят: глаз не оторвешь!

Чуть привстав с кресла, Георгий Николаевич пожал ее маленькую, сильную – так ему показалось – руку, сказал любезно:

– Садитесь, Вера…

– Павловна! – подсказала Солонцева. Улыбаясь, она достала из сумочки запечатанный конверт, положила на стол. – Клавдий Михайлович просил меня лично передать вам это письмо.

– Тут что-нибудь о вас?

– Нет! Что вы!

– Ладно! – сказал Георгий Николаевич. – Тогда позже прочтем. Ну как там у вас Клавдий Михайлович управляется? Он ведь мой старый институтский дружок!

– Вы должны знать, Георгий Николаевич, Кременский комбинат свое знамя держит крепко, и в этом немалая заслуга Клавдия Михайловича! – сказала Солонцева с гордостью. И то, что в этой газетной фразе прозвучала наивная, девчоночья гордость, понравилось Георгию Николаевичу.

– Вы сами-то где там работаете? Неужели в цехе?

– В лаборатории. Я очень люблю наш комбинат, Георгий Николаевич!

– Какое же дело у вас ко мне?

– Никакого! Вот… письмо передать!

– Спасибо! – сказал Георгий Николаевич. – А почему, собственно, Клавдий Михайлович не послал мне письмо по почте?

– Он знал, что я еду в командировку, а потом… – Солонцева запнулась на какое-то мгновение и заговорила снова уже азартно, даже с каким-то вызовом:

– Я сама вызвалась передать вам письмо лично. Я ведь, как многие, ваша ученица. Мы еще в институте зачитывались вашей книгой о доменном деле и о доменщиках. А я так просто влюбилась тогда в ее автора!

Георгий Николаевич откинулся на спинку кресла и, глядя на Солонцеву в упор (при этом он с удовольствием отметил про себя, что ее щеки залились нежно-розовой краской сильного смущения), сказал:

– Теперь можете полностью разочароваться в нем. Книжку эту я написал, когда был еще молодым… ну, сравнительно еще молодым инженером, а сейчас… укатали сивку крутые горки!

– Не напрашивайтесь на комплименты, Георгий Николаевич!

Разговор с неожиданной посетительницей бежал легко, весело, как горный ручеек. Георгий Николаевич забыл про неразобранную почту и про то, что, когда вызывает Сергей Иванович, опаздывать на вызов нельзя даже человеку его положения. Солонцева рассказала ему, зачем она приехала. Дело движется хорошо, без осложнений, помощи от Георгия Николаевича ей никакой не надо, Как она устроена? Отлично! Ей даже предоставили отдельный номер в хорошей гостинице.

– Вы подумайте, Георгий Николаевич! – объявила Солонцева с той же девчоночьей гордостью. – Не койку дали, – кстати сказать, какое ужасное слово «койка», правда? Как в больнице! А хороший отдельный номер, где я полная хозяйка!

– Видите, как мы заботимся о молодых кадрах! – сказал Георгий Николаевич с ласково-вкрадчивыми интонациями – они обычно появлялись у него в голосе, когда он разговаривал с женщинами, которые ему нравились, а Вера Павловна с ее милым простодушием (в искренность которого он, впрочем, мало верил!) с каждой минутой нравилась ему все больше и больше. Да и он – это Георгий Николаевич тотчас же почувствовал, – видимо, тоже понравился ей.

Солонцева взглянула на ручные часики, поднялась.

– Я у вас столько драгоценного времени отняла, Георгий Николаевич, ради бога, извините.

Георгий Николаевич тоже встал, вышел из-за стола. Статный, представительный, с седыми, красиво подстриженными висками, в отлично сидящем на нем костюме из добротной темно-серой английской шерсти, он был очень хорош собой сейчас. Он знал это и был уверен в себе, в своей мужской неотразимости.

Проводив Солонцеву до дверей, Георгий Николаевич, задержав, прощаясь, ее руку в своей, небрежно, как само собой разумеющееся, сказал:

– Мы с вами хорошо поговорили, Вера Павловна, но знаете, как на Востоке говорят? Неоконченный разговор подобен речке, пропавшей в песках. Есть предложение: если вы свободны, я заеду сегодня за вами часам к восьми, и мы rio-студенчески посидим где-нибудь. Не знаю, как вам, а мне с вами было легко и хорошо. Да и для дела полезно. Я давно уже собираюсь посмотреть ваш комбинат, а тут его полпред прибыл. Вот вы мне и выложите всю, так сказать, неофициальную информацию… Ну как, принимается мое предложение?

Солонцева снова смутилась, щеки ее нежно заалели. Но потом, справившись со смущением, она сказала просто:

– Хорошо, Георгий Николаевич, я вас буду ждать.

2

Жену свою, Ольгу Григорьевну, Георгий Николаевич не любил. Женился он на ней, когда Аленка – так звали ее подружки – была плотненькой, свеженькой хохотушкой, лаборанткой в научно-исследовательском институте, и ему, уставшему от обременительности мимолетных увлечений, показалось, что Аленка и есть та самая единственная, которую он так долго искал. Но, увы, его «единственная» после того, как стала женой, быстро растолстела, обабилась и превратилась во властную, капризную матрону, в типичную, по мнению Георгия Николаевича, жену-потребительницу, для которой муж сначала добытчик, а потом уже товарищ и друг.

Это было не так, вернее, не совсем так, – у Ольги Григорьевны просто появилось так много забот, подлинных и кажущихся, связанных с домом, с хозяйством, с воспитанием сына, что она слишком быстро и преждевременно очерствела и огрубела от «постепенного холода» семейного быта.

Когда Георгий Николаевич пришел к выводу, что им сделана роковая и, главное, такая банальная ошибка, было уже поздно. Вырос сын – нынешний Боб, студент-второкурсник, да и развод представлялся делом слишком трудным и нервным. Георгий Николаевич махнул на все рукой и стал жить, как живется, по течению.

Замелькали интрижки, завязывались и быстро развязывались случайные связи, – на длительные романы Георгий Николаевич из осторожности сознательно не шел.

Сейчас Ольга Григорьевна находилась в очередной курортной поездке, так что бдительного, недреманного ока супруги можно было не опасаться.

Домой из министерства Георгий Николаевич вернулся к шести часам вечера. Дверь ему открыла Раиса Александровна, дальняя родственница Ольги Григорьевны, мышиной тихости старушонка и одетая к тому же во все серое, мышиное.

– Ольга Григорьевна не звонила? – спросил ее Георгий Николаевич.

– Не звонила! – ответила Раиса Александровна испуганно, словно это она была виновата в том, что Аленка не звонила из своего Кисловодска, и стремительно ушмыгнула на кухню. Она побаивалась Георгия Николаевича и не любила его.

Георгий Николаевич принял ванну и в купальном махровом халате прошел к себе. Лег на диван, закинув руки за голову, – стал думать о встрече с Солонцевой. Всего лишь несколько часов тому назад в его кабинет вошла эта женщина, о существовании которой на белом свете он и понятия не имел, а сейчас она не выходит у него из головы. Почему? Что в ней есть такое?! Особенная чувственная изюминка, что ли? Возможно, но надо проверить! В том, что такая «проверка» произойдет именно сегодня вечером, Георгий Николаевич не сомневался.

Пришло время отправляться на свидание с Верой Павловной. Георгий Николаевич поднялся, сбросил халат, надел чистую сорочку, повязал любимый красный с темно-серыми полосками широкий галстук и, стоя перед зеркалом, стал жесткой щеткой приглаживать свою все еще густую сивую шевелюру.

Вошел Боб – узколицый, бледный, ни в мать, ни в отца, изящный юнец в расклешенных брюках и пушистом спортивном свитере. Он посмотрел на отца оценивающим, критическим взглядом, небрежно бросил:

– Ставлю десять против одного, что ты идешь еа свидание, папахен!

– Полегче на поворотах, – сквозь зубы сказал Георгий Николаевич, продолжая орудовать щеткой.

– Вот возьму и настучу матери, когда она приедет, чем ты занимался без нее!

– Я тебе так настучу – до новых веников не забудешь!

Боб не огрызнулся, как обычно («Поджал хвост, как шакал!» – подумал Георгий Николаевич), а постоял молча – руки в карманах, – потом сказал:

– Галстучек смени. Этот пора уже мне подарить!

– Брысь отсюда!

Боб сделал гримасу обиды и удалился.

Последний взгляд на себя в зеркало: как будто все в порядке, можно ехать. В прихожей Георгий Николаевич сказал метнувшейся ему навстречу из кухни Раисе Александровне:

– Ужинать не ждите. Еду на банкет к товарищу, у него сегодня пятидесятилетие.

– Бог в помощь! – льстиво, но некстати пролепетала старуха.

Георгий Николаевич усмехнулся и вышел на лестницу.

3

В отдаленном от центра ресторане знакомый официант усадил Георгия Николаевича и Веру Павловну за двухместный столик в укромном уголке зала, быстро принес графинчик с коньяком и холодного белого сухого вина «для дамы», поставил на стол заказанную еду и исчез, как он объявил, «до горяченького».

Вера Павловна в строгом черном костюме с белой кружевной блузкой – к ее золотистым волосам он очень шел – казалась Георгию Николаевичу еще милее и соблазнительнее, чем днем.

Сначала поговорили о комбинате, о работе Веры Павловны там, причем Георгию Николаевичу попутно удалось узнать, что она не замужем. Затем последовал монолог Георгия Николаевича о его неудачной семейной жизни, об отсутствии духовного контакта с женой, о космическом холоде одиночества, в который погружена его бедная мужская душа.

Вера Павловна глядела на Георгия Николаевича с явным сочувствием и даже несколько раз назвала его «бедненьким». Пора было переходить к прямой атаке и сказать ей о том, какое впечатление произвела она на него. Георгий Николаевич положил свою большую руку на ее маленькую ручку и, глядя на Веру Павловну, как тогда, днем, в кабинете, пристально и в упор сказал:

– Помните, у Толстого, когда Андрей Болконский увидел на балу Наташу Ростову, «вино ее прелести бросилось ему в голову». Кажется, так сказано у графа? Когда вы вошли ко мне в кабинет, я почувствовал примерно то же самое.

По наблюдениям Георгия Николаевича, фраза эта на женщин, с которыми он встречался, всегда действовала безотказно, и он ожидал, что и тут она сделает свое дело, но, к его большому удивлению, Вера Павловна осталась равнодушной к вину прелести Наташи Ростовой, которое бросилось в голову князю Болконскому. Напротив, в глубине ее глаз заиграла усмешка, и чтобы скрыть ее, она на какое-то мгновение опустила голову, а когда подняла снова, глаза ее выражали не то досаду, не то сожаление… Георгий Николаевич заметил это и даже подумал: «Э, да ты, видать, тонкая штучка», – но менять пластинку было уже нельзя, и она продолжала свое кружение.

Георгий Николаевич понимал, что говорит не то и не так, но остановиться не мог и все молол да молол свое явное «не то».

Выручила его сама Вера Павловна. Она освободила руку и, глядя на Георгия Николаевича так же пристально и в упор, сказала без тени смущения, очень серьезно и очень просто:

– Георгий Николаевич, милый, не надо об этом. Я чувствую, что я сама во всем виновата. Я дала вам повод думать обо мне… не хочу говорить – плохо, а… неверно, что ли. Я действительно мечтала с вами познакомиться… может быть, даже стать вашим другом. Ваша книга сыграла в моей жизни очень большую роль. Если бы не она, я, возможно, ушла бы из института и, наверное, испортила бы себе жизнь. Я вам так благодарна за то, что вы помогли мне найти свое призвание, свое место под солнцем. Не обижайтесь на меня, Георгий Николаевич, но ведь мы с вами металлурги, а металлургия не терпит никаких иллюзий!..

Она отхлебнула вина из бокала, отставила его в сторону. Георгий Николаевич молчал, обескураженный, даже несколько подавленный этим признанием. Потом взял себя в руки и сказал:

– Вы правы, Вера Павловна, надо жить без иллюзий. Давайте говорить о чем-нибудь другом.

Разговор, однако, не вязался. Они сидели и молчали, слушали оркестр, смотрели на танцующих. Когда музыка смолкла, Вера Павловна воспользовалась паузой и сказала:

– Георгий Николаевич, я хочу домой, да и вам тоже, наверное, рано надо вставать.

– Ваша воля закон для меня! – галантно сказал Георгий Николаевич и окликнул мелькнувшего мимо официанта.

Удалось быстро найти такси. Георгий Николаевич сел рядом с водителем, Вера Павловна поместилась на заднем сиденье. И опять всю дорогу они молчали.

У гостиничного подъезда Георгий Николаевич, выйдя из машины, величественный и уже замкнутый на все замки, прощаясь с Верой Павловной, – она показалась ему в эту минуту очень робкой, даже словно бы и ростом пониже, – сказал:

– Самое лучшее для нас обоих будет, Вера Павловна, забыть эту в общем-то нелепую встречу. Давайте считать, что ее как бы не было.

Он первый протянул ей руку, и она пожала ее с растерянной, виноватой улыбкой. Ему почудилось, что она хочет при этом сказать ему нечто очень важное и значительное, но она ничего не сказала. Георгий Николаевич повернулся и пошел к машине.

Всю дорогу, до самого дома, Георгий Николаевич думал об этой встрече, которую он предложил считать как бы небывшей. Думал он об этом с раздражением и с досадой и на Веру Павловну, и, в особенности, на самого себя. Так промахнуться! Такой афронт получить! В чем же дело? Слишком поторопился со своими излияниями? Надо было действовать потоньше, не так прямолинейно? Возможно, что и так! Теперь эта дамочка раскудахтается на весь свой комбинат о том, что он влюбился в нее «с первого взгляда» и что она сделала ему «от ворот поворот». Красиво он будет выглядеть, нечего сказать! Фу, как нехорошо все получилось!