Текст книги "Душеспасительная беседа"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Не будет дочь матерью верховодить. Уважать надо родителей. А Танюшку вернем! Не имеют права нам ее не вернуть!

…Мы благодарим за угощение, поднимаемся из-за стола. Я прощаюсь с хозяйкой и хозяином.

– Еще раз вам советую, Иван Петрович: подумайте над тем, что я вам сказал.

Гуров молчит.

Машина трогается. Кержак стоит на крыльце, машет рукой. Со своей красноватой бородой он похож сейчас на лесного гнома из диснеевского фильма.

На душе у меня смутно. Мне жалко этого старого солдата, таежного следопыта, который знает каждую тропочку, каждый овраг в своей тайге и который так тяжко, так нелепо заблудился в жизни!

1963

Поездка в Видин

1

Я много раз бывал в Болгарии, объездил ее вдоль и поперек и навсегда полюбил суровое величие ее гор и нежную прелесть ее плодородных долин с тысячелетней культурой земледелия. Я бродил по тесным улочкам Несебра и Созопла и любовался с прибрежной крутизны сияющей голубизной морского покоя. Я подолгу простаивал в болгарских монастырях перед старинными иконами, вглядываясь в сумрачные бородатые лики мудрых болгарских мужиков, с которых старые мастера болгарской иконописи писали святых и великомучеников. Но я видел и молодую индустриальную Болгарию, обходя цехи Кремиковицкого металлургического гиганта. Здесь трудится юность Народной Болгарии – интеллигентная, пылкая, прямодушная. Гордость и честь болгарского рабочего класса.

Из всех моих поездок по Болгарии крепче других запомнилась мне поездка в Видин, на празднование шестидесятилетия моего друга, писателя Ангела Тодорова.

Почему именно эта поездка проложила такой отчетливый, не зарастающий «травой забвенья» след в моей душе?

Видимо, вот почему. Каждому путешествующему по стране, которая ему сразу приглянулась, а тем более путешествующему писателю, хочется постигнуть тайну ее очарования, понять, за что, собственно говоря, он полюбил «с первого взгляда» и эту страну, и этот народ. Мне кажется, что именно поездка в Видин помогла мне разобраться в моих чувствах к Болгарии и кое-что осознать и понять.

Все началось с телефонного звонка ко мне в софийскую гостиницу. Я снял трубку и услышал мужественный баритон моего друга:

– Леонид, говорит Ангел Тодоров! Послезавтра мне стукнет шестьдесят!

– Поздравляю тебя уже сегодня, дорогой Ангел, и обнимаю по телефону!

– Я хочу, чтобы ты это сделал очно и именно послезавтра.

– Скажи, куда я должен явиться, и я явлюсь!

– Ты должен явиться в Видин, в мой родной город, самый красивый… один из самых красивых городов Болгарии. Союз писателей дает нам свой автобус, и мы едем к Видин через Петрохан, самый красивый… один из самых красивых горных болгарских перевалов. Отпразднуем в Видине мой юбилей и вернемся в Софию. Согласен?

– Конечно, согласен!

2

И вот мы катим в Видин в удобном, комфортабельном туристском автобусе, которым управляет «один из самых красивых шоферов Болгарии» (как сказал бы Ангел Тодоров) – черноусый приветливый молодец, маг и волшебник своего водительского дела.

Напротив меня сидит у окна поэт Ламар, он открыл в свое время для читающей Болгарии нашего Маяковского. Большая голова с седыми кудрями, львиное лицо с добрыми, смеющимися глазами. Легкий, светлых тонов пиджак, белая сорочка с галстуком-бабочкой. Похож на русского актера-трагика времен Александра Николаевича Островского. Мог бы играть Несчастливцева в «Лесе».

Мы уже успели познакомиться и подружиться с ним. Здесь, в автобусе, Ламар рассказал мне прелестную легенду о том, как была создана Болгария; эту старую легенду многие знают, но мне хочется ее здесь вспомнить, чтобы не нарушалась целостность рассказа.

– Когда Создатель мира, – рассказывал поэт Ламар, – сотворил землю, он, действуя по им же самим утвержденному плану и руководствуясь самоличными чертежами и схемами, для каждого народа отвел свою часть земли. А маленький ее кусок, самый красивый, самый богатый и разнообразный по природным данным, оставил для себя. Но когда все уже было готово, вдруг выяснилось, что Создатель забыл про болгар, на земле им не оказалось места. Даже в те времена, – вздохнул Ламар, подмигнув мне лукаво одним глазом, – случались плановые просчеты. Создателю о том, что он забыл про болгар, с ехидной улыбочкой сообщил Дьявол, который по тунеядской своей сущности не участвовал в сотворении мира, но, как говорится, «при сем присутствовал», наблюдая из укрытия, как Создатель трудится в поте лица.

Узнав о своей промашке, Создатель с сокрушением поскреб в затылке.

«Нда-а-а… Кажется, я действительно того… прошляпил и про болгар позабыл! Придется отдать им мой кусочек земли».

Дьявол хихикнул:

«А сам где будешь находиться?»

Создатель гневно сверкнул очами.

«Ничтожный! Ведь я – вездесущ!»

…Мы достигли Петрохана и вышли из машины. Лучился и сиял свежий и ясный январский день. В глубокую и чистую синеву неба были четко врезаны черно-зеленые верхушки могучих сосен. Лес шумел под легким ветром, и в этом шуме была своя мелодия, грозная и величественная. Я подумал: «Какие же слова нужно сочинить, чтобы они оказались вровень с этой дивной музыкой горного леса…» И только я так подумал, как мои болгарские спутники запели под музыку Петрохана. Писатели, переводчики, поэты, пожилые интеллигенты – они пели негромко, но страстно и с истинным воодушевлением и жаром.

Я тихо спросил у Ламара:

– Что они поют?

– Они поют песню болгарских четников на слова Христо Ботева, – сказал Ламар и запел вместе со всеми.

Так на перевале Петрохан открылась для меня первая тайна болгарского очарования: неиссякаемое, вечное свободолюбие болгар. Народ, столько лет живший во мраке чужестранного рабства, но не смирившийся, сумевший сохранить свой язык, свою самобытную культуру, все свои духовные ценности, в сущности, ведь совсем недавно ценой большой крови и великих жертв завоевал себе элементарную национальную свободу. И ста лет еще не прошло! Исторические корни болгарского свободолюбия понятны. Именно это было главной движущей силой в антифашистской борьбе болгарского народа, которую он вел под руководством своей коммунистической партии.

3

Видин оказался действительно очень красивым городом. Понравились его просторные улицы, его сады и парки и великолепная дунайская набережная. Здесь, в Видине, я увидел Дунай таким, каким не видел нигде, не желтым, с мутно-белыми пенистыми бурунами, а голубым, как в песне. Да, он был голубым в тот январский день, широкий, спокойный, струящий свои державные воды среди отлогих зеленых берегов – болгарского и румынского. Это было восхитительное зрелище. Я бы долго еще стоял на набережной, любуясь мощной, голубой, как на карте, рекой, если бы не появился чем-то озабоченный Ангел Тодоров. Он взял меня под руку и с таинственным видом сказал:

– Идем со мной, я тебе должен показать нечто удивительное.

Он увлек меня за собой и привел на площадь перед гостиницей. На площади стоял памятник – мужская фигура.

– Поди прочти надпись на цоколе! – сказал Ангел Тодоров.

Я подошел, прочитал: «Ангел Тодоров» – и удивленно обернулся. Ангел стоял поодаль, серьезный, чуть насупленный. Чтобы доставить ему удовольствие, я сказал тоже серьезно:

– Поздравляю тебя, Ангел, ты единственный писатель в мире, добившийся такой чести – прижизненного памятника в родном городе.

Тогда Ангел расхохотался, по-детски довольный удавшейся шуткой, и признался, что всех своих друзей, приезжающих в Видин впервые, он приводит сюда, на площадь, к памятнику героя балканской войны 1912 года, поручика болгарской армии Ангела Тодорова, и каждый реагирует на это редкое совпадение имен и фамилий по-своему.

Юбилей писателя Ангела Тодорова прошел прекрасно, на одной пронзительной семейной ноте. О жизненном и литературном пути коммуниста, солдата-антифашиста, сатирика и поэта просто и тепло говорили руководители города, учителя школы, в которой он когда-то учился, сами школьники, рабочие видинских предприятий, крестьяне-виноградари и животноводы, писатели – местные и софийские. Ангел слушал речи земляков, растроганный до слез. И тут мне открылась вторая тайна болгарского очарования: врожденный демократизм болгар, покоящийся на семейной основе. Народная демократия, проделав необходимую очистительную работу, спаяла народ Болгарии в единое целое. Да, болгарский народ – это одна семья, и это прекрасно! – так думал я, слушая речи видинцев о своем земляке Ангеле Тодорове.

И еще я подумал тогда, что для болгарского писателя не существует проблемы народности, он по самой своей кровной строчечной сути всегда народен, это его национальная органика.

Я побывал, конечно, в знаменитой крепости «Баба-Вида», построенной римлянами и несколько раз перестроенной турками. В одном из ее казематов собраны реликвии времен войны за освобождение Болгарии. С глубоким волнением смотрел я на старые русские винтовки с трехгранными штыками и на ветхие мундиры гренадеров генерала Гурко. Тут же, в зале, висели портреты самого Гурко и маршала Толбухина. Его войска в минувшую войну с немецким фашизмом победоносно сражались под Видином. Как горячо и трогательно говорили мне, советскому писателю, в жилах которого течет кровь военных людей России, о своей любви к моей родине, об уважении к ее спасительному мечу мои болгарские друзья! Так в подвалах старой римско-турецкой крепости открылась мне третья тайна болгарского очарования. И, наконец, четвертая болгарская тайна – болгарское гостеприимство.

Обедать нас привезли на винный завод неподалеку от Видина. Сначала мы осмотрели его подвальные хранилища. Нас сопровождал почетный эскорт – юнаки со своим стеклянным оружием у плеча. Мы пробовали с их помощью вина из бочек. Этот завод славится своей «Гамзой», но когда меня спросили, какое вино я хочу пить за обедом, я нечаянно сказал: «Каберне». Юнаки сделали вид, что не заметили мою оплошность, и на обеденном столе передо мной возникла бутылка «Каберне». Впрочем, тут же один из юнаков несколько демонстративно принес и поставил рядом с «Каберне» нарядную бутылочку своей «Гамзы».

Подали жареного петуха, он оказался жестковатым. Ламар, держа в руке петушиную ногу, через стол громко спросил у меня:

– Леонид, ты знаешь, чем отличается петух от героя?

– Не знаю! – ответил я.

– В отличие от героя петух сопротивляется даже после смерти! – сказал Ламар и стал догрызать жилистую петушиную конечность.

Но зато жареный поросенок, сменивший петуха, безо всякого сопротивления таял во рту. Я помню его до сих пор!..

Много лет минуло с тех пор. Каждый раз, когда я приезжаю в Болгарию (а каждый приезд сюда для меня – это праздник), я ревнивыми глазами друга смотрю и отмечаю про себя те изменения, которые произошли в ее жизни и нашли свое отражение в ее внешнем облике. Я рад тому, что все эти изменения явственно и зримо говорят о расцвете Народной Болгарии. Одежда народа стала красивей, нарядней, стол богаче, духовная жизнь ярче и разнообразней. Чего стоит хотя бы последний общенациональный X фестиваль юмора и сатиры в милом Габрове… И в каждый свой приезд я ловлю себя на одной и той же мысли: «Как это хорошо, что в дружной семье социалистических народов живет, работает и борется вместе со всеми за одни общие идеалы любовь моя – Болгария!»

Гостиница «Москва»

1

Уже только пятидесятилетние москвичи помнят – и то слабо, туманно, – как выглядел когда-то Охотный ряд, доставшийся Москве советской в наследство от Москвы купеческой.

Длинный строй съестных лавок и лавчонок. Кадки и бочки с квашеной капустой, с клюквой, с селедками, грибами, выставленные прямо на улицу. Рубщики мяса – ражие детинушки в белых халатах, заляпанных кровяными пятнами. Стук их топоров, их надсадное – на всю улицу – хеканье в такт ударов, их ярая ругань. И над всем этим устоявшееся, плотное, как бы материализовавшееся зловоние от плохо смытой вчерашней и позавчерашней коровьей, свиной, бараньей и заячьей крови!

Когда Охотный ряд ломали, тысячи крыс покидали свои норы и ночами куда-то уходили. Рассказывали в Москве тогда про милиционера, который, стоя на посту, видел, как крысы длинной, растянувшейся на сотни метров колонной двигались от Охотного вниз к Зарядью.

– Я стою, а они текут и текут!

– На что это было похоже?

– На живую серую степную речку.

В декабре 1935 года сняли леса, и перед глазами москвичей предстало огромное – на весь квартал – здание, построенное по проекту Щусева, с участием архитекторов Савельева и Стапрока.

Снобы находили, что здание по своей конфигурации похоже на каменный торт, но большинству оно понравилось.

Гостиница «вписалась» в новую Москву, москвичи к ней как-то сразу привыкли. А полюбили позже, во время войны, когда она – в особенности в первые, трудные годы, – стала для многих родным домом, своеобразным тыловым санбатом.

2

В декабре 1941 года в связи с болезнью – обострившимся старым легочным процессом – приказом заместителя наркома Обороны я был отозван с Брянского фронта, из редакции фронтовой газеты «На разгром врага», в распоряжение Политуправления. Из Тамбова в санитарном поезде, тащившемся несколько дней по взбаламученной России, добрался я наконец до Куйбышева, куда переехало правительство и некоторые редакции центральных газет и журналов. Мне надо было попасть в Казань, но полковник Баев из Политуправления, властитель писательских душ и тел, посоветовал мне не отлучаться из Куйбышева «до особого распоряжения». По таинственному и многозначительному тону, с каким мне был преподан этот совет, я понял, что надо ждать каких-то больших событий на фронте. Ждать пришлось недолго. Грянул разгром немцев под Москвой. Я снова явился к Баеву, и он, сияя, сказал мне:

– Ну вот, поздравляю, можете теперь ехать прямо в Москву!

В пустой квартире моей на Серпуховке лопнули все трубы, которые обладают способностью лопаться от мороза, вода залила комнаты, превратилась в лед, жить там было нельзя. О ремонте нечего было даже и мечтать. Демобилизовавшись, я поселился в холодной, почти не отапливавшейся комнате в квартире на Плющихе и стал работать – писать рассказы, фельетоны, сценки на военные темы для «Крокодила», для «Правды», для «Красной звезды», для радио, для эстрады. Мне сообщили из Верховного Совета, что я должен явиться для получения ордена «Красной Звезды», которым я был награжден в ноябре 1941 года Военным советом Брянского фронта.

Я тщательно побрился, начистил сапоги до зеркального блеска, затянул потуже офицерский пояс на гимнастерке, несколько пожухшей после того, как она побывала в парилке Куйбышевского санпропускника, пожалел, что знаки различия интенданта второго ранга уже не украшают больше петлицы ее воротника, и пошел получать орден.

Ордена вручал сам Михаил Иванович Калинин. Нас, награждаемых – в большинстве своем это были офицеры-фронтовики, – собрали в просторной холодной комнате. Перед тем, как выйти Калинину, работник его секретариата попросил нас не очень крепко жать руку Михаилу Ивановичу.

– А то у него потом очень правая рука болит! – сказал он, улыбаясь смущенно и доверительно.

Я посмотрел на своего соседа – лейтенанта-разведчика, могучего парня с ладонью как лопата, и подумал, что это предостережение не лишнее.

Калинин был бледен, проницательные и добрые стариковские глаза под стеклами очков глядели мудро и, как мне показалось, печально. Слова поздравления он произносил тихим, но внятным голосом. Когда лейтенант-разведчик получил от него свое боевое Красное Знамя, он, в нарушение церемониала, быстро сунул коробочку с орденом в карман галифе, а протянутую руку Калинина принял бережно и нежно в свои обе руки. Помня предостережение, он, видимо, не был уверен в своей деснице и опасался автоматизма своего пожатия.

Я вернулся к себе на Плющиху уже вечером. Сидел один, досадуя, что не с кем мне разделить свою радость. Вдруг зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос Сергея Алымова – человека щедрой и широкой души, поэта и песенника доброй гусарской закваски:

– Леня, ты что делаешь?

– Сижу дома, Сережа.

– Один?

– Один, Сережа!

– С ума сойти! – прокричал в трубку Сергей Яковлевич. – В такой день нельзя быть одному. Немедленно вали ко мне в гостиницу «Москва». У меня все готово. Будем тебя чествовать. Давай быстро!..

После тревожного мрака московских улиц оказаться в ярко освещенном, большом, теплом номере первоклассной гостиницы – какое это наслаждение!

В алымовском номере дым стоял коромыслом! Какие-то военные и штатские, в большинстве незнакомые мне люди уже сидели за столом, пили знаменитую по тем временам водку «тархун» ядовито-зеленого цвета и закусывали омлетом, приготовленным из яичного порошка. «Тархун» и омлет можно было заказывать без установленных продталонов. Алымов представил меня собравшимся, и началось… Конец вечера я помню смутно. Помню только, что в номере вдруг появился приехавший на машине прямо с фронта на один день комиссар доваторского конного полка, очень озябший в дороге, веселый человек. Он быстро отогрелся и стал нашим запевалой. Мы хором пели песни Алымова, а также «Землянку» Суркова – она только родилась тогда и быстро покорила сердца фронтовиков.

Я остался ночевать у Алымова, а вскоре после этого и совсем перебрался в гостиницу, получив разрешение в Моссовете занять номер, поскольку квартира моя попала в список «аварийных». Бессменный директор гостиницы «Москва» Василий Елисеевич Егоров помог мне получить такое разрешение. Он был не только отличным хозяином, деликатным и умным администратором, но и душевным человеком, большим другом многих писателей, артистов, художников. Умер он сравнительно недавно. В последний путь его проводили сотни, если не тысячи, любивших его москвичей.

В гостинице «Москва» я прожил около года, выезжая отсюда на Северо-Западный и Южный фронты в командировки от разных редакций.

3

Кто только – если взять одних лишь писателей – не пользовался гостеприимством гостиницы «Москва» в тяжелые, переломные годы войны! Один жил тут неделю – приехал с фронта и уехал назад на фронт, другой – месяц, ожидая нового фронтового назначения, третий – полгода, чтобы подлечиться и поправиться, или год, как я, – пока не дадут новое жилье или не отремонтируют старое.

Илья Эренбург своей быстрой, семенящей походкой проходил по длинному полутемному (экономия электроэнергии!) коридору и потом с той же быстротой спускался по лестнице, торопясь к себе в «Красную звезду». Фадеев отсюда улетел в Ленинград с подарками для ленинградских писателей-блокадников. Сюда привезли из Ленинграда больного Вячеслава Шишкова, и здесь он, отдохнув и окрепнув, стал писать для «Красного воина», тряхнув стариной, потешные солдатские рассказы. Мы часто гуляли с ним по Охотному ряду. В шубе с бобровым воротником, в бобровой шапке, с бородой фавна, с бровями, приподнятыми к вискам, с хитроватыми монгольскими глазами – он был похож на героя своего романа, знаменитого удачливого добытчика золотишка, только словесного. На него оглядывались прохожие – так он был необычен и колоритен среди серошинелыюй военной уличной толпы.

Здесь живали Зощенко, Гроссман, Катаев, Тихонов, Симонов, Микола Бажан, Янка Купала, Ванда Василевская, Корнейчук, Рыльский… Здесь я встретил своих друзей белорусов, с которыми вместе пережил прорыв нашего Брянского фронта генералом Гудерианом в начале октября 1941 года, – Михася Лынькова, Петруся Бровку, Максима Танка. Петрусь Бровка был строен и худ, а розовощекий Максим Танк и совсем выглядел комсомольцем.

В номере у меня часто собиралась веселая компания, в которую входили художник Борис Ефимов, Ираклий Андроников (когда он наведывался в Москву с фронта) и Евгений Петров. Забегала на огонек артистка МХАТа Нина Валериановна Михаловская, непременная участница мхатовских фронтовых концертных бригад. Отличная чтица, она читала на фронтовых концертах мои рассказы.

Однажды – это было летом 1942 года – утром ко мне в номер зашел Евгений Петров и попросил дать ему иголку – пришить белый подворотник к гимнастерке. Я нашел иголку и дал ему. Горничная, убиравшая номер, сказала:

– Нельзя так давать иголки – поссоритесь. Надо сначала друг дружку уколоть – тогда ничего, обойдется.

Смеясь, мы кольнули друг друга иголкой, хотя знали, что вряд ли мы когда-нибудь поссоримся, потому что дружеские наши отношения были построены на прочном фундаменте.

Выполнив ритуал, Евгений Петрович взял иголку и ушел. В тот же день он улетел в осажденный Севастополь, в свою последнюю фронтовую командировку, – за материалом для американских агентств печати, советским корреспондентом которых он был в Москве. Прошло какое-то очень короткое время, и я узнал о его гибели при авиационной катастрофе на обратном пути из Севастополя – Новороссийска в Москву.

4

Еще тридцать с лишним лет прошло с того дня. Кого только не видела гостиница «Москва» за это время в своих стенах! В книге, где знатные постояльцы оставляют свои автографы-записи, вы найдете фамилии бывшего министра иностранных дел Великобритании, лейбориста Эрнеста Бевина, знаменитого физика, борца за мир Жолио-Кюри, поэта Пабло Неруды, архиепископа Хьюлетта Джонсона и советского дипломата Трояновского. Вот уж точно – «все побывали тут»!

Я прохожу частенько мимо фасада гостиницы, с которой так много связано у меня дорогих воспоминаний, занятый своими будничными, каждодневными делами и мыслями. Но бывает иногда – вдруг почему-то забьется сердце чаще. Подняв голову, я ищу глазами окно комнаты на седьмом этаже, в которой я жил. В памяти возникает ледяная, темная, военная Москва, черные громады домов, черные улицы, голос Левитана по радио, милые лица ушедших друзей. Все это было, было, и от этого никуда не деться! Ни прибавить, ни убавить – как сказано у поэта.