Текст книги "Легенда о Ричарде Тишкове"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Порой это было трудно, очень трудно. Но у Ричарда уже имелись свои приемы.

Он знал, в какой компании проходят какие песни. Конечно, случаи бывали всякие. Но все же, например, студентам технических вузов нравились песни туристские, дурашливые, задумчивые – про Карелию, про Ленинград. Интеллигенция любила пародии, а также серьезные о жизни, причем особое внимание обращала, чтобы хорошие слова. И еще здорово проходили странные песенки, которые Ричард и сам любил, хотя и не знал толком за что. Вроде вот этой:

 
Соблюдайте чистоту
На походе, на привале —
Всюду, где бы ни бывали,
Соблюдайте чистоту!
На работе и в быту,
Дома, в поезде, не морщась,
Уважайте труд уборщиц,
Соблюдайте чистоту!
В старом аэропорту,
Даже если рядом новый,
Как сияющий целковый, —
Соблюдайте чистоту!
 

А ребята попроще, особенно девчонки, любили песни грустные. Дурашливые тоже любили, но грустные – куда больше.

Еще очень важно было, что за чем петь.

К самым лучшим песням, своим любимым, Ричард подводил постепенно, мягко. А потом рушил их на слушателей одну за одной, и лицо у него при этом было темное и замкнутое, и взгляд – мимо их взглядов, мимо шепотов, восторженных придыханий… Эти песни он пел только для себя и никогда не повторял, сколько бы ни просили.

Впрочем, он вообще ни одну песню не повторял дважды – и за это уважали.

Работал он теперь в научно-исследовательском институте, техником, получал сто двадцать, плюс премия. Работа была что надо, и устроился он туда через одну компанию. Хозяйка дома, дама лет сорока, отнеслась к Ричарду с материнской заботливостью, стала расспрашивать про родителей, про сестричек, про завод… Он сказал, что работа приличная, выходит до восьмидесяти, вот только ездить далековато.

– Ну, нет, – возмутилась хозяйка, – надо придумать что-нибудь получше! Додик, ты бы устроил мальчика к себе.

Додик был лысоватый компанейский парень – между тридцатью и сорока, научный работник, душа-человек. Он тут же придумал комбинацию:

– Это мы сделаем так. Я приведу сюда шефа, а Ричард придет с гитарой. Я еще заранее почву подготовлю…

– Да нет, не надо, – вежливо, но твердо отказался Ричард, и все поняли, что за песни он плату не берет и песнями не расплачивается.

Додику стало стыдно, и он сказал, покраснев:

– Ну ладно, что-нибудь и так сообразим…

И в конце концов Ричарда приняли на должность техника.

Работал Ричард добросовестно, делал все, что надо; непосредственным начальником его оказался сам Додик, который спрашивал мало, и притом только в дружеской форме.

Додик же, на всякий пожарный случай, выучил его двум смежным специальностям, для чего иногда оставался после работы на час-другой. Постепенно Ричард преисполнился к нему благодарности и нежности, почти как к той студенточке, и однажды от сердца предложил:

– Хочешь, научу на гитаре играть?

К сожалению, принять этот царский дар Додик оказался органически неспособным, так как был начисто лишен музыкального слуха.

В отпуск Ричард впервые в жизни съездил на юг с четырьмя ребятами, на двух прокатных «Волгах». Ребята были инженеры, познакомился он с ними тоже в компании. Они везли с собой четыре фотоаппарата, кинокамеру, водные лыжи, два ружья для подводной охоты и походную газовую плитку собственной конструкции.

Они проехали все побережье от Геленджика до Батуми, на стоянках ставили большую палатку, тоже собственной конструкции, – в общем, отдохнули обстоятельно. Тем более, и девушки слетались на гитару, как мухи на мед.

Теперь Ричард знал много песен, больше двухсот, и мог петь шесть вечеров подряд не повторяясь. Некоторые песни были ничьи, другие приходили с именами авторов. Лично этих ребят Ричард не встречал и познакомиться с ними не стремился. Их талант сплавлять слова в драгоценные строчки казался ему редкостным и загадочным. Это были боги, а с богами не знакомятся.

Ко всем остальным он относился просто, по-житейски. Хоть академик, хоть министр… Министры, что ли, не люди?

У академика он однажды был на даче. Народу набилось порядочно, в основном молодежь. Сам академик тоже вышел. Он был в теннисных тапочках за три рубля, сидел у двери на табуретке, держался скромно и вообще всячески показывал, какой он простецкий мужик.

К песням он отнесся с некоторым недоумением, но, чтобы сделать Ричарду приятное, попросил записать что-нибудь на магнитофон.

Ричард отказался.

– Я люблю, чтоб бабочка летала, – красиво объяснил он. – А когда ее на булавку да в гербарий – это уже не вариант.

Фраза про бабочку была услышанная, чужая. Но он действительно никогда не записывался на магнитофон: ему казалось унизительным, что его песню, его душу распнут на пленке, и потом любой охламон сможет, когда вздумается, включать и выключать ее, будто свет в сортире.

Но академик был известен на весь мир, да и вообще казался симпатичным мужиком, и Ричард в конце концов тоже сделал ему приятное:

– Ладно, Лев Андреевич, вам одну песенку запишу. Между прочим, как раз про физиков…

Но больше всего Ричард любил такие компании, когда собиралась просто молодежь, свои ребята, где он и без гитары подошел бы.

Другой разговор, что с гитарой было лучше, даже сравнивать нельзя.

Раньше перед Новым годом или перед маем Ричард выстаивал в парикмахерских, мучался с галстуком – вообще, мельтешился. Девушку на вечеринке выбирал неуверенно – не какая лучше, а какая по силам.

Теперь все было по-иному.

Он приходил в компанию как в компанию, гитару клал в сторону, на просьбы сыграть не реагировал. Сидел обычно молча, без улыбки, к разговору прислушивался вяло, и его черный, под горло, ношеный свитер тревожно выделялся среди белых рубашек и галстучков. Если спрашивали, отвечал вежливо, но сдержанно.

Гитару Ричард брал сам, неожиданно и дальше просто пел, не заботясь об остальном. Остальное получалось само.

Девушки, размякшие от выпитого, влажно смотрели на него, их глаза качались и таяли. А он пел разное, настолько разное, что казался им то Гамлетом из кинофильма, то молодым сатиром. И они терялись перед этой многоликостью, они смотрели на него беспомощно: казалось, он знает все о жизни и о них самих.

А Ричард знал только, что сегодня же, после вечеринки, одна из девушек уйдет с ним, и, почти не глядя, выбирал – какая. А потом коротким, будто случайным взглядом разрешал ей сесть рядом и положить голову ему на плечо.

Он и после почти все время молчал: никаких собственных слов не требовалось, все умели сказать за него боги, придумавшие такие входящие в душу мелодии, такие красивые и странные речи…

 
Я – бухгалтер этой осени.
Листья падают в казну.
А на Пионерском озере
Клонит лебедя ко сну…
 

Постоянной девушки у Ричарда и теперь не было – слишком хороша и легка была жизнь, слишком много неожиданного обещала каждая новая суббота…

Но постепенно Москва стала ему приедаться. Начали повторяться компании, повторяться лица. Повторялось даже движение, каким девушки клали голову ему на плечо.

А главное, его уже знали в Москве, уже была такая фамилия – Тишков, и еще до того, как он возьмет гитару, было известно, что его песни – хриплый голос московских подворотен и что это здорово, так как ни на что не похоже.

И это, пожалуй, тревожило больше всего. Был успех, но не было борьбы за успех, не было радости преодоления. Становилось скучно.

Чувствовалось – еще немного, и скучно станет слушателям.

Ричард решил уехать.

У него был знакомый парень, журналист. Он постоянно ездил по стране и постоянно горько и сладко мечтал, что вот хорошо бы бросить все и уехать.

Ему говорили удивленно, что ведь он и так все время ездит. Но журналист возражал:

– По командировке – это не то. Все мои неожиданности железно запланированы еще в Москве. Когда прибыл, когда убыл, с кем встретился… Нет, это не то.

И он мечтал, как здорово было бы просто уехать, уйти куда глаза глядят, просто бродить по России на попутных товарняках или пристроиться к эшелону вербованных, а потом сойти на первой попавшейся станции и работать на первой попавшейся стройке, или на фабрике, или в лесхозе, пока не наберешь денег на железнодорожный билет.

– На билет куда? – спрашивали его.

Журналист досадливо ударял кулаком по столу, так, что вздрагивала посуда:

– Вот в том-то и дело! Вот от этого «куда?» я и хочу бежать! Сейчас, когда я иду за билетом, я точно знаю куда. А я не хочу знать! Куда потянет в тот момент. Или просто понравится название станции – взял билет и поехал!

Его осторожно спрашивали, что же мешает.

– Если б у меня была хоть какая-нибудь вторая профессия! – горько восклицал он.

Собеседники старались помочь человеку:

– Но ведь можно пойти разнорабочим. Хотя бы тем же землекопом.

Он безнадежно качал головой:

– Нет, это не вариант… Что я тогда увижу? Одна и та же траншея каждый день!

– Ну, устройся там в многотиражку.

– Опять кропать статейки? Нет, это не вариант!

И он убедительно доказывал, что нужно совсем не то, нечто совсем иное: просто идти куда глаза глядят, спокойно и непредвзято подставляя лицо накатывающим волнам жизни. Просто быть щепкой, всеми своими волокнами впитывающей воздух эпохи… Эх, если бы был вариант…

Ричарду идея нравилась. Когда и поездить, как не в молодости. А вариант у него был.

Как-то в компании он познакомился с капитаном самоходки-сухогруза. Ричард его тогда особенно не разглядывал. Теперь вспомнил.

В одну из суббот он опять пошел в ту компанию, пел новые песни. Когда подсказывали, что сыграть, как обычно, не реагировал. Но когда капитан, подвыпив, попросил повторить песенку про дальний берег, сказал:

– Для тебя повторю. Моряки – люди!

Он играл в тот вечер, пока рука не устала. Потом пил с капитаном за моряков, за дружбу, за гитару, за то, чтоб настоящие парни всегда понимали друг друга, за то, чтоб не в последний раз, за песню про дальний берег…

Ричард пил через тост, капитан – с железной последовательностью. Но не зря он раньше ходил по Северному морскому пути, да еще третьим помощником, да еще с заходом в Верхние Кресты…

Утром Ричард проснулся на диване в незнакомой комнате, где на полу лежала желтоватая медвежья шкура, справа над дверью висела фотография любимой женщины, слева над дверью – лучшего друга, а между ними, в строгой деревянной раме, – сушеный краб.

Но слабость, проявленная Ричардом, лишь увеличила симпатию капитана к нему. Через четыре дня он вышел в рейс на сухогрузе «Композитор Балаян», порт назначения – Красноводск, с заходом в Ярославль, Горький, Куйбышев, Камышин и Астрахань. С собой Ричард взял чемоданчик, гитару и толстую тетрадь в жесткой обложке, где мелким почерком было записано триста шестьдесят восемь песен.

Должность у него была – матрос, обязанности – неопределенные. Но Ричард быстро сориентировался и уже на третий день делал все что положено – он не любил, чтобы за него работали другие. Краны на самоходке были свои, в портах разгружались и загружались сами – за рейс удалось даже прилично подработать.

В Москву вернулись через два месяца. В новый рейс Ричард не пошел: ребята на сухогрузе были хорошие, но из женщин одна пожилая повариха; стоянки коротки, палуба узка и все наперед размечено до самого Красноводска и обратно. Не было простора. Неинтересно…

Дома отец спросил:

– Уволился?

– Ага.

– Ну и куда же теперь?

– Погляжу…

Отец помолчал неодобрительно.

– На гитаре играть будешь?

– Это само собой, – ответил Ричард. – Таланты надо развивать.

– Ну, играй, играй, – хмуро сказал отец. – До тюрьмы не доиграйся.

И он, и мать, и даже старшая сестра относились к Ричардовой гитаре с подозрением. Ничего плохого про него пока что не знали. Но он уходил куда-то каждый вечер, он все кому-то звонил, и ему все звонили. Он вдруг устроился на хорошую зарплату, и вдруг ушел с той работы, и вдруг уехал, и вдруг приехал, а гитару все таскал с собой…

– Куда уходишь-то? – спрашивали они.

Ричард отвечал:

– В компанию.

Сегодня компания, завтра компания… Вон в Кривоарбатском зимой квартиру ограбили. Вон позавчера по всему подъезду, из рук в руки, таскали «Вечерку» – как пятеро стиляг изнасиловали девушку, а она выбросилась из окна… Тоже небось компания!.. А сестра, хоть и была старше Ричарда всего на два года, уже засерьезнела, собиралась скоро замуж и думала как родители. А младшую сестренку не спрашивали.

– Ладно, батя, – ответил Ричард и усмехнулся. – Не боись, на стройку коммунизма уеду. В самых первых рядах!

– Завербуешься, что ли? – не сразу спросил отец.

Ричард снова усмехнулся.

– Я человек вольный.

– За свои билет купишь?

– Насчет этого я не миллионер!

Больше отец спрашивать не стал, и Ричард сам ответил, легонько постучав пальцами по гитаре:

– Выручит, родимая…

Родимая выручила.

Ричард нащупал через ребят, где записывают на стройки Востока и Севера, пошел туда и узнал, что поехать можно в разные места, между прочим, в среду собирают хлопцев, которые уже оформились в Степной. А кто в Якутию и в Кузбасс, будут собирать на той неделе.

– А в Степном – там что? – спросил он.

Ему ответили:

– Строительство металлургического завода. Платят прилично, общежитием обеспечивают. Конечно, Казахстан, голая степь, не то что Красноярский край… Но если хочешь – оформляй в темпе комсомольскую путевку.

Ричард сказал:

– Ладно, посмотрим…

И, пока ехал домой в троллейбусе, все представлял себе пыльную степь и голый поселок, без деревца, без радости. И чем скучней виделся ему этот поселок, тем больше хотелось туда попасть.

Дома он сказал младшей сестренке:

– Знаешь такой город – Степной?.. Тоже надо посмотреть. И в степи люди живут…

А в среду пришел с одним из своих ребят, пришел за полчаса до начала, а когда стали собираться, заиграл. Сперва совсем тихо, для двоих, потом погромче…

К началу собрания зал грудился вокруг него. Ребята ухали, восхищались. А он играл.

Ближе всех к нему протиснулся паренек лет восемнадцати, модненький, аккуратный – на белой рубашке галстук птичкой, с короткими крылышками вразлет. Лицо у паренька было простоватое, в веснушках. Зато брюки – самые современные: сверху узко, снизу клеш, на клеше шлица, на шлице цепочка между двумя металлическими пуговицами.

– Тоже в Степной? – вдруг спросил у него Ричард между двумя песнями.

Тот, покраснев, ответил восторженно:

– Ага! А ты?

Ричард чуть пожал худыми плечами.

Пришел еще один – с красивой красной гитарой, пробрался поближе и, дождавшись паузы, со снисходительной деловитостью похвалил Ричарда, сделав при этом профессиональное замечание по поводу манеры держать гриф.

На малого зашикали, но Ричард скромно и серьезно согласился с ним и даже подвинулся, давая место рядом. Парень тоже спел пару песен. Но он важничал, выламывался, умело тянул ноты и при этом томно заглядывал в глаза девушкам.

Ему стали кричать:

– Ладно, хватит! Пускай человек поет!

Но Ричард снова начал спрашивать насчет грифа, а потом просил спеть еще и еще, пока всем окончательно не стала ясна разница. Только тогда, поблагодарив, сказал со вздохом:

– Вообще-то это ты правильно… Я ж не учился – так, балуюсь.

И спел песню о молодом геологе, который лежит в тайге со сломанной ногой, последний сухарь съеден позавчера, но геолог жив, потому что его ждет девушка. И он просит ее ждать хотя бы четыре дня – на пятый за ним придут ребята…

Потом отложил гитару и дисциплинированно повернулся к сцене – все, мол, начинают.

Собрание пошло своим чередом, говорили про общежитие, про заработки, про дисциплину в поезде. Ричард сидел скромно, глядел внимательно. А сам без злорадства, даже с сожалением думал о малом с красной гитарой – никогда у него ничего не получится. Нельзя засматривать девчонкам в глаза – у песни должна быть гордость…

Паренек в брюках с цепочками пристроился рядом и шепотом спросил:

– Тоже поедешь с нами, да?

Ричард сказал, что вообще-то собирался, но ведь это целая история, надо оформляться, у него даже билета нет.

Паренек замахал руками:

– Да ну, ерунда!

Он убежал куда-то и вернулся с плечистым солидным парнем в сером костюме, который спросил Ричарда – тоже шепотом:

– В принципе, значит, хочешь в Степной?

Ричард вздохнул:

– Тут же оформляться надо. – И усмехнулся невесело: – Вот заработаю на билет – приеду.

Парень для значительности помедлил и веско сказал:

– В принципе, можем провезти. У нас два вагона. Что сто человек, что сто один.

– Ясное дело, – подхватил паренек в брюках с цепочками. – Одного человека, что ли, не провезем?

– Глядите, чтоб вам неприятностей не было, – сказал Ричард.

Плечистый улыбнулся:

– В своих вагонах мы хозяева… В самодеятельности занимался, да?

– Да нет, – покачал головой Ричард. – Так, балуюсь.

Ему сказали, когда приходить, а паренек в брюках с цепочками даже пообещал, что зайдет, поможет нести гитару.

Они познакомились. Паренька звали Шуриком. Плечистый парень тоже протянул руку:

– Валентин. Везу всю эту братву… Ну, еще поговорим.

После собрания Ричард сразу поехал домой, сел на подоконник и весь вечер тихо тренькал – пробовал держать гриф, как показывал тот, с красной гитарой. Правда, получалось удобнее.

Уехал Ричард тихо, проводов не устраивал. Ребятам во дворе даже не сказал, что уезжает. С родными, правда, попрощался вечером – принес пол-литра, распили с отцом, мать и старшая сестра взяли по стопочке. Младшая сестренка днем помогла сложиться. Она за год вытянулась, вечерами стала загуливаться до одиннадцати, с матерью говорила резко и только на Ричарда смотрела все с тем же обожанием.

Он поцеловал ее, погладил – провел рукой по волосам, по лопаткам. Сказал:

– Гляди, не натвори тут глупостей без меня. Главное, учись – теперь без аттестата никуда…

Зашел Шурик, и они пошли на вокзал. Всю дорогу Шурик рассказывал, как им здорово будет в Степном, что там уже есть Дом культуры, что общежития, ребята писали, – вполне… Гитару он держал бережно, а когда смотрели девушки, делал вид, что небрежно, и лицо у него становилось отсутствующим, как у Ричарда при игре.

– Чего ехать-то решил? – спросил Ричард.

Тот ответил:

– А так, интересно. А ты чего?

Ричард пожал плечами…

Ехали трое суток с лишним.

В первый же вечер, когда раздали постели и разнесли чай, Ричард взял в руки гитару. Он сидел рядом с проходом и пел негромко, для двоих – для себя и Шурика, который слушал молча и только в паузах между песнями шумно дышал. Лицо у паренька было восторженное и напряженное – его и окрыляло и давило сознание собственной избранности.

Через десять минут весь вагон собрался вокруг гитары, а через полчаса – вся их группа. Но Ричард по-прежнему пел для двоих.

До ближних песни доходили во всей красоте и тонкости, до стоящих подальше – лишь общее содержание, до самых задних – вздохи восторга стоявших впереди.

Шурик то и дело оттеснял публику, шепотом упрекая:

– Ребята, совесть-то надо иметь! Ведь человеку дышать нечем.

Ребята имели совесть. Но как только Ричард трогал струны, вновь начинали медленно сдвигаться по вечному и необоримому закону толпы.

Лишь последнюю песню, свою любимую, Ричард спел для всех – спел, стоя на трех сдвинутых лесенках и громко, но так, чтобы от громкости не страдала красота.

Это была песня о раннем почтальоне, о парне, который встает, когда его девушка засыпает, о почтальоне, чьи поцелуи не будят, чьи шаги по комнате не слышны.

Песенка о почтальоне, который идет по еще пустому серому городу, и стук его каблуков по асфальту – единственный звук на спящей улице.

О почтальоне, слепом, как судьба, о почтальоне, который хотел бы служить только радости, а служит четырехкопеечной марке, о почтальоне, который успевает разнести целую сумку счастья и горя, правды и лжи, клятв и измен,

 
пока на рассвете
луна в серебре,
подобно монете,
стоит на ребре…
 

Еще звучал проигрыш, и ребята не знали, кончилась песня или нет, а Ричард вдруг спрыгнул с лесенок, сел к окну, быстро, но не жадно выпил стакан лимонаду и заговорил о чем-то с Шуриком. Лицо у него сразу стало такое, будто не было только что гитары, не было чуда, – разом захлопнулась дверца в песенную страну.

И ребята почувствовали это, не стали приставать с похвалами. Ребята покачались еще с минуту в проходах и пошли по своим местам.

Но удивление и благодарность все равно находили выход – в двух десятках купе пелось, бормоталось и мурлыкалось:

 
Пока на рассвете
Луна в серебре,
Подобно монете,
Стоит на ребре…
 

В Степной их привезли утром.

На платформе, блестевшей после ночного дождя, была короткая встреча. Деловитая сухонькая девушка лет тридцати поздравила представителей московской молодежи с приездом на стройку, пожелала хорошо устроиться, найти дело по душе, активно включиться в общественную работу и отдала плечистому Валентину скромный букет полевых цветов.

Потом они шли по городу, компактной толпой, с чемоданами и рюкзаками. Шурик нес еще и гитару. Ричард вежливо спросил, не тяжело ли, но Шурик сказал, что нет, она же совсем легкая.

Встречные девушки, в основном, в рабочих брючках и резиновых сапогах, иногда оборачивались – больше на Шурика, который в клешах с цепочками, галстуке птичкой и с гитарой на плече здорово смахивал на солиста самодеятельности, исполнителя песен и танцев народов Латинской Америки.

Ричарда не замечали.

А он цепко глядел по сторонам на одинаковые жилые кварталы, на котлованы между уже готовыми корпусами, на мостовые, поверх асфальта жирно лоснящиеся грязью, на голый простор за крайними домами микрорайона, на бедный, казенный сквер, разбитый наспех по плану озеленения – ряд лип, дорожка, ряд лип, дорожка, посередине квадрат с лавочками…

Он приглядывался к городу и был рад, что приехал сюда.

И рад был, что идет по грязной улице, выбирая, куда ступить, идет в своем черном, под горло, свитере, и чемоданчик его не велик и не мал.

Он шел по деловому городу, построенному ради будущего комбината, приспособленному для работы, для еды, для сна, для бани по субботам, для танцев два раза в неделю. По городу, который еще не знал, что нечто в его судьбе изменилось.

А Ричард знал, и от этого в груди его возбужденно подрагивало. Он уже видел лавочку среди голого двора, куда придет однажды вечером с Шуриком, видел дома вокруг, которые послушно притянутся к его гитаре, видел тихий проулок, по которому целая толпа пойдет его провожать… Он приметил красную вывеску клуба, примечал общежития – есть же там красные уголки.

Ричард присматривался к городу, еще не знающему о своей завтрашней судьбе, и его радовали и забавляли взгляды, скользящие по нему – и мимо.

Возле Доски почета деловитая девушка стала рассказывать Валентину кое-что из истории города, они приостановились на несколько секунд, и вся толпа приехавших остановилась, прислушиваясь, Ричард тоже слушал. А про себя думал, что у сухонькой этой девушки какое-то, видно, положение на стройке. И у Валентина с его солидностью и серым костюмом тоже, наверное, будет положение. А у него, Ричарда, никакого положения нет и не будет. Но зато через десять лет ребята, строившие город, будут вспоминать не эту сухонькую, и не Валентина, и даже не бульдозериста с Доски почета, а его, Ричарда. Станут говорить: «Вот был у нас один парень…» – и петь его песни. Он не знал, сколько проживет здесь – может, год, может, пару месяцев. Но знал, что когда уедет, станет легендой этой стройки, как знаменитый футболист Поступалов, работавший тут когда-то электросварщиком, как прораб, ставший теперь министром, и как девчонка, погибшая в кабине падающего крана, который пыталась и не смогла удержать.

И от того, что он знал это, а все вокруг не знали, Ричард чувствовал себя как мальчишка, играющий в разведчика, и держался еще скромней и незаметней. А когда какая-то девушка, заглянув сбоку, довольно громко сказала подруге: «Тот самый парень», – сделал вид, что это вовсе не о нем, и негромко, с почтительной завистью сказал Шурику:

– Брюки у тебя прямо по моде. На заказ шил?

– Ага. Двадцать рублей мужик взял. Если со своими цепочками – семнадцать. А где их достанешь?

– А он где достает?

– У него вроде брат на часовом заводе работает…

В общежитие Ричарда оформили быстро, потому что Шурик оказался важным активистом по части культурно-массовой работы, знал всех и легко договорился, с кем надо. Их поместили в четырехэтажное общежитие, в комнату на пять человек. Работать обоих послали в бригаду монтажников. Шурик и прежде работал на монтаже, а Ричард быстро сориентировался: недельку присматривался, а там пошло.

Первые дни он почти не играл – так, чуть-чуть у себя в комнате. Сразу же набегали ребята с этажа. Но он пел пять-шесть песен, не больше. А когда просили еще, отнекивался – мол, в другой раз.

Если ребята настаивали, их сурово осаживал Шурик:

– Ну чего пристали к человеку? Раз нет настроения… Еще успеете послушать – ведь в одном общежитии живем.

Сам он никогда не просил спеть, даже не заговаривал на эту тему. Но всегда держался рядом, чтобы ненароком не пропустить драгоценный момент.

Впервые в Степном Ричард спел по-настоящему дней через шесть после приезда, в субботу, по странному случаю.

После работы он сидел в комнате один, тихо наигрывая, – пробовал аккомпанемент. Вдруг в дверь раздраженно всунулся Валентин. Качнул головой и тихо, но от души выругался.

– А этот на гитаре играет! Ведь объявление же было – в четыре собрание. Вот народ! Самим же потом дольше сидеть.

Ричард отложил гитару и вышел вслед за Валентином – дисциплину он обычно соблюдал. В коридоре тут же попались навстречу двое ребят.

– Куда?! – с досадой напустился на них Валентин. – Сказано же было – сидите в красном уголке, сейчас начнется.

– Да там нет никого, – мирно объяснили ребята. – Мы чего? Другие придут – мы хоть сейчас.

– Вот народ! – взорвался Валентин. – Одних загоняешь, другие тем временем уйдут. Во дисциплинка! Таких, кроме армии, ничем не проймешь!

Ребята все так же миролюбиво развели руками и повернули назад, в красный уголок. Валентин помчался на четвертый этаж.

Ричард вернулся в комнату, взял гитару и тоже пошел в красный уголок. Сел на подоконник, тихо взял несколько аккордов и начал петь.

После двух песен кто-то попросил:

– Будь другом, погоди минуту – ребят кликну…

Начальник по хозяйственной части, который пришел проводить беседу, явился точно к сроку и вот уже минут двадцать сидел за столиком на маленькой сцене, по-отечески укоризненно покачивая головой. Был он лет шестидесяти, невысок и еще крепок. Седой ежик над низковатым лбом стоял плотно, а мясистое, курносое лицо было добродушно и положительно. Китель его, то ли морской, то ли железнодорожный, был не нов, но опрятен, медные пуговицы блестели.

– Хорошая у нас молодежь, бодрая, а неорганизованная! – сказал он, обращаясь ко всем сразу.

– Соберутся, – неуверенно пообещали ему. – После работы, знаете, то да се…

Но и в самом деле, через десять минут красный уголок был набит битком. Ричард пел песню за песней, как хотел, как умел, как мог – здорово пел, и сам чувствовал, что здорово. Ребята пробирались поближе, шепотом спрашивали:

– Кто это?

А те, что ехали с ним из Москвы, тоже шепотом отвечали:

– Ричард Тишков. Наш, московский, с Арбата.

Валентин стоял чуть поодаль и тоже слушал, изредка виновато и примирительно улыбаясь начальнику по хозяйственной части. Но тот успокаивающе махал рукой – успеет, мол.

Прежде чем Валентин решился подойти к Ричарду, тот сам вдруг взял последний, резкий аккорд, положил гитару на подоконник и повернулся к столику на сцене. Будто и не было никаких песен – просто пришел парень на собрание, пришел как все, пожалуйста, готов слушать…

Но начальник в кителе был человек бывалый и с массами обращаться умел. Он вышел из-за столика, продвинулся к Ричарду и сказал громко:

– Ну, молодежь, давайте знакомиться. Шмаков моя фамилия, Иван Федорович, заместитель управляющего по хозяйственной части. В том числе, значит, общежития, столовые, баня и так далее, с чем вам придется сталкиваться.

Он обращался вроде бы ко всем, но руку протянул Ричарду.

Тот встал:

– Тишков Ричард.

– Ты сиди, сиди, – сказал Шмаков. И повторил – опять всем: – Будем, значит, знакомы. Встречаться придется еще не раз, давайте, значит, жить в контакте, по-товарищески. Общежитие – это, можно сказать, ваш родной дом. Пока не женитесь, не обзаведетесь семьей…

Он уже начал было беседу, но не выдержал, опять повернулся к Ричарду, по-отцовски обнял за плечи и заговорил:

– Хорошо ты поешь. И играешь хорошо. У меня вот уже волосы седые, внуки в школу пошли, а слушал с удовольствием… Но вот какой у меня возник вопрос. Уж очень песни у тебя, как бы сказать… не бодрые. Хорошие, душевные, но не бодрые. А ведь вы – молодежь, вам песни нужны такие, чтобы, можно сказать, ноги горели!

Ребята загалдели снисходительно:

– А нам такие больше нравятся.

– Бодрые – это мы после получки споем…

Шурик рассудительно заметил:

– Всему свое место. В турпоходе, например, нужна маршевая, а в компании или на дне рождения…

Шмаков с чувством возразил:

– А бодрая все же лучше!

Ричард скромно сказал:

– Я ведь что от ребят услышу, то и пою. Бодрые, конечно, лучше – да где их взять?

Иван Федорович сразу же поймал его на слове:

– А по радио! Каждую неделю разучивают. Народные артисты исполняют! Репродуктор у вас в каждой комнате. Записал слова, подобрал музыку – и тебе хорошо, и людям приятно.

– Так там артисты, – вздохнул Ричард. – А я так – балуюсь…

И он спел песню про старого прораба, который выстроил шестнадцать городов, а теперь едет поднимать семнадцатый, но и там останавливаться не собирается, потому что цыганка нагадала ему могилу на последней из его строек…

– Вот видите, – сказал Шмаков сипловато, когда Ричард кончил. – Совсем другое дело.

– Так ведь тоже грустная, – проговорил кто-то.

– И грустная может быть бодрой, – убежденно возразил Иван Федорович. – Правильная песня. Нам, старикам, это очень даже хорошо понятно. Я, например, на пенсию ни за что не пойду. Как закон: остановишься – тут тебе, можно сказать, и крышка… Хорошая песня!

Это он сказал уже Ричарду.

Потом вернулся к столику на сцене и еще раз вспомнил песню, сказав, что там правильно подмечено, с какими трудами создается на новом месте каждый дом. А уже отсюда сделал мостик непосредственно к беседе: как это с трудами созданное имущество надо беречь, не марать стены, не ложиться в сапогах на покрывала, соблюдать чистоту на кухне и в туалетах. Еще посоветовал, как распределять деньги от получки до получки: не тратить на пустяки, а только на необходимое, и так рассчитывать, чтобы поровну на каждый день. А в конце сказал, что если у кого со временем возникнут какие-либо трения или осложнения, а также просто посоветоваться – всегда, пожалуйста, прямо к нему.

Ему задали несколько вопросов – насчет стадиона, бани и еще кое-чего, – и он на все обстоятельно ответил.