Текст книги "Легенда о Ричарде Тишкове"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Потом, уже идя на выход, подошел к Ричарду и сказал, подмигнув:

– Бодрые песни нужны, бодрые!

Тот ухмыльнулся в ответ и развел руками:

– Да уж как умею…

– В какой комнате разместился? – между прочим поинтересовался Шмаков.

– В тридцать первой, на третьем этаже.

– Ага, – глянул в потолок Иван Федорович. – Пятикоечная, угловая, угол там зимой подмерзает… Вот что я думаю. Есть у меня в седьмом общежитии на две койки комната, еще там матрасы лежат. Тебе все же песни разучивать надо, тренироваться, обстановка нужна. А матрасы что – ты ж матрасы не испортишь… В общем, подбирай себе напарника – и переезжай.

– А чего напарник? – сказал Ричард. – Вот Шурик. У нас и тут койки рядом.

– С самой Москвы вместе едем, – сказал Шурик и покраснел.

– Ну, тем более. Идите, значит, к коменданту, скажите, я дал распоряжение.

Двухместная комната вскоре очень пригодилась Ричарду – когда вечерами они с Шуриком, захватив гитару, стали уходить в окрестные дворы, в компании, в красные уголки общежитий.

Здесь компании были бедней, чем в Москве. И вино не по выбору, а какое есть, и стаканы вместо рюмок, и сидели на койках.

Но Ричарду тут нравилось больше. Ребята все были простые, свои, даже одевались похоже – один универмаг на всех. И ему нравилось это равенство, когда не важно, кем ты работаешь и сколько тебе платят, а важно, что ты за человек.

Скоро его стали звать и в итээровское общежитие, и он заглядывал туда, но не часто и не по первому зову. А если молоденькие инженерики пробовали давить фасон, будто невзначай срезал их, помянув к слову кое-кого из своих московских знакомых.

И, вообще, ему в этом городе нравилось, и дорого было, что ребята, узнав случайно, где он поет, плотно и душно набивались хоть в красный уголок, хоть в комнату общежития, причем приходили не по знакомству, а просто – на гитару. Дорого было, что даже в заранее сговоренный вечер его песня принадлежит не хозяевам комнаты и не компании, а всем.

Ему нравился этот город, построенный для работы и быта, за то, что в нем не было красоты, – и тем необходимей и пронзительней звучала здесь гитара Ричарда. И недаром в Степном чаще, куда чаще, чем прежде, пел он одну из самых своих любимых – песенку о кондукторше, у которой все билеты счастливые, так что хватит на любого пассажира.

Вот она дала один билет – и нелюбимого полюбят.

Протянула другой – и потерянный когда-то сын вернется к матери.

Оторвала третий – и тот, кто одинок, на трамвайной остановке встретит старого друга…

Ее вагон всегда битком, люди тянут руку за счастьем, а ей не жалко, она рада – ведь у нее все билеты счастливые.

Вот только у самой – проездной, номер тридцать восемь сорок два, и никто ни разу в жизни не продал ей счастливый билет…

Эту песенку Ричард пел негромко и просто. И всем казалось, что поет он о себе, и Ричарду тоже так казалось – порой он даже щурил глаза, сдерживая жалостную слезу.

Хотя в обычное время уверенно знал, что жизнь легка и подвластна его гитаре и что ему лично счастливых билетов хватает и хватит.

И как прежде, в Москве, девчонки протискивались поближе, чуть не дрались за место рядом с ним. И как прежде, счастливы были те, с кем он заговаривал или просто коротким, будто случайным взглядом позволял после вечеринки уйти с собой.

Отыграв и отпев, он становился сдержан, почти скромен. А девчонок еще качала и кружила стихия песен, они любили в нем всех, кого мечтали любить. И когда Ричард клал руку какой-нибудь на плечо, ей казалось, что ее обнимает и обволакивает грусть и красота мира…

В такие вечера Шурик допоздна бродил по общежитию, засиживался в чужих комнатах или просто слонялся по уже пустым коридорам, стараясь не греметь своими цепочками.

Ричард ему как-то сказал:

– А если тебе комната понадобится, ты только мигни. Сделаем расписание – день ты, день я.

Комната Шурику что-то не надобилась, но сама идея пришлась по вкусу. И когда он в Доме культуры танцевал шейк или еньку, всегда находил случай хвастливо проговорить:

– Во мы с Ричардом шикарно живем! По расписанию: день комната ему, день – мне.

Девушки постарше посмеивались:

– Когда твой день будет, меня позовешь?

Шурик краснел и тонким голосом огрызался:

– А у меня на весь квартал дни заняты!

У Ричарда со временем было посвободней.

Но подолгу девушки возле него не держались.

Обычно встречались еще раза два-три. Но без гитары было не то, разговора не получалось. А если и получался, то как у всех, будничный – про работу, про зарплату, про кино, про знакомых… Становилось скучно. В конце концов девушка просила спеть.

Ричард вежливо, но упрямо отказывался. Он все же уставал немного, от струн побаливали подушечки пальцев, и брала досада на женский эгоизм – им лишь бы удовольствие. И еще он никогда не пел для одного человека, он любил, чтобы песня была свободная, для всех и ничья – тогда он себя уважал.

Поэтому быстро расставались.

Но без скандала, без ссоры, и если случайно сталкивались потом, девушка почти всегда улыбалась, спрашивала, где в следующий раз можно будет его послушать, и приходила, слушала. Обиды на него не оставалось – за что? Наоборот, оставалась память о радости, а ведь память о радости – тоже радость.

А он даже сам себе не мог объяснить, что это у него. То ли просто время с ними проводит, то ли ищет – а кого ищет, какую? Или еще и мстит, не разбирая кому, за равнодушную грубость, с которой девушки относились к нему прежде?

И Ричард, пожалуй, не знал, что дает ему больше удовлетворения и спокойствия – сами эти короткие встречи или ощущение уверенности, удивительной власти над зыбким миром счастливых неожиданностей…

За два месяца его узнал весь Степной, на улицах и в столовых оборачивались. Ребятам нравилось, что он был с виду совсем как они, одевался даже незаметней, а на вопрос, где в субботу будет петь, скромно отвечал, пожимал плечами:

– Да я не знаю… Шурик вроде с кем-то договорился.

А Шурик важно отвечал:

– В общежитии жилстроя. Но это еще не окончательно.

О Ричарде говорили удивленно:

– Тихий такой малый… По виду никогда не скажешь…

Даже его успех у девушек вызывал не зависть, а почти сочувствие:

– Девчонки за ним гоняются – ужас! А он такой тихий малый…

Знало его и начальство. Даже управляющий трестом, когда его уговаривали взять на гарантию концерт заезжей пианистки, особенно упирая, что артистка московская, отвечал благо душно:

– Ладно, сделаем, никого не обидим… Только я вам откровенно скажу: московская, ленинградская, новосибирская – это мне все равно. Тут все дело в таланте. Вот, например, у меня есть паренек – простой монтажник, на промстрое работает…

Тридцатилетняя деловитая девушка, встречавшая их группу на вокзале, тоже слушала как-то песни Ричарда и отметила его талант. Она работала в управлении, а также кем-то по линии общественности и сразу же предложила:

– А вы бы не попытались создать небольшой струнный коллектив? Мне кажется, у вас бы очень хорошо получилось. Для начала, скажем, на уровне красного уголка, а впоследствии даже на базе Дома культуры. Мы бы помогли составить репертуар…

Ричард смущенно покачал головой:

– Да нет, это у меня не выйдет. Насчет самодеятельности у нас вот Шурик специалист. Он и в Москве увлекался.

Шурик, покраснев, подтвердил, что был членом комитета по культмассовому сектору.

– Ну вот и хорошо, – сказала сухонькая девушка. – Значит, вы сможете организовать. А он, – она кивнула на Ричарда, – будет ваш первый активист…

В бригаде у Ричарда тоже все было хорошо – работал как все. И остальным монтажникам здорово нравилось, что вот его знает целый город, а работает как все.

Вечерами они с Шуриком заходили во все новые и новые дворы и новые и новые кварталы – Шурик с гитарой, а Ричард так, в своем черном, под горло свитере и серых потертых брючках. А когда потом возвращались домой, в общежитие, ощущение у обоих было такое, будто к неузаконенной, но прочной империи Ричарда прибавился еще один удел…

Иногда бывали приключения.

Как-то около полуночи в пустом проулке к ним привязались четверо парней. Ребята были явно с прошлым: у одного, длинного, оба ряда зубов отсвечивали металлом, а у другого, белесого толстяка, руки были татуированы чуть не до локтей и даже из выреза тенниски выглядывала довольно симпатичная русалка. Парни были навеселе, но не слишком. Они топтались под единственным в проулке фонарем, и в глазах у них стояла тупая тоска людей, крепко не добравших до нормы.

Длинный, поймав взгляд Шурика, вяло процедил:

– Ты, фраер, одолжи-ка трояк.

Шурик хотел было с достоинством пройти мимо, но малый крикнул грозно:

– Тебе говорят?! А ну подь сюда!

Шурик остановился и сказал, побледнев:

– У меня с собой нет.

Толстяк, видимо, решил позабавиться – приказал негромко:

– Ну-ка, кинь гитару. – И благодушно объяснил своим: – Давно поучиться хотел, все времени не было.

Шурик здорово испугался, но гитару не отдал – отступив на шаг, прижал ее к груди.

Ричард стоял с ним рядом. Невзрачный, в черном свитере, он пока внимания не привлекал. Но тут он мягко взял гитару у Шурика и пошел к парням. Не дойдя шага два, тронул струны.

Длинный, все глядевший на Шурика, вдруг рявкнул:

– А ну подь быстро! Глаз на пятку натяну!

Ричард пел, будто не слышал.

Подряд, без перерыва, спел он три жутковатые песни, с кровью, с тюремной тоской по любви. Он учел, что парни выпили, и дал чуть больше надрыва.

Шурик подошел поближе, его никто не трогал.

Ричард спел еще одну, но полегче, а в конце – веселую, про остряка-карманника:

 
Это был воскресный день,
И я не шарил по карманам:
В воскресенье отдыхать —
Вот мой девиз.
Только вдруг меня хватают,
Обзывают хулиганом,
Говорят мне,
Что я вор-рецидивист.
Эй, приятель, не ершись —
Моя фамилия Сергеев,
А кто такой рецидивист,
Я понятья не имею…
 

Потом оборвал проигрыш и протянул гитару толстому, сказав просто, как сказал бы Шурику:

– На…

Тот растерянно взял и держал перед собой в обеих руках, как ребенка. Покачал слегка, будто взвесил, и проговорил смущенно:

– Легкая…

Ричард вежливо спросил:

– Играл раньше?

– Да нет, не приходилось, – сказал тот. – Так, поучиться хотел, все времени не было… Да не, все равно не выйдет. Слух нужен, голос… Сам-то москвич?

Ричард кивнул:

– Ага. Мы оба из Москвы, Шурик тоже.

– Ну и я почти то же самое, – сказал толстый. – Мытищи – слыхал?

Он осторожно вернул гитару Ричарду, и тот спел еще две песни.

В конце концов парни даже проводили их до общежития, причем разговор вели достойный и деликатный: о том, что заработать в Степном можно, что из девок тут есть, конечно, всякие, но есть и порядочные, что одеться по-современному здесь не так-то легко – в связи с этим были сказаны похвальные слова по поводу Шуриковых клешей с цепочками.

Расстались знакомыми, парни пригласили заходить. Недели через полторы Ричард и в самом деле заглянул – любопытно было.

Из девушек постепенно выделилась одна.

Не то чтобы Ричард ее любил – этого не было. Но просто она осталась возле него, а не отошла через неделю, как другие. И относилась она к нему не так, как другие. Да и он к ней, пожалуй, не так. А как – задуматься об этом у него необходимости не было.

Познакомились они интересно.

Как-то он с Шуриком попал на танцы в маленький клуб при новом общежитии. Это было в центре городка, недалеко от дома. Но так вышло, что на танцах оказались одни только незнакомые, новенькие, из большой группы, которая приехала накануне. Было много девушек, и, как всегда в таких случаях, приезжие показались Ричарду ярче и симпатичней своих.

Он был без гитары, петь сегодня не собирался – хотелось просто пройтись по городу, неторопливо переговариваясь с Шуриком, спокойно глядя на растекающуюся по домам вечернюю смену, на негустую толпу у входа в кино, на освещенные витрины гастронома. Просто прогуляться, как гуляют вечерами сорокалетние, семейные, которым в общем-то ничего и не надо.

В клубе они с Шуриком сперва постояли у окна, равнодушно оглядывая зал. Потом решили потанцевать.

Шурик пригласил девушку с высокой прической и яркими губами, лет на пять старше его. Он всегда приглашал таких. Особых надежд на будущее подобный выбор не сулил. Но зато яркие, модные девушки хорошо сочетались с Шуриковым галстуком-птичкой, с цепочками на клешах и еще более подчеркивали его причастность к современной, красивой жизни.

Ричард тоже пригласил одну девушку – ему понравилось ее смуглое надменное лицо. Держался он с ней вежливо, рассказывал про Степной – какая столовая получше, куда можно пойти вечером…

Пригласил он ее еще раз. Но оказалось, что про город вроде больше рассказывать нечего, а девушка на его вопросы отвечала односложно, с явной неохотой: «Да», «Нет»… Так что на второй танец разговора не хватило.

Ричард все же решил подойти к ней еще раз – позвать на завтра в компанию. И уже почти подошел, когда она вдруг резко отвернулась и перебежала на другую сторону зала.

Ричард за ней не погнался, тут же пригласил другую, пухленькую кокетливую блондиночку. Ей тоже начал рассказывать про Степной. Но она то ли слушала, то ли не слушала, стреляла глазками мимо Ричарда, а потом, глядя на его поношенный свитер, сказала невпопад:

– Интересно тут у вас… У нас в Одессе на танцы даже без галстука не пускают.

Ричард не обиделся, и настроение у него не испортилось.

Подошел Шурик, и Ричард сказал ему:

– Жалко, гитару не прихватили.

Тот с готовностью предложил:

– Принести?

С модными девушками у него что-то не ладилось, и он тоже ощущал нехватку гитары.

Ричард спросил:

– А тебе не трудно?

Он вообще был человек вежливый: еще с детства его накрепко выучили приличиям старомосковские переулки и проходные дворы, где за грубую фразу без лишних разговоров били в зубы.

Шурик пошел за гитарой, благо было недалеко. А Ричард пока решил еще кого-нибудь пригласить – не торчать же отвергнуто у стены.

На этот раз он не торопился, а выбирал основательно – словно в былые времена, еще до гитары, когда на танцах долго высматривал девочку по себе, стараясь выбрать посимпатичней, но из некрасивых, средненьких, не избалованных вниманием и родительскими деньгами.

Наконец он углядел такую девочку. Она стояла одна, и Ричард подумал, что если к ней, например, сейчас подойдет, это для нее будет вроде счастливой случайности. Она была даже не некрасива, пожалуй, ничего: лицо, правда, в веснушках, ноги толстоваты, а в остальном нормально. Но уж очень плохо одета – поверх черного платья дешевая голубая кофточка, туфли каждодневные, тупоносые, на плоском каблуке… Лет ей было восемнадцать, может, девятнадцать, но прическу, видно, стала делать недавно – пепельные волосы были взбиты в неуверенный кривоватый шар.

Заиграли танго. Ричард подошел к ней:

– Разрешите вас пригласить?

Она и танцевала неуверенно, иногда сбиваясь с такта. Тогда Ричард, чтоб не стеснялась, говорил:

– Толкучка здесь – ужас!

Голову она держала странно – подбородок прижимала к груди. Но он все же увидел на горле у нее длинный грубый шрам – даже знобко стало, когда представил, какая была рана…

Ей Ричард тоже рассказал про Степной – и насчет заработков, и про столовки, и куда пойти вечером. Сама она больше молчала, но слушала внимательно, а если вставляла слово, то к месту. А когда он сказал, что город вообще-то ничего, жить можно, несмело улыбнулась:

– Мне тоже понравился. Дома такие новые…

Глаза у девушки были серые, тихие. Звали ее Зиной.

Затем они вышли в фойе, постояли у подоконника, еще поговорил и Ричард пересказал ей книжку, которую вторую неделю взахлеб читали в общежитии, – о французской шпионке. Потом спохватился:

– Вообще-то я Хемингуэя люблю. Интеллектуально пишет, с подтекстом.

Вернулся Шурик, но с пустыми руками – оказалось, ключ от комнаты Ричард унес с собой. Шурик взял ключ и опять ушел.

– Гитару принесет, – объяснил Ричард.

– Он на гитаре играет? – спросила Зина.

– Да нет, это мне, – скромно сказал он.

– А вы играете?

Он ответил:

– Так, балуюсь…

Они вернулись в зал и станцевали еще раза два. Потом Ричарду эта волынка надоела: танцевать он не очень любил.

– Тебе не надоело тут? – спросил он девушку.

Она пожала плечами:

– Не знаю. Немножко надоело.

И глянула на него неуверенно: так ответила или не так?

Он предложил:

– Может, походим пока?

Зина кивнула. Тогда он пошел к двери, а она за ним.

На улице Ричард положил руку ей на плечо:

– Показать тебе город?

Особенно показывать было нечего, но он все-таки показал – старые бараки, новые кварталы, микрорайон, кино, универмаг. На всякий случай объяснил, как идти на почту, как в столовую самообслуживания. Все показал – даже пустырь, оставленный для стадиона.

– Видишь? – махнул рукой. – Вон там, за домами.

Она была тихая девчонка, шла рядом и молчала. А он вдруг стал рассказывать про Москву, как жил на Арбате, ходил с ребятами на стадион, как потом до полуночи стояли в подворотне…

– На нас даже участковому жаловались. Приходит – чего, говорит, тут стоите? А где, говорим, стоять? А тут, говорит, тоже не место. Почему это, говорим, не место? Запретная зона, что ли?.. Поворчал и ушел – чего он нам сделает? И вообще, дурацкая привычка: раз в подворотне – значит, хулиган. Вот ты смотри: пришли после футбола, конечно, хочется поговорить. Домой к кому пойти? У всех родные, люди отдыхают, а нас целая компания. В кафе тем более без денег не заявишься, там пришел – значит, пей. Вот и стоим в подворотне. Мешаем, что ли, кому?

Она призналась:

– А я тоже боюсь, когда идешь вот так поздно, и ребята стоят.

– Никогда не бойся, – сказал Ричард. – Чего бояться? Не люди, что ли? А если что – просто поговори, как человек. Ведь те же самые ребята, если разобраться, днем работают или в техникум ходят. Не воруют же! Люди как люди.

И вдруг повернулся к ней, найдя неожиданный аргумент:

– Меня же вот не боишься!

Она опять неуверенно улыбнулась.

А ему вдруг стало стыдно. Пожалуй, он никогда в жизни столько не говорил. Дураком себя он вовсе не считал – знал, что не глупей других. Но еще знал, что никому его мысли особенно не интересны, вот и молчал, а если говорил, старался покороче.

– Вот так-то, – закруглил Ричард длинный разговор. – Если ты к человеку по-человечески – никогда он тебе ничего плохого не сделает.

Он вдруг вспомнил, что Шурик небось давно уже притащил гитару. Они пошли к клубу. Но тут Ричард почувствовал, что сейчас играть неохота. Чего ради? Доказать тем двум? Успеет еще, докажет…

Он оставил Зину подождать у входа, а сам заглянул в зал и сказал Шурику:

– Ты извини, так вышло… Понимаешь – девчонка ждет…

Шурик сделал хитрое лицо и поощрительно подмигнул.

Ричард уже повернулся, чтобы идти, когда Шурик окликнул:

– Стой, ключ-то у меня…

– Да ладно, – махнул рукой Ричард. Но ключ все же машинально сунул в карман.

Они пошли в скверик возле кино и сели на лавочку. Ричард держал руку у нее на плече, но – и только. Он вдруг спохватился:

– Ты бы хоть о себе рассказала. А то все я да я.

Она, помолчав немного, пожала плечами:

– А тебе будет не интересно.

– Почему не интересно? – возразил он. – Интересно!

Но настаивать не стал.

Потом они еще погуляли, и Ричард рассказал ей, как плавал матросом по Волге. Он и раньше говорил про это девушкам, но больше про разные веселые истории, как ребята приловчились очищать технический спирт и тому подобное. А сейчас хотелось о другом.

– Вот ты смотри, – объяснял он Зине. – Допустим, рейс Москва – Астрахань. Оттуда могут в Ростов, еще куда-нибудь. Заработки, конечно, приличные, особенно на разгрузке-погрузке. Деньги ребята привозят, нечего грешить. Вот тебе, например, такой случай. Он два месяца плавает, а в Москве у него жена. Два месяца – ведь срок? Знаешь, как ребята психуют? Тем более – что она тут одна делает?.. Конечно, ревность – пережиток, но когда он там вкалывает, а она в Москве гастроли дает, тоже, удовольствие маленькое. Никаким деньгам рад не будешь… Ну вот сама посуди – не так, что ли?

Она кивала неловко, прижимая подбородок к груди – прятала шрам. Ричарду было жалко девчонку, хотелось успокоить, но он не знал, как это сказать, и только легонько похлопывал по плечу…

В конце концов они все-таки пришли к нему в общежитие. Ничего такого он не хотел – просто посидеть рядышком в темноте при блеклом заоконном свете, погладить по щеке… Ну, поцеловать…

А вышло – как с другими…

Но что-то все же было иначе. Сперва он не понимал, что именно, потом вспомнил и удивился: ведь она не слышала, как он поет. Даже не знает толком про гитару. Он ей сказал: «Так, балуюсь…» Мало ли кто балуется?

Он спросил на всякий случай:

– Вас когда в Степной привезли?

Зина ответила:

– Вчера после обеда.

– А чего вечером делала?

Она проговорила не сразу:

– Мы с девочками стирали.

– И не ходили никуда?

– Нет, – сказала она чуть удивленно. – Постирали, спать легли. А что?

Ричард усмехнулся и поцеловал ее в щеку. Потом легонько провел пальцами по горлу:

– Это у тебя откуда?

Зина сказала глуховато:

– Болела, операцию делали… Очень некрасиво?

– Да ну, даже незаметно, – соврал он.

Но ему это правда было все равно – не по шраму же ценить человека.

Обычно он девчонок не провожал. Но ее проводил. У общежития некрепко поцеловал:

– Топай, спи. Завтра вечером зайду, часов в семь.

Она стояла, не уходила.

Ричард спросил:

– Ну, чего?

Она вдруг проговорила залпом:

– А мне один парень говорил, что со мной из-за этого шрама никто дружить не будет.

Ричард с сердцем сказал:

– Дурак твой парень. Просто кретин какой-то.

Зло брало, что человека судят по внешности, как раньше, до гитары, судили его самого.

Зина странно улыбнулась – не ему, а себе. Ричард не понял:

– Ты чего?

Она сказала:

– Просто так.

– Чего просто так?

Она снова улыбнулась.

Он шел домой и думал: о чем это она? Но потом сообразил: ведь у нее, наверное, ни подруг не было, ни пария. А человеку одному тяжко – это Ричард знал очень хорошо…

Потом он несколько раз брал ее с собой в компанию. Голубую кофту велел не надевать – в черном скромном платье она выглядела получше, пожалуй, даже ничего. Им обоим шло неброское и ношеное.

Усаживал ее Ричард всегда рядом с собой, обращался с подчеркнутым уважением и при этом чувствовал злое удовлетворение, как будто, относясь ласково к этой тихой серенькой девчонке, он кому-то мстил.

Зашел он с ней как-то и в клубик, где они познакомились, играл там… Кончилось тем, что смуглая красавица, которая тогда бежала от него через весь зал, уже на выходе пробилась поближе и заискивающе напомнила о знакомстве. Ричард вежливо переспросил:

– На танцах?.. A-а, наверное, вроде припоминаю… Вы извините, меня девушка ждет…

Но на следующей же вечеринке Ричарду понравилась одна девушка, и он, поколебавшись немного, ушел с ней, а проводить Зину попросил Шурика. Особого раскаяния при этом не чувствовал: ведь Зине он ничего не обещал, не говорил, что любит.

Между прочим, этого он никому не говорил…

Но потом было неприятно: думал, как там она, и жалел, что обидел, потому как обижать не хотел. Но затем выкинул из головы: кончилось – чего еще думать!

Но оказалось – не кончилось.

Дня через три он встретил ее на улице, поздоровались, будто ничего не произошло. Что да как, куда идешь – слово за слово, вместе пошли в столовую, потом в кино. В конце концов Шурику опять пришлось до часу ночи бродить по коридору, стараясь не звенеть своими цепочками…

Позже, глядя на зыбкие отсветы уличного фонаря, Зина спросила тихо:

– Тебе та девушка очень понравилась?

Он вяло усмехнулся:

– Да ну, что ты!

– А тогда зачем ты?..

Она спросила без всякого осуждения – спросила, и все.

Он подумал немного и вздохнул:

– А черт меня знает…

Еще она спросила:

– У тебя пальцы от гитары не болят?

– Если часто играю, болят, – сказал Ричард. – Вот здесь болят, подушечки…

Он быстро, с двух встреч, понял, что Зина не ахти как умна, можно сказать, просто глупая. Знала она мало, в жизни почти что не разбиралась, людей стеснялась, в любой компании отмалчивалась – даже в комнате своей, в общежитии, существовала скованно и одиноко, не умела найти с соседками общий язык.

Но эта девчонка могла целый вечер сидеть одна в пустой комнате общежития, ждать его. И не потому, что договорились, а на авось – вдруг зайдет. И Ричарду лучше жилось от мысли, что вот кто-то его ждет, когда ни приди – обрадуется, что ни вели – послушается, что ни сделай – без звука простит.

Впрочем, заходил он не часто. А то просто встречал на улице. И в эти вечера, кроме Шурика, с ним ходила на поиски ощущений еще и она. Она тоже сидела на лавочке рядом, как и Шурик, только молчала. Домой иногда так и возвращались втроем, а иногда Ричард уходил с какой-нибудь девушкой. И опять Зина потом тихо спрашивала:

– Тебе эта девушка очень понравилась?

Он отвечал то, что думал:

– Все они одинаковы. Думаешь, я им нужен? Им моя гитара нужна. Знаешь, что она вчера говорила? Пойдем, говорит, завтра к одной девчонке и возьми с собой гитару… Понимаешь? Чтоб я пел, она рядом сидела, а та девчонка завидовала.

Зина молчала, и он говорил – опять то, что думал:

– Вот веришь? Мне только с тобой хорошо, потому что ты мне в душу не лезешь.

Она верила. Во всяком случае в душу не лезла…

Она же сшила ему чехол на гитару.

…Ричард не считал, что в жизни везет. Везет – это когда идешь по улице, а судьба вдруг кинет тебе под ноги серебряную монетку орлом вверх. А у Ричарда такого не было, он всего добивался сам.

Иногда, конечно, получалось очень здорово – вот хотя бы в Москве, в самом еще начале, когда на бульварчике познакомился с теми двумя студенточками. Но и тут все же нельзя считать, что повезло. Другое дело, если бы вышел на улицу – и сразу они. А то ведь он и до этого недели две каждый вечер болтался и по Метростроевской, и по Кропоткинской, и по переулкам, искал, вслушивался… Вот в конце концов и нашел.

Но и в Степном с ним как-то произошла случайность, какую не угадаешь, не придумаешь и не подстроишь. Вот уж в самом деле серебряный рубль! Только Ричард не сразу разобрался, на решку он лег или на орла…

Ричард четко знал, что поют песни люди. Некоторые очень здорово, но все равно люди. Они умели, и он умел, а что не умел, мог научиться. И пленки с записями слушал внимательно и трезво, сразу понимая, где он сильней, а где надо кое-что перенять. Но чужое пение нравилось ему редко – обычно чувствовал, что сам спел бы это по-своему, лучше. Особенно не любил, когда фокусничали голосом или гитарой: в хорошей песне нужны не фокусы, а душа.

Пели песни люди, но сочиняли – боги. Иногда Ричарду страшно становилось: как это в человеческой голове могли так нечеловечески складно соединяться слова?

Самый высший бог жил в Москве, на Арбате, недалеко от Ричарда. Потом вроде уехал, потом вроде приехал… Встретиться с ним было просто, но Ричард к знакомству не стремился, даже избегал: от одной мысли об этом становилось зябко.

Однако встретиться все же пришлось, и не где-нибудь, в Степном…

Бог приехал в Степной на два дня, остановился в крохотной трестовской гостинице и первый день провел незаметно. Но сразу же возник слух, и вечером на котловане шестого цеха его узнали и пригласили на завтра в итээровское общежитие. Ребята постарались: начальник управления механизации, лихой тридцатилетний ростовчанин, даже сгонял после работы за сорок километров, в аэропорт, за припасами.

Естественно, позвали и Ричарда.

Он, конечно, сказал, что завтра придет, уточнил насчет времени и пошел домой. С ним было еще человека три, все говорили о завтрашнем, и он говорил. Но уже чувствовал, как растет и тяжелеет где-то внутри давящая тоска. Это было странное чувство, и только дома, в общежитии, Ричард вдруг понял, что это зависть.

Он сидел на кровати, и в глазах у него было такое хмурое, тягостное недоумение, что Шурик забеспокоился. Ричард ответил первое, что пришло в голову: болит живот.

Раньше он никогда никому не завидовал – разве по мелочам. Он был неглупый, трезвый парень и понимал, что зависть – штука бесполезная и жалкая. Ну, ты некрасив, а другой, допустим, красив. Ну и что? Завидуй не завидуй, красоты не прибавится. Значит, надо как-то по-другому искать выход из положения… Когда научился играть на гитаре, опять никому не завидовал, да вроде и причины не было – все, что хотел, получалось.

А теперь зависть ударила его под ложечку, и он, согнувшись, сидел на кровати, даже не пытаясь стряхнуть эту внезапную тяжесть.

Он мучил себя, вспоминая, какой разговор был час назад. Ребята возбужденно толковали о коньяке, о шашлыке, о закуске, да кого позвать, да на чем сидеть… В этой суете, между селедкой и табуретками, решили о нем, Ричарде, что притащит для бога гитару, а может, и сам споет – тому ж, наверное, будет интересно послушать… И сразу стало ясно, что для всех он просто малый из бригады монтажников, свой, доморощенный, с хрипловатым голосом и дешевой гитарой. А тут – шутка ли! – бог!

Он сидел на кровати и мучил себя, усмехаясь горько и глухо, словно отфыркиваясь.

Постепенно он свыкся с этим новым чувством и стал думать спокойней и практичней.

Ну ладно, бог. Но почему все-таки такая колоссальная разница – приехал, и вроде его, Ричарда, уже и вовсе нет. Пленки бога он слышал – хорошо поет, ничего не скажешь. Но ведь поет и Ричард неплохо – может, малость похуже, а может, и не хуже. Конечно, у бога песни свои, но зато у Ричарда их больше, четыреста двадцать восемь штук, без обмана, все в тетрадку записаны…

В общем выходило, что разница, по сути, только одна: у бога песни свои, а у Ричарда – чужие…

Шурик молча сидел на своей койке, лицо у него было сочувственное и сосредоточенное. Он спросил, не надо ли чего – может, за лекарством сбегать?

Ричард сказал:

– Да нет, не надо. Иди лучше погуляй, а я спать лягу.

Но спать он не лег, как только Шурик вышел, схватил гитару, снова сел на кровать, закинул ногу и стал наигрывать нечто, пока еще самому не внятное, скользя между знакомыми мелодиями.

– Гитара, моя ты гитара, – пробормотал он в ритм дважды и трижды. Но напев ему не понравился, и те же слова завертелись в мозгу, укладываясь половчей и поглаже…

Другие-то могут! Притом многие. А он даже не пробовал. Ведь и на гитаре когда-то не умел – а получилось!..

Ричард играл, почти мгновенно ориентируясь в мотивах. Пальцы его слушались, изнутри била странная, боязливая и радостная дрожь. С дрожью билось сердце, легкая дрожь копилась в икрах. И даже кровь в жилах словно бы подрагивала. Он, смертный, бунтовал против бога, и все его тело жило отчаянной минутой этого бунта.

Волна возбуждения и расчета поднялась в Ричарде, и на гребне ее словно бы сам возник первый куплет:

 
Ах, гитара, ты моя гитара,
Сколько в тебе страсти и огня!
Ты меня когда-то выручала,
И сейчас ты выручи меня…
 

Ричард пропел его несколько раз, тише и громче, варьируя мотив.