Текст книги "Легенда о Ричарде Тишкове"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Он повернулся, чтобы идти, и, еще не сделав шага, вдруг весь подался вперед – из-за угла шел ему навстречу Серега. Шел неторопливо, не слишком старательно обходя лужи.

Чего это он вдруг здесь? Случилось что?

Георгий быстро пошел навстречу.

Но это был не Серега – незнакомый парень лет тридцати, даже похож не очень, разве что плащом и походкой.

Парень остановился рядом и поднес пальцы к губам:

– Не найдется?

Георгий дал ему сигарету, подождал, пока прикурит, и спросил чуть хрипловато от только что испытанной тревоги за Серегу:

– Здесь живешь?

Тот выпустил дым и ответил с неторопливостью старожила:

– Уже шесть лет. Сразу, как демобилизовался. – Снова затянулся и сказал: – На Курилах служил. Интересное место, год за два идет.

– Квартиру дали? – поинтересовался Георгий.

Тот ответил:

– А как же! Здесь сравнительно, как в других местах, ничего.

Помолчали немного, и Георгий сказал:

– На друга моего ты похож. Здесь недалеко работаем, в Заосиновке…

Они докурили и разошлись. И хоть парень этот не знал и не мог знать, о чем Георгий думал сегодня чуть не весь вечер, было стыдно, чертовски стыдно, будто в компании пили на равных, и все держатся, а ты вдруг раскис… Город им выстроил, благодетель. А здесь, что ли, не люди живут? Выстроил и радуйся.

Запахнувшись в прорезиненный, Георгий шел по городу, улицам и переулкам, шел мимо завода – высокого на кирпичных столбах забора, за которым глухо и мягко падал молот, мимо строящихся яслей, пока лишь полутораэтажных, мимо серого ремесленного училища, мимо порта, до сих пор временного, но разросшегося, расплывшегося по берегу, где мазутный запах уже прочно перешибал запах реки.

Завернувшись в прорезиненный, он шел по городу, крепкому, прочно стоящему городу, городу с домами и фабриками, с театром, вокзалом, шикарным проспектом и Заречьем, где, может, стоит еще тот самый барак. Шел по городу, построенному им и Сергеем и еще десятком тысяч ребятишек, по городу, награды за который не будет. Потому что награда уже была, была, когда на буграх торчали первые палатки, когда между заплывших грязью воронок похаживали бульдозеры, тяжелые, как носороги, когда танцы крутили на фундаментной площадке, а в первый барак торжественно вселяли особо отличившихся девчат… И еще наградой был сам город, крепкий, прочно стоящий город, в котором живет тысяч сто – теперь небось уже побольше. Город, по которому не стыдно пройти человеку, оставившему здесь свой двадцатый год…

Георгий вышел на проспект и повернул налево, к ресторану. Серега, наверное, еще сидит там, еще угощает студентиков коньяком, еще платит нелегкие рубли за право поскучать на людях, за право назвать официантку девушкой и сказать ей пару дежурных ресторанных комплиментов.

Повесть

Легенда о Ричарде Тишкове

До двадцати двух лет он жил, как все ребята этого возраста, ничем особым не выделяясь ни в лучшую, ни в худшую сторону и не особенно задумываясь, хорошо живет или плохо. Учился он прилично, на тройки и четверки, но после восьмого пошел на завод – кончать школу стоило лишь, если потом поступать в институт, а это значило еще лет семь до собственных денег. Жил он с отцом, матерью и двумя сестрами на старом Арбате, в тридцатиметровой комнате, перегороженной шкафами на три. Зарабатывал когда семьдесят, когда до девяноста. Тридцать отдавал матери на хозяйство, остальных вполне хватало на обеды в заводской столовке, на кино, на пиво, на футбол, на праздники и даже на бобриковое пальто с металлическими пуговицами, какие тогда носили большинство ребят в их дворе.

От родителей он отошел рано, жизнь свою рассчитывал сам, и они были за него спокойны: он не напивался, не хулиганил и деньги, что оставлял себе, тратил трезво, так, что хоть полтинник, а дотягивал до получки.

Был он худощав, не особенно силен и некрасив. Лоб и щеки его с рождения были в морщинах, похожих на царапины, короткие пыльного цвета волосы торчали пучками – вид был такой, будто только что выбрался из драки.

В армию его не взяли: оказалось, одна нога чуть короче другой, в строй не годится. И хоть при обычной ходьбе хромота не ощущалась, после той медкомиссии осталось чувство некоторой тревоги – вроде и тут похуже других.

При всем этом звали его Ричард.

Был он неглуп, небольшие серые глаза смотрели прицельно. Но никакими талантами не отличался, читать тоже не любил – не видел в этом толку, да и времени не было. Во дворе у них имелась своя компания. Вместе росли, вместе гоняли в футбол по асфальту между котельной и гаражами, вместе ездили на пляж в Кунцево. На стадион обычно тоже ходили компанией.

В футболе ребята понимали, игроков узнавали в лицо и по фигуре. И если восторженно ухали, значит, был настоящий повод. А если свистели, значит, за дело.

После матча они обычно еще с час стояли возле стадиона, у большой футбольной таблицы, в толпе бывалых болельщиков, слушая, как разговор постепенно уходит к прошлым, почти легендарным временам, к Старостиным, Пайчадзе и Федотову. И тут ребята тоже могли при случае вставить слово, потому что в истории футбола разбирались, изучив ее по этим рассказам.

Домой они возвращались поздно и еще часа полтора стояли в арке ворот. Они размахивали руками, и крики их гулко разносились по почти не освещенному двору. Поздние прохожие опасливо пробирались мимо, кляня в душе милицию, которая даже здесь, в центре, не может покончить с хулиганами. Но ребята не были хулиганами – просто они восторженно и страстно вспоминали и истолковывали эпизоды матча. Часов в двенадцать они расходились, солидно пожав друг другу руки. Позже загуливаться было нельзя – на работу поднимались рано.

Жили во дворе и другие ребята – студенты, инженеры, даже один артист. Они тоже были, в общем, свои, встречаясь, всегда перекидывались парой слов и о футболе судили так же азартно и порой так же матерились при этом. Но все-таки у них жизнь была другая, и, например, на май или на Новый год в компанию вместе обычно не попадали.

Девушки у Ричарда не было. Одно время нравилась девочка из лаборатории, сероглазая блондиночка в строгом костюме. Она училась заочно в химическом, ходила по абонементу в консерваторию. Он с ней раза три заговаривал в столовой и на троллейбусной остановке. Но быстро почувствовал, что ей с ним скучновато, и отстал.

Вскоре он познакомился в универмаге с продавщицей из отдела готового платья. Она была глупая и грубая, но хорошенькая, и считала, что осчастливила его. Она уже нагулялась и теперь хотела замуж. Но никак не могла понять, хочет ли замуж именно за Ричарда, от этого злилась на него и при каждой встрече, оттопыривая накрашенные губы, раздраженно требовала, чтобы он вел ее в молодежное кафе.

Когда Ричарду исполнилось двадцать два, он вдруг четко понял, что жизнь его встала на рельсы и, если теперь ее как-то не повернуть, так и будет катиться до пенсии, разве что повысится заработок да со временем, когда заведется семья, дадут квартиру в Кузьминках или Зюзино. Но о семье он думал без особой радости, а в Зюзино переезжать не хотел: Арбат был его родиной.

Тогда он стал серьезно задумываться над жизнью и приглядываться к окружающим.

Он заметил, что лучше и интереснее живут те, у кого есть какой-то дополнительный козырь в жизни, например, спорт или самодеятельность. Или хотя бы любительская кинокамера. С Ричардом в цехе работал парень, игравший в заводской волейбольной команде. Парень был длинный, с лошадиными зубами – скалил их без всякого повода. Но бил он здорово, блок ставил здорово, и это давало ему большие преимущества. Раза четыре в год он за казенный счет ездил на сборы, в цехе пользовался поблажками, а главное, высоко котировался у девчонок – они сами заговаривали с ним, занимали ему очередь в столовой…

Еще лучше жилось малому из технического отдела, получившему на каком-то конкурсе премию за любительский кинофильм. Он носил галстук-бабочку, объяснял девушкам художественные достоинства итало-французских картин и считался очень интеллигентным парнем, хотя окончил всего-навсего семилетку.

Ричард стал почти ежедневно задерживаться после работы. Месяца два ходил в легкоатлетическую секцию при заводе, метал копье, но талантов у себя не обнаружил и перестал заниматься, как только пропало ощущение новизны. Ходил и в шашечную секцию. Играть в шашки Ричарду нравилось. Но здесь были одни мужчины, и поздно вечером, выходя из заводского Дома культуры, он, как и после футбола, чувствовал все ту же тоску по лучшему и красивому.

В драмкружок он тоже ходил. Но уже на третьем занятии понял, что ему со своим бытовым голосом и обшарпанным лицом только и останется, что подыгрывать видным громкоголосым парням, уже избалованным, привыкшим значительно выпячивать грудь и страстно вскидывать голову в ролях первых любовников и передовиков производства.

Забрел Ричард и в заводской струнный оркестр. В оркестре он тоже не остался. Но здесь случилось то, что вскоре изменило всю его жизнь: он научился играть на гитаре.

Гитара далась Ричарду легко и быстро, так легко, что он сам удивился. И потом то и дело удивлялся, открывая и сразу же схватывая новые тонкости и красоты в радостной деревянной игрушке. Гитара ему досталась старая, треснувшая, ее даже разрешили брать домой.

Он брал, а дома садился на широкий подоконник и негромко наигрывал нравившиеся песенки и напевал вполголоса. Он не знал в этом деле правил и законов – играл как игралось, пел как пелось. И было странно и знобко, когда при грустной песне его хрипловатый голос вдруг у самого же выжимал слезу.

Однажды он заметил, что младшая сестренка, шестиклассница, стоит перед подоконником, приоткрыв рот и блаженно покачивая головой.

Ричард прикрикнул:

– Чего уставилась?

Она сказала:

– Как ты здорово играешь! Ты где научился?

Он подумал на мгновенье, что она дурачится, – девчонка была ехидная. Но нет, не дурачилась. Тогда он, покраснев, ответил:

– Это разве здорово! Вот у нас в оркестре ребята играют – это действительно… По пять лет занимаются. А я так, балуюсь… Ну, чего тебе сыграть?

И, не дожидаясь ответа, тихо запел грустную песенку, которую давно еще слышал от туристов в электричке. Он играл с переливами и проигрышами и голосом играл – не потому, что хотел угодить сестренке, а потому, что так чувствовал эту песню. А когда кончил, девчонка притихла и долго смотрела на него:

– Как хорошо… Лучше, чем по радио.

После этого случая Ричард стал собирать песни. С кем бы не встречался, все наводил разговор на песенки и, если слышал что новое, просил списать слова. Сперва списывал подряд. Но постепенно научился с первого слуха разбирать, какие песни ему нравятся и годятся, а какие нет.

Вечерами, когда отец с матерью садились к телевизору, Ричард уходил из дома и бродил по Арбату, по бульварам, по Метростроевской – бродил и слушал, не поют ли где. А когда встречалась компания с песней, пристраивался сзади и шел следом, напряженно пытаясь схватить слова. Мотивы ему давались без труда, сразу.

У артиста, жившего в их дворе, был магнитофон и двенадцать катушек записей. Ричард как-то напросился к нему и весь вечер, чтобы не мешать, просидел на кухне, списывая песни.

– Зачем тебе? – поинтересовался артист.

– Да вот на гитаре пробую учиться.

– Валяй, – одобрил тот, – теперь это модно.

Он подсказал, какие песенки выбрать, и пошел в другую комнату учить роль. Ричард именно эти и переписал: артист был малый культурный и современный – знал, что сейчас поют.

Вскоре Ричарду здорово повезло: вечером на Гоголевском бульваре увидел двух студенток, которые, сидя на скамейке, в два тихих голоска пели песенку – чуть слышно, для себя. Он сел рядом, а когда они покосились на него, вежливо спросил:

– Я не помешаю? Мне просто послушать. Вы извините – очень песни люблю…

Он был некрасив, держался скромно, и они не подумали ничего, кроме того, что он сказал.

Девушки стали петь чуть громче, чтоб и ему было слышно. Они видели, как он слушает, сами тоже увлеклись и пели много, песен сорок, наверное.

Иногда он спрашивал:

– Это чья песня?

И они говорили:

– Это Новелла Матвеева.

Или:

– Это Вадик Черняк.

Или:

– Это один наш мальчик придумал.

К концу вечера они совсем подружились, девчата дали ему свой телефон – в общежитии и обещали, когда будет свободный час, продиктовать слова самых лучших песен.

После этого Ричард время от времени звонил той или другой и приходил прямо к их общежитию. Девушка выбегала минут на пятнадцать, и при свете экономной коридорной лампочки он записывал два-три текста. А потом благодарил и извинялся:

– Ты, конечно, прости, но такие песни хорошие…

А девушка обычно отвечала:

– Да ну что ты… Приходи еще!

Со второй встречи они были на «ты».

Пару раз он приглашал их в кино, и они ходили втроем. После Ричард провожал девушек до общежития, и всю дорогу они полушепотом пели песни, а он старался запомнить со слуха… Многое запоминал – память у него была приличная. Раз попытался купить им по плитке шоколада, но девчонки дружно запротестовали:

– Не смей – ты тоже не миллионер!

А когда он попробовал обидеться, успокоили:

– Лучше, когда у нас кончится стипендия, купишь по пачке пельменей!

Недели через две после знакомства с девчонками Ричард вечером вышел во двор с гитарой.

Ребята, как обычно, стояли в арке ворот. Один сказал:

– Гляди – Давид Ойстрах.

Другой гордо добавил:

– Воспитали в своем коллективе! Интеллигентный человек, на гитаре играет… В клубе занимаешься?

– Так, балуюсь, – ответил Ричард.

Его попросили что-нибудь сыграть. Он скромно спросил что. Ребята назвали песенку из недавней кинокомедии. Он кивнул, помолчал немного, пощипал струны… И вдруг запел совсем другое – странную песенку, которую слышал от девушек на Гоголевском бульваре:

 
Коротаем, коротаем вечера,
Все дороги заметает снегопад…
Я к тебе не дозвонился, как вчера,
Как сто восемьдесят лет тому назад.
Продает цветы у ГУМа инвалид,
Погадать бы – повезло, не повезло…
«Лучше выпей, – мне приятель говорит, —
Между прочим, это тоже ремесло…»
 

– Здорово, – восторженно загудели ребята. – Кто придумал?

– Один парень, – сдержанно отвечал Ричард и запел следующую.

Он пел будто бы и не для ребят, а для себя, для собственной радости, давал между куплетами вариации, порой длинные, не заботясь, интересно это ребятам или нет. Он пел песню за песней, иногда вдруг делал паузу и, легко трогая, словно гладя, струны, задумчиво смотрел, но не на слушателей, а на небо над крышами. Небо было красиво, отсветы городских огней на черном – нежны и теплы.

Ребята стояли вокруг и ждали. Иногда кто-нибудь неуверенно просил сыграть новую песенку или повторить. Ричард кивал не вслушиваясь. И казалось, уйди они все сейчас, он даже не заметит – будет стоять и петь вполголоса все, что приходит в душу.

Уже поздно, часов в одиннадцать, он вдруг сказал:

– Ну, счастливо, парни, пока.

И пошел к своему подъезду.

Кто-то растерянно крикнул вслед:

– Завтра придешь?

Он то ли кивнул, то ли нет.

А ребята стояли в подворотне еще часа полтора, спорили, и выкрики их гулко разносились по двору и по переулку. И поздние прохожие, как всегда, боязливо костили про себя хулиганов, на которых не действуют даже самые строгие указы.

А ребята не хулиганили – они просто восхищались искусством.

Еще несколько вечеров Ричард играл своим во дворе. Из соседних домов тоже стали собираться ребята – сперва просто на толпу, а потом, когда по переулку разошелся слух, – на гитару. Стали подходить и девушки.

Как-то всей компанией двинулись на бульвар. Ричард сел на скамейку, ребята сгрудились около. Вокруг стал собираться народ – в конце концов перегородили всю боковую аллейку. Вновь подходившие шепотом спрашивали тех, кто поближе:

– Это кто поет?

Им отвечали:

– Ричард Тишков. У нас во дворе живет.

Те с уважением кивали:

– А-а…

Хотя имя это слышали впервые.

Потом, когда Ричард кончил играть, одна девушка протиснулась к нему и сказала:

– У вас такая современная манера исполнения – иногда просто плакать хочется.

Она сказала еще несколько фраз и все шла рядом с ним. И еще человек десять шло следом, пока не свернули на Сивцев Вражек. И странно было, что именно за ним, Ричардом, идет по бульвару целая гурьба, и недостоверной, почти миражной казалась эта неожиданная власть над людьми.

В один из вечеров к их компании подошел парень постарше, кандидат наук, преподававший физику в университете. Он был свой, с этого же двора, ребята звали по-прежнему – Вовиком и, встречая утром, острили:

– Что, Вовик, все учишь дураков уму-разуму?

А он, торопясь в метро, на ходу отшучивался:

– Сею разумное в каменистую почву!

Ребята рассказывали о нем знакомым девушкам: «Вовик с нашего двора. Хороший малый. Между прочим, кандидат наук. Остряк колоссальный!»

Вовику песни очень понравились, он потом проводил Ричарда до самого подъезда, держал за локоть и говорил:

– Старик, молодец, здорово у тебя это получается, просто талант. И голос такой хрипловатый, с подтекстом… Здорово, что ты никому не подражаешь, сам по себе… Последняя песня, что ты пел, чья?

– Вадик Черняк, – сказал Ричард.

– Да? Не слышал. Отлично пишет малый!.. Слушай, Ричард, не зайдешь ко мне в субботу? Ребята соберутся, хочу, чтобы они тебя послушали. Часов так в семь, в восемь…

Ричард согласился:

– Ладно.

Прежде ребята во дворе звали его больше Тишком или Хрычом – осталось глупое прозвище с детства. А последнее время только по имени – Ричард.

В субботу он с час прикидывал, что надеть. Выходной костюм у него был, но сидел плохо – даже не сидел, а висел на худых плечах. К тому же, к костюму полагался галстук, а галстуков Ричард не любил. В конце концов оделся обычно – серые каждодневные брюки, черный свитер под горло. Только туфли, модные, узконосые, начистил по-воскресному. Глянул на себя в зеркало и понял, что так – в самый раз.

Пришел он специально попозже, чтобы не навязываться к столу. Но вышло – напрасно. Ребята оказались простые, хоть среди них был даже один доктор наук, а другой недавно летал в Париж. Ричарду тут же сунули стакан коньяку, заставили есть. С гитарой никто не торопил, будто позвали вовсе не за этим, – люди были тактичные. И девушки держались просто, хоть одна, как после выяснилось, тоже была кандидат наук.

Потом его все-таки попросили спеть.

От коньяка он чувствовал себя свободно и легко, совсем по-свойски. К нему обращались на «ты», и он им говорил «ты», даже доктору наук, даже тому, что прилетел из Парижа. Чего там, хорошие ребята. А в компании всегда на «ты»…

Он и пел свободно, раскованно, играл голосом, играл струнами, даже лицом играл.

И опять ему подсказывали, что спеть, и опять он кивал отрешенно, а пел свое, и опять попадал в точку, словно угадывал песню, которая была нужна именно в этот момент.

А когда компания разошлась до предела, когда притоптывание, постукивание, прищелкивание в такт достигло высшей точки, он вдруг отложил гитару, провел ладонью вроде бы по глазам, одновременно смахнув пот со лба, и сказал хрипловато:

– Все, ребята… Борь, кинь яблочко.

И доктор наук кинул ему яблоко, вытащив из-под низу самое большое и красное.

Потом они заговорили все разом, ухая, покачивая головами, хлопая его по плечу.

– Великолепный московский пхимитив! – сказал, картавя, парень в замшевой курточке. – Песенный Пихосмани.

– Стихия! Нутро! – доказывал кому-то здоровенный неряшливый малый. – Сейчас время такое – таланты из народа прут со страшной силой… Учился где-нибудь? Нигде? Ну?

Кто-то сунул Ричарду бокал шампанского и шоколадную конфету. Девушка, кандидат наук, поцеловала его в щеку.

– Да нет, у него и техника есть, – тоном знатока сказал тот, что недавно вернулся из Парижа. – А как точно чувствует типаж? Этот хрипловатый голос, мимика…

С ним согласились:

– Это верно – маска приблатненного сделана отлично.

Хозяин дома с торжеством выбросил вперед руку:

– Ну, что я вам говорил? Арбатский Монтан. Гордитесь – первое публичное выступление!

– Не считая нашей подворотни, – вставил Ричард.

Все охотно засмеялись, кто-то опять сильно хлопнул его по плечу, а другая девушка поцеловала в другую щеку.

Потом его уговорили спеть еще, кое-что повторить. Он пел, и снова был успех, хоть и не такой, как в первый раз.

Все же доктор наук взял с него слово, что в следующую субботу Ричард придет к нему.

– А в воскресенье – ко мне! – подхватила девушка-кандидат.

– В воскресенье он пойдет со мной, – веско заявил неряшливый великан.

– Нет, ко мне! – крикнула девушка-кандидат. – У меня такие девочки будут – всех своих лаборанток позову!..

Во двор вышли все вместе. Ричард держал гитару в левой руке, потому что правую без конца пожимали. Потом вся компания вывалилась со двора, и даже в подъезде он слышал, как голоса их гудят по переулку.

А он, поднимаясь к себе на четвертый этаж по широкой старой лестнице, думал, что кончать надо всегда вовремя. Кончил – и ни песней больше…

С этого дня жизнь изменилась окончательно.

В субботу он пел на вечеринке у доктора наук. В воскресенье – у веселой девушки-кандидата, которая, правда, оказалась замужем, но и муж у нее был хороший парень, тоже кандидат. И она действительно позвала всех своих лаборанток, целую кучу девчат, молоденьких и одетых как надо. С Ричардом все они держались по-свойски, и, пока он между песнями шевелил струнами, кто-то заботливо совал ему в рот пирожное с легким белым кремом, держал наготове тоненький высокий бокальчик с кислым желтоватым вином.

Одна из девчонок позвала его на день рождения, другая – в турпоход. Он пошел и на день рождения и в турпоход.

Пошел и в какую-то странную компанию с неряшливым великаном, с которым познакомился еще на той первой вечеринке у Вовика. В этой компании много пили, закусывали килькой и жилистой полукопченой колбасой, не переставая курили, а про его пение говорили, что это современная былина, что искусство вообще возвращается к лубку, что официальные композиторы давно уже пишут только очень слабые вещи (в компании выражали эту мысль несколько иначе), что официальные певцы давно уже увязли в своем казенном мастерстве, как в болоте (в компании выражали эту мысль несколько иначе), и что всяким мещанам и приспособленцам такие вот гитары страшны, как волчий вой под окнами.

Маленький лысый крепыш лет сорока, в обтрепанном пиджаке и пенсне с золотой дужкой, спрашивал, тяжелой лапой сдавив Ричарду колено:

– Слушай, сосунок, откуда у тебя эта манера? Этот хрип? А!

Ричард неловко пожимал плечами:

– Пою, и все.

– Не знаешь? – говорил тот. – Врешь, все ты знаешь!.. Да ты не бойся, я сам золото рыл!

Он был сильно пьян, но его прищуренные глаза были пугающе умны.

Красивая худая женщина досадливо сказала:

– Отстань от ребенка! Мальчик в своем деле разбирается.

Ричард неестественно улыбался. Он не понимал, чего они все от него хотят, и эта компания ему не понравилась.

А песен у Ричарда все прибавлялось. Время от времени он звонил тем студенткам в общежитие и, как прежде, забегал вечером минут на пятнадцать. Одна из них вскоре перевелась в Воронежский университет. Но другая по-прежнему выбегала к Ричарду и терпеливо диктовала по две-три песни. Старый запас у нее скоро иссяк, но новые песни постоянно прокатывались сквозь студенческое общежитие, и она их быстро выучивала, а иногда даже списывала специально для него. Ричард, как и вначале, держался скромно, почти все время молчал. Она даже не очень допытывалась, зачем ему такая уйма песен. Он казался ей безобидным простоватым пареньком, и она иногда выносила ему полбатона с колбасой:

– Голоден небось – ведь прямо с работы?

А если он отказывался, говорила тоном старшей сестры:

– А ну, ешь быстро! Ты что жеманничаешь, как девочка.

Ричард понимал, каким она его себе представляет, ему было смешно, и он даже чуть-чуть подыгрывал – мялся и косноязычил. А когда выходил на улицу, глаза у него дрожали от благодарности, от жалости к этой доброй девчонке, и он мечтал, как когда-нибудь сумеет отплатить ей и за песни, и за студенческую колбасу, и за ее к нему ласковую жалость.

Теперь он все субботы и выходные проводил в компаниях. Народ там собирался разный, часто интересный, было чему поучиться. В компаниях он узнавал, какие фильмы надо смотреть и какие фильмы должны нравиться. Еще больше там говорили о литературе. Иногда и его спрашивали, что нравится. Он отвечал сдержанно:

– Хемингуэя люблю. Интеллектуально пишет, с подтекстом.

Он действительно прочитал сборник Хемингуэя, и два рассказа ему, пожалуй, даже понравились.

В одной из компаний Ричарду подарили новую гитару. Старую он выбрасывать не стал, повесил дома на стенку – косо, как в некоторых домах, он видел, вешали дедовскую саблю или тяжелое, с фигурными курками, ружье.

Девушки теперь с ним знакомились охотно. Но с той, из универмага, глупой, грубой и хорошенькой, он еще один раз встретился. Повел ее в компанию, где были ребята из института Международных отношений, два мастера спорта и журналист, и весь вечер пел так, как только умел, чтобы она потом долго помнила, кого потеряла…

Теперь и в иные, не субботние и не воскресные вечера, Ричард не знал скуки. Он брал гитару, выходил на улицу и с двумя-тремя приятелями шатался по арбатским переулкам. Они заходили в какой-нибудь двор или скверик, садились на пустую лавочку, Ричард начинал тихо наигрывать, напевать и пел долго, иногда полтора-два часа подряд, пока лавочка не обрастала толпой. Тогда они вдруг поднимались и неспешно шли со двора, переговариваясь о своем, будто Ричард и не спел тут только что три десятка песен, будто и не слушали его три десятка человек, будто просто шли они вчетвером куда-то, малость отдохнули на лавочке и теперь – дальше… Иногда вслед аплодировали – они на это не реагировали никак, даже не улыбались. Часто им кричали:

– Спасибо, ребята, приходите завтра!

Но завтра они никогда не приходили. Ричард сразу, еще когда впервые вышел с гитарой к ребятам во двор, почувствовал, что песня должна быть для человека неожиданностью, случайной радостью, вроде как падучая звезда: у нее своя дорожка, свой миг, а ты будь счастлив, если успел задрать голову к небу.

Как-то в воскресенье, днем, они пошли с ребятами на Суворовский бульвар. Толпа стеклась быстро. Подошли и два парня с этюдниками – художники, наверное. Ричард услышал, как один сказал другому:

– Оригинальное лицо у малого…

Дома Ричард долго разглядывал себя в зеркале. Лицо у него было прежнее – не то смятое, не то исцарапанное. И волосы так же торчали клоками.

Но теперь Ричард углядел в зеркале еще кое-что. Глаза, например, небольшие, серые, они глядели то дымчато, то прицельно… Ричард поворачивался боком, вполоборота. Красоты не прибавлялось, но каждый раз в лице вроде возникало что-то новое. Что-то было…

Ричард подмигнул себе в зеркале. Ничего – поживем!

А той студенточке он все же сумел сделать королевский подарок.

У нее был день рождения, и она позвала Ричарда, сказав, что ребята, конечно же, станут петь, так что ему, наверное, будет интересно.

Он спросил, что ей подарить.

Она наставительно ответила, что об этом не спрашивают, подарок всегда должен быть сюрпризом, но ни в коем случае не дорогой, потому что в подарке ценится внимание, а дороговизна – признак безвкусицы. Поэтому, например, гораздо умней подарить один цветок, чем целый букет.

Ричард принес ей один цветок – большую красную розу, за которой специально гонял на Центральный рынок. Девушка поблагодарила и чуть заметно улыбнулась.

Вечеринка была хорошая, студенческая, ребят в комнату набилось полно. Ели мало, пили в меру, пели много – в общем, что надо. Большинство песен Ричард знал, новые – записывал. Пару раз именинница взглядом спрашивала, нравится ли ему. Он с простоватым восхищением кивал – здорово, мол, поют!

В разговоре она обмолвилась, что настоящий день рождения у нее завтра, а собрались в субботу, потому что девочкам и ребятам так удобнее.

Тогда он попросил, чтобы в воскресенье она пошла с ним.

– А куда? – спросила она с чуть снисходительным любопытством.

– Да так, в компанию, – объяснил Ричард. – Просто так. Сегодня ты меня позвала, а завтра я тебя. Ладно? Все ребята свои будут, хорошие ребята…

– С твоей работы?

Он уклончиво ответил:

– Да вообще – ребята…

В воскресенье он должен был идти в одну компанию, где собирались молодые писатели, артисты, а также научные работники. Ричард позвонил утром хозяину квартиры и сказал, что вот сегодня, к сожалению, никак не выходит, обещал одну девушку сводить в кафе.

– Заваливайтесь вместе! – закричал в трубку хозяин. – Все же договорено, откладывать нельзя!

– Тут такое дело, – сказал Ричард, – у нее сегодня день рождения…

– Ну и отлично! – подхватил хозяин. – Отметим у нас.

Ричард зашел за ней в общежитие. Гитару он взял с собой, и девушка погрозила пальцем:

– Так ты, оказывается, играешь? А еще скромничал!

Он вздохнул:

– Чтоб играть, учиться надо. А я так, балуюсь…

А через три часа она, оглушенная его песнями, неожиданными поздравлениями и обилием известных фамилий, растерянно смотрела, как известный поэт чокается с ней и при этом говорит, чуть заикаясь:

– Б-будь, старуха!

Она растерянно смотрела, как молодой киноактер пытается настроить гитару, а рабочий парнишка, которому она торопливо диктовала песенки в коридоре, говорит ему снисходительно:

– Не, Славик, так не пойдет. Это тебе не кино, тут халтурить нельзя…

После вечеринки кинорежиссер, снявший две комедии, подбросил их до общежития на своем «Москвиче», по-приятельски попрощался с Ричардом, а даме поцеловал руку.

Когда они остались одни, она пораженно спросила:

– Где ты научился так петь?

Он, скромничая, отмахнулся:

– Разве это пение? Так, балуюсь…

И, радостно хмелея от сознания своего могущества, от того, что вся его благодарность, вся жалость к этой девушке нашла наконец выход, вздохнул горячо:

– Если тебе понадобится чего, ты мне только слово скажи, ладно? У меня же ребят – пол-Арбата!

А через неделю он, как обычно, забежал к ней вечером, чтобы в коридоре, при тусклой лампочке, переписать слова дурашливой песенки, которую институтские туристы привезли с приполярного Урала.

Год спустя после того, как впервые взял в руки гитару, он услышал раз на площади Дзержинского:

– Обязательно приходи – Тишков будет! По крайней мере обещали…

Говорил какой-то парень в будке телефона-автомата – дверца была приоткрыта. Ричард не сразу понял, что это о нем.

Впрочем, он не очень удивился: недели не проходило, чтоб куда-нибудь не позвали. Иногда заходили и вовсе незнакомые ребята, ссылались на общего приятеля и приглашали. Ричард обычно не отказывался: он любил гитару, любил песни. А еще больше любил эту удивительную способность зажигать радостью и интересом любое, даже самое тупое, самое бессмысленное сборище.