Текст книги "Легенда о Ричарде Тишкове"
Автор книги: Леонид Жуховицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
Ричард пришел домой, лег на кровать и опять стал думать: что же все ж таки дала ему гитара?
Вроде бы все дала: в любой компании свой, академик комплименты говорил, девки сами на шею вешались.
Но с другой стороны – кому он нужен без гитары?
Время от времени проскальзывала мысль, что если, к примеру, завтра после работы забежать в камеру хранения… Но тут же охватывало отвращение. Он не хотел такой ценой покупать… А что покупать-то?
Назавтра, в обед, он дал телеграмму Зине: «Рассчитывайся, срочно вылетай. Ричард».
Он не сразу сунул бланк в окошечко – вдруг показалось, что-то не так, не поймет или обидится. Правда, раньше не обижалась… Но былая уверенность пропала, потому что теперь он видел себя трезво, без прикрас: худой, несильный и некрасивый, волосы торчат клоками, лицо словно в царапинах, будто только что выбрался из драки…
Он посчитал, сколько будет идти телеграмма, сколько Зине надо, чтобы рассчитаться, собраться… Вышло – дня два.
Два дня Ричард жил спокойно, легко и пусто. Потом стал ждать.
Через неделю он прикинул сроки и понял, что ждать нечего. И, усмехнувшись, объяснил себе, что полтора месяца – срок порядочный, а девки все одинаковы. Но в общем-то новый удар Ричард принял довольно легко: последнее, окончательное поражение принесло ему даже некоторое удовлетворение своей циничной прямотой. Жизнь квиталась с ним до конца, жестко и деловито, не оставляя иллюзий, но зато давала похмельную уверенность, что уж теперь-то он знает ее до конца. А уверенность эта, в свою очередь, давала право, идя на смену, со смены в столовую, в баню, по делу и просто, чуть заметно, для себя, кривить угол рта. И, когда встречал красивых, модных, везучих ребят, не завидовать и даже малость их жалеть. Потому, что они еще только стремились к своим призам, а Ричард эти призы перепробовал и цену им знал.
И все же тягостно было представлять, как Зина теперь бегает вечерами к другому и с той же безгласной покорностью служит ему своим присутствием, своим телом, своим молчанием. Если уж она забыла – значит, нет в жизни ничего надежного. Нет, и искать нечего…
Перед Ричардом вдруг встала новая задача – надо было приживаться в Тузлуке, приживаться и жить. Правда, он здесь находился уже два месяца. Но в те два месяца было по-другому, имелось четкое занятие. Сперва отдыхал, потом ждал, потом привыкал к потере. Теперь все это ушло – отдыхать было не от чего, ждать некого, к потери привык, а терять больше было нечего.
Но и этот порог Ричард перешагнул без особенной боли – пригодилась терпеливость, которую вбивала в него вся прошлая жизнь. Запас неприхотливости, скопленный во время гитары, хоть и порастратился, но оказалось – не весь.
Желания его теперь исполнялись туго, да и те, что исполнялись, были незначительные: выпить пива, сходить в кино. Зато Ричард быстро обрел старую свою защиту – не желать.
Кстати, теперь это стало куда легче, чем прежде. И тщеславие ребят его вправду не трогало – за полтора года он с лихвой выбрал свой жизненный паек славы, насытился до предела. И высокомерное пренебрежение девушек его вправду не злило – за полтора года он отомстил им с лихвой, и за прошлое, и за будущее.
Так прошло еще недели две.
Но как-то перед ночью, когда уже погасили свет и ребята спали, Ричард вдруг почувствовал резкую тревогу – из-за Зины. Мгновенно и отчетливо он вспомнил ее всю, какая есть, и понял – что-то случилось.
Теперь просто странным казалось, что до сих пор не пришел в голову такой элементарный вариант: потому и не приехала, что что-то случилось…
Заснуть он не мог долго. Но потом спал крепко, без снов. Однако утром первое же ощущение было – тревога: что-то случилось.
В умывалке знакомый малый спросил:
– Чего это ты сегодня такой?
Ричард ответил, не удивившись:
– С девчонкой одной кое-что случилось.
– A-а… – сказал малый.
– Да нет, тут не то, – покачал головой Ричард, – тут другое дело.
Прямо перед работой он забежал на почту. Хотел послать Шурику телеграмму, даже бланк взял. Но в телеграммную фразу укладывалась одна только голая суть. А этой откровенности стыдно было даже перед Шуриком.
Тогда Ричард сочинил письмо: то да се, как живешь, немножко про Тузлук. В самом конце приписал: «Между прочим, как там Зинка? Я ей раз написал, да что-то не отвечает. Случаем, не заболела?»
Бросил письмо, прикинул, когда придет ответ, и снова стал ждать.
Теперь он все думал о Зине и почти с уверенностью считал, что она больна. «Случаем, не заболела?» – написал он тогда Шурику, и слово, упав на бумагу, стало как бы фактом.
Ричард скучал по ней сильней и сильней и все представлял, как прилетит в Степной и мимо города, мимо общежитий – к ней в больницу. Он представлял себе Зину в застиранном, заношенном казенном халатике, почему-то стриженую, и чем некрасивей она ему виделась, тем больше к ней тянуло, тем желанней и необходимей казалась встреча. И он мечтал, как будет утешать, жалеть ее, гладя по стриженой голове, как потом заберет из больницы… Куда? Там видно будет, куда.
И Ричард тихо улыбался, представляя, как молча обрадуется и беззвучно заплачет она.
Ричард думал о ней, и все отчетливей вспоминалось ее лицо, вспоминалось, как она была с ним, как глядела, как дышала, как молчала рядом. И вдруг словно открылось: а ведь ей было с ним хорошо! И обижал ее, и забывал ее, и про других рассказывал, а ей было с ним хорошо… Да чего там – когда надо было ему рубашку постирать, за радость считала, прямо светилась вся…
И он думал, как будет жалеть и баловать Зину, как станет подрабатывать вечером, скопит денег и в отпуск поедет с ней куда-нибудь на курорт, в Крым…
Письмо от Шурика пришло быстро, еще быстрей, чем высчитывал Ричард. Вообще-то он письма получал редко и обычно не разрывал конверты, а расклеивал ногтем или ножом. Хотел расклеить и сейчас, но не выдержал, торопливо надорвал с угла…
Шурик писал четко и красиво, с нажимом – с обеих сторон оставались чистенькие поля. Письмо было такое:
«Здравствуй, Ричард!
Жаль, что ты так долго не писал, потому что с Зиной случилось большое несчастье, я до сих пор не могу понять, как это получилось и почему. Две недели назад она украла у женщины в душевой золотые часы и продала другой женщине в городе за шестьдесят четыре рубля пятьдесят копеек. На следующий же день ее забрали в милицию, она во всем призналась, только насчет денег не говорила, зачем они ей. А потом сказала, что хотела купить туфли, но, по-моему, это полная ерунда. Да и девчонки говорят, что туфли стоят двадцать два рубля, какие она хотела, вполне могла бы в получку купить. Да и вообще ерунда, ты же ее знаешь, никогда ничего чужого и в руки не возьмет.
На той неделе, наверное, в субботу, должен быть показательный суд у нас в клубе. Если можешь, приезжай.
А так у нас все по-прежнему. Открыли столовую в седьмом квартале. Я записался в народную дружину, уже два раза ходил патрулировать. Кроме того, записался в драматический коллектив, но роль мне еще не дали, так что пока с Эдиком Пухначевым готовлю декорации: он рисует, а я помогаю раскрашивать.
Если сможешь приехать, дай телеграмму, я тебя встречу. А если не сможешь, напиши подробно, как твои дела.
А насчет Зины – я всем предлагаю ее взять на поруки, но пока что не хотят, потому что ее почти никто не знает. Тем более считают, что она призналась не во всем и не искренне.
До свидания.
Шурик»
Дальше шла красивая Шурикова роспись.
Ричард тупо смотрел на письмо. Потом торопливо сложил его, сунул обратно в конверт, огляделся и тогда только проговорил:
– Так… Весело…
Он быстро пошел, сперва все равно куда, лишь бы подальше от почты, потом сообразил – в столовую: там была толпа, там легче спрятаться.
А спрятаться ему было нужно, просто необходимо, сейчас же, немедленно – спрятаться, скрыться, исчезнуть, перестать быть. Он не знал, чего боится, мысли, мельтешащие в мозгу, никак не склеивались, не охватывались трезвой связью. Но спрятаться было необходимо, это он чувствовал наверняка.
Он почти вбежал в столовую и стал действовать как все: занял очередь, получил борщ на раздаче, получил котлеты с макаронами, взял компот, хлеб и заплатил пятьдесят девять копеек… Сел за столик и начал есть, как ели все вокруг.
Парень, обедавший за одним с Ричадром столиком, встал, вытер губы ладонью и сказал из деликатности, чтобы не уходить молча:
– Вот и подзаправился!
И Ричард улыбнулся, как улыбнулся бы на его месте всякий другой.
Парень отошел, а Ричард тут же достал письмо из конверта, перечитал, и опять его прошибло трусливым потом от этой цифры: шестьдесят четыре рубля пятьдесят копеек. Далеко до Тузлука? Шестьдесят четыре с полтиной!..
Эх, черт, как он заранее не скумекал! Вылетай, да еще срочно. Ну где ей денег достать? Шестьдесят четыре с полтиной! У нее-то гитары нет… Занять? Такие деньги занять – тот еще ум нужен…
Он вспомнил, как однажды в Степном Зина провожала его через весь город в компанию, а обратно двенадцать остановок шла пешком – деньги забыла, а у него спросить пятачок на автобус постеснялась. У него – постеснялась!
Ричард снова сложил письмо, сунул в карман. Быстро принялся за котлеты. Не видал, не был, не знаю!
Потом, уже на улице, когда с ревом прошли мимо два огромных транзитных грузовика, Ричард сообразил, что Тузлук – не единственный город на земле, что стоит только доехать до аэропорта, и через три часа не будет никаких шестидесяти четырех с полтиной, а будет двадцать пять, или тридцать восемь, или девяносто…
Стоит только пойти в аэропорт, сообразил он – и вроде бы успокоился. Но тревога отпустила не до конца. Спустя какую-нибудь минуту она опять взялась за Ричарда, опять гнала в укрытие, в толпу. Тревога была странная, и Ричард суетливо вслушивался в нее, пока не понял, что это не страх, а стыд, что спрятаться некуда, что Зина в тюрьме и на той неделе – суд.
Тут в нем словно включился какой-то мотор. Ричард стал действовать быстро и без колебаний. Он в тот же день рассчитался на работе, рассчитался в общежитии, съездил в аэропорт и сказал тому парню, командиру корабля, что хочет назад, в Степной.
– Трудновато теперь, – неохотно отозвался тот, – проходящий рейс сняли…
– Всему экипажу выпить поставлю, – с жалкой наглостью пообещал Ричард.
Про гитару он даже не помянул.
– Да в этом, что ли, дело, чудак-человек! – сердито буркнул летчик и покраснел. – Да если б можно было…
Тем не менее наутро Ричард улетел.
Бледный, напряженный, сидел он в переднем салоне, старенький его чемодан томился где-то в багажном отсеке, а над головой, в сетке, покачивалась, позванивала гитара. С самого отъезда из Степного Ричард так и не вынул ее из чехла. Теперь от гитары шел к нему страх и надежда: страх, что придется снова взять ее в руки, и надежда, что уж когда возьмет…
Ричард прилетел в Степной, доехал автобусом до города и стал жить там час за часом странной жизнью, будто внутри был пустой. Но все, что надо было делать, Ричард делал.
Перво-наперво он пошел в милицию, и ему сказали, что Зина сейчас на следствии, а дадут ли ему свидание – неизвестно.
– Вы ей, собственно, кто? – спросил внушительно молодой, лет двадцати шести, лейтенант.
– Знакомый, – ответил Ричард. И пояснил: – Это она ко мне лететь хотела. Шестьдесят четыре с полтиной – как раз билет до Тузлука.
– A-а… – сказал лейтенант. – Ну, это все равно не обстоятельства. Если к вам, так что ж – воровать можно?
– Я ей телеграмму дал, чтоб срочно летела, – с надеждой пояснил Ричард.
– Ну я-то могу понять, – помягче сказал лейтенант, – все бывает. Но суд такие вещи принимать во внимание не имеет права. Мало ли что телеграмма! Я, может, с Камчатки телеграмму получу. Что ж, я пойду воровать!
Он в упор, убеждающе посмотрел на Ричарда. Но возражений не дождался и спросил уже совсем по-иному, как парень парня:
– Чего писал-то?
– Ну вот… чтоб летела… Что жду.
Лейтенант помедлил:
– Жениться, что ли, хотел?
– Хотел, – твердо ответил Ричард.
Теперь, когда он все понял про Зину, ему и вправду казалось, что хотел, тогда еще хотел.
– А она была в курсе твоих намерений? – поинтересовался лейтенант.
– Нет, она не знала.
– Но рассчитывала?
– Навряд ли.
– И все же хотела лететь?
– Да вот хотела, – вздохнул Ричард.
Лейтенант оценил его взглядом и с некоторым недоумением качнул головой. Но потом, видно, решил, что на свете все бывает, тоже вздохнул и посоветовал:
– Тут надо давить по линии общественности…
После Ричард оказался в управлении, у Валентина. Тот как будто бы еще раздался в плечах и совсем врос в свой серый костюм, уже потершийся, но чистый, наглаженный…
– A-а, Тишков! – сказал он приветливо и, не вставая, протянул Ричарду руку через стол. – Куда ж ты исчез тогда? И не сказал, главное, ничего…
Он вспомнил что-то и продолжил, неодобрительно качнув головой:
– У нас как раз был смотр самодеятельности, здорово на тебя рассчитывали. Подвел ты нас, подвел…
– Я насчет Зины Малашкиной, – сказал Ричард. – Надо бы ее на поруки взять. Я тут был у следователя…
Валентин все так же неодобрительно покачал головой:
– На поруки… Скажешь тоже… Да у нас в общежитиях, – он возвысил голос, – восьмая кража за полгода! Совершенно обнаглели. По этим вещам надо знаешь как ударить! Мы вот общественного обвинителя выдвигаем, а ты – на поруки…
– Да она же – совсем другое дело, – вставил было Ричард.
Но Валентин твердо возразил:
– Нет, сейчас такой момент – никаких поблажек. Открытый показательный процесс! Уже о помещении договорились…
– Тут больше я виноват, – глухо сказал Ричард, – я ей телеграмму дал, чтоб срочно вылетала. А откуда у нее столько денег…
– Ну, это совсем не серьезно, – отмахнулся Валентин, а пальцы его уже шевелили бумаги на столе: разговор был глупый и бесполезный, только время отнимал.
И Ричард понимал, что разговор бесполезен, что машина уже крутится сама по себе и Валентин ей тоже не хозяин, как не хозяин лейтенант из милиции… Но все не уходил, все стоял перед столом, ступая с ноги на ногу. Не мог он так уйти. И казалось: стоит объяснить толком – и все изменится. Объяснить толком – и все изменится. Объяснить, что нельзя губить человека за его, Ричардову, вину. Что нельзя Зину в тюрьму, будто какую-то воровку. Что он, Ричард, за нее ручается, надолго, на всю жизнь…
Но объяснить все это он не умел и только выговорил с болью:
– Ну, ты пойми – нельзя ее в тюрьму!
Наверное, Валентин что-то все же почувствовал, потому что поднял голову, помолчал и сказал хмуро:
– Сейчас уж ничего не сделаешь. Добивайся после, чтоб – условно…
Ночевал Ричард в общежитии, спал на одной койке с Шуриком – тот теперь жил в комнате на шесть человек. Шурик был молчалив, почти угрюм, разговаривали мало. После ужина он вдруг хмуро спросил:
– Ты правда ничего не знал?
Ричард подавленно развел руками:
– Откуда ж мне было знать?
Шурик помолчал немного и попробовал утешить:
– Мы все же с ребятами толковали насчет взять на поруки. Может, получится…
На следующий день с утра Ричард пошел в суд.
Стояла осень, степная осень, не дождливая, а сухая и мягкая. Одной лишь этой мягкостью осень и давала о себе знать. Потому что деревца вдоль тротуаров были чахлы, а листва на них уже с июня не имела своего цвета – так толсто лежала на ней серо-желтая пыль.
Ричард шел по улицам и проулкам, где ходил не раз, где многие могли его узнать. Но знакомых он не боялся и даже сам высматривал по сторонам, потому что всем и каждому готов был рассказывать: я виноват, я! И не то чтобы хотел облегчить душу или выговорить у людей прощение за вину – об этом он и не думал даже. Просто казалось, что так для Зины будет хоть чуть, да легче. Один скажет другому, другой – третьему… Вдруг да и учтут…
Но, конечно, главная надежда была не на это.
Суд помещался в двухэтажном домике, скучном казенном особнячке с деревянным крыльцом и двумя скамейками у входа. Ричард потоптался в коридорах, вслушиваясь, вникал. Потом ему показали судью, правда, в щелочку: тот как раз слушал какое-то дело. Судья был лет тридцати, высокий, одет аккуратно, костюм на три пуговицы, белая рубашка, галстук и поперек галстука – булавка, чтоб не болтался. В зал он смотрел вроде бы серьезно, но Ричард заметил, что глаза у него поблескивают весело и даже ехидно. Это Ричарда обнадежило – видно, с юмором парень.
Он кое-что выспросил про судью, и ему сказали две вещи: что спокойный и ленинградец. Ричарду и это понравилось – ленинградцы ребята культурные, песни должны любить…
После обеда Ричард пошел в скверик рядом с кинотеатром и молча, сосредотачиваясь, посидел там с полчаса. Потом вернулся в общежитие и вынул из чехла гитару.
Он здорово отвык от нее и с минуту смотрел как на чужую. Потом взял аккорд, и звук вышел чистый, но опять вроде бы чужой.
«Ничего, – подумал он, – главное начать».
Он спел для разгона одну песенку в четверть голоса, потом еще одну. Потом – погромче.
За два месяца усталость его не прошла, гитара в руках была тяжела и неприятна. Но он играл, он пел, все усиливая голос, пока не дошел до нормы. Потом опять взял потише, добавил хрипловатости – и получилось, самому понравилось. «Зина, Зиночка», – подумал он.
Потом вдруг пришло в голову: а женщин в тюрьме стригут? Этого он не знал, не слышал даже. Но все его мечты о больнице, о Зине, стриженой, плачущей в его руках, возникли снова, и в глазах потеплело. Но мысль – мысль работала четко, как когда-то, и из четырехсот двадцати восьми песен легко отобрались пятнадцать верных, на любую компанию, на кого угодно. Он мысленно повторил, подмурлыкивая, мелодию, слова двух-трех.
Затем он вышел на улицу, скромно неся гитару в левой руке.
Возле судейского особнячка он сел на скамью с гнутой спиной и стал наигрывать.
Как играть, он сейчас не думал – рука свое дело помнила. Человек шесть уже стояло рядом. Потом кто-то отошел, но Ричарда это не огорчило – тот, для кого он старался, еще не вышел.
Ричард играл легонько, пел легонько и представлял, как судья заслушается, как будет долго стоять рядом, как после спросит, где он так научился петь, а Ричард ответит:
– Так, балуюсь…
Внутри особняка почувствовалось движение, как всегда перед концом работы. Тут Ричард запел на совесть. Пел, а между песнями думал напряженно, какую за какой, чтобы самую козырную выкинуть как раз вовремя, точка в точку. Только бы клюнуло, только бы судья остановился! А там уж по лицу можно сообразить, что петь, куда вести…
Судья вышел в удачный момент: Ричард как раз начал шалую песенку про моряка в отпуске. Эта везде проходила. И правда – беглым косым взглядом Ричард заметил, что судья остановился поблизости. Не глядя на него, Ричард кончил песню, кончил длинным лихим проигрышем, и тогда только, будто в задумчивости, поднял глаза.
Судья сдержанно сказал:
– А здесь, между прочим, не клуб и не закусочная. Здесь люди работают – уважать все-таки надо…
– Да я так, балуюсь, – нагловато от растерянности выговорил Ричард загодя приготовленную фразу.
– Пора бы и перестать, – негромко, с достоинством заметил судья. – Вроде из детского возраста вышли…
– Ну, если не разрешается…
Ричард пожал плечами и усмехнулся, но улыбка вышла неловкой, жалкой. Потом взял гитару в левую руку и пошел от здания суда. Слушавшие проводили его сочувственно, но без особого сожаления.
Ричард брел потерянно, плечи его обвисли. Сунулся было в скверик при кинотеатре, но там был народ. Ричард зашел в какой-то двор, потом в другой, безлюдный. Там сел на лавочку и сгорбившись, стал думать, стал плакать обо всем, что словами назвать бы не смог. Щеки его и ресницы были сухи, плечи не вздрагивали от рыданий. Плакало что-то внутри него.
Он плакал о своей жизни – об удивительных ее радостях, которые дались даром и которые так и не сумел удержать.
Он плакал о гитаре, на которой так счастливо, так свободно игралось тогда на Арбате, в подворотнях, во дворах, у себя на подоконнике, о гитаре, которую он всю пропел, будто пропил, будто продал…
Он плакал о Зине, которая одна только его и понимала, которую одну только и любил и которой принес больше горя, чем всем прочим, вместе взятым…
Он плакал о Шурике, восемнадцатилетнем человеке, который был ему другом, – и друга этого он потерял…
Он плакал о мелких, дешевых, суетных своих удачах и о горестях, которые были так же суетны и мелки.
Он плакал и бормотал что-то про себя, то ли слова, то ли не слова…
Потом что-то звякнуло рядом, и мужской осторожный голос проговорил:
– Тише…
Тогда Ричард поднял голову и увидел, что вокруг стоят люди. Еще увидел в руках у себя гитару, услышал тихий, горький проигрыш, услышал, как женщина лет сорока сморкается и всхлипывает.
– Хорошо поет парень, ах хорошо, – грустно сказал седенький мужичок в плаще, и Ричард машинально удивился, что вот совсем уже старый, а слушает…
Затем он встал и пошел со двора, а люди пошли следом, но в некотором отдалении, и голоса их были тихи, бережны…
Спустя минут двадцать, а может час, уже на улице, к нему подошел Шурик, взял за руку и сказал решительно: Пошли. Через полчаса собрание, будем требовать, чтоб ее – на поруки.
Ричард кивнул и пошел рядом, чуть отставая, опустив голову. О гитаре он не вспомнил – гитара в руке его была как продолжение руки.
