Текст книги "Легенда о Ричарде Тишкове"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Следом за рабочими по крутой «корабельной» лесенке Архипов взобрался наверх. Прежде всего он осмотрел основание. Виталий шел следом и пояснял:

– Вот это двигатель. А там свечи – спаренные трубы. Это чтобы быстрей наращивать: вдвое меньше времени теряется. А вон, видите, лежит – это турбобур.

– Тот самый, знаменитый?

– Тот самый. Хотите посмотреть?..

Потом по переходному мостику они прошли на меньшее основание, в культбудку – дощатый домик о двух комнатушках.

– Вот приемник, рация, – показывал Виталий. – А здесь, в ларе, НЗ. Если штормит, смены не меняют, приходится два – три дня сидеть на основании. Тогда отсюда продукты берут. Тут все есть – и сухари, и консервы, и сахар, и сгущенное молоко.

– А вода?

– Воды много, – улыбнулся Виталий. – Прямо за стеной бак. Сразу по двенадцать кубометров завозят.

Архипов вышел из культбудки. Вдали, едва заметный, подбирался к горизонту катерок. Еще немного – и серая рябь совсем проглотит его…

Да и сама буровая показалась вдруг крохотной в огромном море. Стало одиноко и немного страшно. Архипов, словно впервые, оглянулся. Вода, вода… Неровная, мутная, бесконечная. И сквозь щели деревянного настила, очень далеко внизу, тоже виднелась вода.

Архипов зажмурился на секунду и недоуменно встряхнул головой: где это я?

Порой с ним бывало такое.

Уже лет двадцать профессия гоняла его по стране. И он привык к этой суетливой, бегучей жизни, в которой рейсовый самолет был будничен, как трамвай. Привык и не удивлялся, находя в кармане билет хабаровского или рижского автобуса, и не удивлялся, когда московский дождь смывал с его плаща ташкентскую пыль.

Но иногда какой-нибудь пустяк – узор на потолке гостиничного номера, или олень, привязанный к забору, или горячий кусок жирной конской колбасы, почтительно протянутый хозяином-казахом, – вдруг словно ставил время на тормоза, застывал перед глазами, неподвижный, как фотография, и Архипов вздрагивал, встряхивал головой, недоумевая: где это я?

Архипов поглядел на мутные волны, вздохнул и пошел в культбудку – писать репортаж.

Часа через два электрик Билал, маленький застенчивый азербайджанец, связал его с городом, и Архипов продиктовал стенографистке свой репортаж.

– Как создается среди бушующего моря стальной остров? – четко, с расстановкой говорил он в трубку.

Вошел буровой мастер и, сев на топчан, уставился на корреспондента.

– Прежде всего крановые суда ставят на дно стальные блоки, похожие на огромные табуретки…

– Табуретки у тещи на кухне, – внятно проворчал бурмастер. – Блоки, и все.

– Похожие на огромные табуретки, – ровно повторил Архипов.

– Вот, Билал, учись врать, – сказал бурмастер и вышел.

Волны разошлись незаметно. Сперва долго дул тугой северный ветер. К нему привыкли, почти перестали его замечать и лишь, работая, слегка отворачивали головы. Но за каких-нибудь два часа ветер поднял волны до пятиметровой высоты. На волны тоже не обращали внимания, потому что росли они постепенно: просто шли друг за другом, и каждая восьмая, или десятая, или шестнадцатая была выше любой из предыдущих. Они разбивались о сваи, и брызги, взлетев, замирали на мгновение в воздухе громадным зеленовато-белым водяным кустом.

Архипов в своем плащике сильно мерз на ветру. Все-таки от вышки он не уходил и блокнот держал наготове. Вдруг повезет – услышит какую-нибудь колоритную фразу, которая оживит суховатый репортаж.

Но люди трудились почти молча – грохот дизеля и грохот моря все равно заглушали слова. Архипов глядел на рабочих и все старался представить себе скважину – уходящую в глубь земли тысячеметровую стальную макаронину, к которой как раз сейчас прикрепляли высоченную «свечу». Потом он поймал себя на том, что смотрит почти все время на бурового мастера. В самом деле, не зря так хвалили в конторе этого парня с вздорным характером.

Конечно, в тонкостях бурения Архипов не разбирался. Но он видел, как работали люди – ловко, быстро, с тем налетом азарта, без которого труд не в радость. Видел, как охотно слушались они Федора, как сразу понимали его четкий, по-дирижерски красивый жест. Вообще мгновениями бурмастер здорово походил на дирижера, легкорукого, уверенного в умной и вдохновенной покорности оркестра.

Архипов не сразу заметил, что стало темнеть. Он поглядел на небо, и небо ему не понравилось: на севере словно смятые тучи наглухо заложили горизонт. Еще ливня не хватало…

Пришел из культбудки радист. Когда он перебегал мостик, внезапный порыв ветра прижал его к поручням.

– Что там, Билал? – спросил бурмастер.

– Ураган дают.

– Скоро?

– Через два часа.

Они о чем-то поговорили негромко – Архипов не слышал за ветром. Потом бурмастер сказал:

– Там видно будет. Ветродуи – они всегда врут…

Основание сильно раскачивалось. Архипов несколько раз подходил к поручням, глядел вниз и удивлялся: в море словно воды прибавилось. Порой волна поднималась к самому настилу. Архипов покачивал головой, причмокивал и шел обратно – боком, заслоняя лицо от ветра.

Он совсем замерз. Но страшно не было. Ведь люди работают, а они лучше знают, что опасно, а что нет. Все-таки он спросил здоровилу моториста:

– Часто у вас такое бывает?

Моторист, не расслышав, приложил ладонь к уху.

Архипов повторил.

– Осенью, зимой – всю дорогу, – сказал моторист, – Тут летом здорово – море как блюдечко.

– А можно сказать, что сейчас шторм?

Моторист понимающе покосился на блокнот:

– Точно. Даже семь баллов – и то называется шторм. Это точно, не сомневайтесь.

Архипов поблагодарил и ушел за бак с мазутом, куда ветер не доставал. Сел на какую-то ржавую трубу – плаща было не жалко, все равно уже грязный. Машинально достал блокнот и тут же спрятал: пальцы едва держали авторучку, да и записывать особенно нечего.

Но в общем Архипов был доволен. Все получилось вовсе неплохо. Вполне можно считать, что ему повезло. Летели прекрасно – никакой болтанки. И сегодня до пристани ехали на «Волге» с главным геологом. Попутная легковая – такое не часто случается…

И со штормом вышло удачно. Самый выигрышный момент для репортажа. И, главное, видишь все это собственными глазами. Не то что с чужих слов… Вообще материал может получиться…

К Архипову подошел Виталий. Крикнул:

– Пойдемте в культбудку!

– А что такое?

– Федор велел уходить с буровой.

Виталий пошел впереди, Архипов за ним.

И сразу же мокрый ветер тяжело ударил его по лицу. Архипов зажмурился на мгновение. А секунду спустя он уже ничего не понимал.

Со свистом, с ревом, с пушечным грохотом море и небо бросились на буровую. Громадная волна, накрыв настил, неслась прямо на Архипова. Он отпрянул назад, оступился и, судорожно взмахнув руками, полетел на мокрые доски. Его рывком подняли – кажется, Виталий и моторист. Волна хлестнула по ногам, до пояса обдала холодом, схлынула. А впереди уже росла и разбегалась новая, готовясь вспрыгнуть на настил…

Архипова цепко держали за рукава. Низко наклонясь вперед, почти ложась на ветер, он шел по качающемуся настилу между какими-то балками и трубами, временами даже полз. Он почти не раскрывал глаз – так бил ветер, и ничего не слышал, кроме грохота, и не знал, куда идет, и верил только в одно – в человеческие руки, держащие его.

* * *

Они сидели в культбудке на топчанах. Федор оглядел всех и еще раз машинально пересчитал про себя.

Да нет, порядок. Все тут. За ребят он не слишком и беспокоился. В первый раз, что ли… А вот корреспондент – этот сдуру мог и в море угодить. Как он шлепнулся – прямо под волну. Хорошо, Федор сзади стоял, успел поднять. Искупало бы, как миленького, или башкой о лебедку трахнуло…

То и дело волна била в основание, и Федор думал с тревогой: а что, если она еще выше поднимется? Будку бы не смело – силища какая… Нет, устоит. Домик каркасный, к основанию приварен. А главное – баки заслоняют…

Волна взорвалась прямо за спиной у Федора, и он сжался, ожидая удара, и зажмурился, а когда открыл глаза, все вокруг качалось и плыло, мелькали какие-то тени…

– А, черт! – сказал моторист и остановил лампочку, кругами ходившую под потолком.

Федор обернулся к Виталию:

– Хорошо еще, баки заслоняют, верно? А если бы с юга ураган? В щепки бы разнесло нашу голубятню.

– С юга ураганы такой силы не налетают, – сказал Виталий.

– Сваи-то выдержат – металл…

– Запас прочности тут достаточный, – согласился Виталий. – Правда, и ураганов таких лет десять не было.

Корреспондент достал авторучку и, наморщив лоб, что-то черкнул в блокноте. Федор с раздражением взглянул на него. Сидит тут, как инспектор по технике безопасности…

– Запас прочности – это все дело темное, – сказал Федор. – Под Баку три основания той осенью свалило. А тоже небось были с запасом…

– Да бросьте вы каркать, – возмутился моторист. – Уж лучше чем повеселей займемся… Давайте, хлопцы, лысых считать? Пока двадцать штук не насчитаем.

– Валяй, начинай.

Моторист начал с главного геолога. Вторым пошел начальник конторы. Потом сторож склада.

Когда очередь дошла до Федора, он сказал не без ехидства:

– А товарищ корреспондент не подойдет?

Это было несправедливо и просто грубо – Федор и сам знал, и не удивился, когда Виталий, покраснев, зло бросил:

– Когда начнем дураков считать, ты пойдешь первым номером.

И снова долго сидели молча, прислушиваясь к грохоту снаружи. Один из рабочих все пытался растопить печурку. Но подмокшие дрова так и не загорелись.

– Вот, хлопцы, я вам историю расскажу, – начал моторист. – Была у меня в Астрахани одна девчонка…

Рабочие заранее ухмылялись. Историй у Губы было множество.

– Я там в порту работал, в общежитии жил. А ребята говорят: просит, мол, девчонка одна с тобой познакомить. Хочу, говорит, посмотреть на живого одессита. Ладно, говорю, валяйте, знакомьте. Я тебе, думаю, покажу живого одессита…

Волна ударила в пол, в стену, в крышу. Лампочка вспыхнула ярко и лопнула. Радист Билал долго возился в темноте, менял лампочку.

Федор сказал ему:

– Поищи-ка главного.

Рация работала.

– Сергей Аршакович! – крикнул в трубку Федор. – Надолго эта музыка? Так и лупит в основание! Доски чуть не все сорвало.

– Что доски, ну? – сердито сказал голос в трубке. – Новые не поставим, да? Пять раз поставим. Сто раз поставим… Крепко шатает?

– Крепко! Так и ходит основание.

– Шатает – это ничего. Это ж металл. Он же пружинит, ну?

И вдруг Федор отчетливо понял, что всесильный человек по ту сторону провода так же беспомощен, как и он, Федор. Ну что он может сделать? Вертолеты уже при шести баллах не летают. Теплоход? Если и подойдет, пристать не сможет.

– Сергей Аршакович! – снова крикнул Федор. – Пока что все в порядке. Пересидим! – Он положил трубку и сказал своим: – Ничего, братцы. Живы будем – не умрем. Как, папаша? – И подмигнул корреспонденту.

Потом моторист досказал свою историю и, кстати, припомнил две другие.

– Ну и свистун ты! – восхитился Федор.

Он даже позавидовал мотористу. Ничего не скажешь, лихой парень. Громадный, черный, курчавый, как черт. Даже фамилия, будто прозвище, – Губа…

Потом Билал рассказывал по-русски азербайджанские анекдоты.

Потом Виталий вспоминал, как по туристской путевке ездил в Польшу.

А волны все били в основание.

Неожиданно погас свет. Билал тряхнул лампочку. Нет, в порядке.

Виталий ощупью выбрался в переднюю комнатушку, зажужжал фонариком.

– Проводку порвало, – сказал Федор. – Или с дизелем что.

Он с сомнением посмотрел на тщедушного электрика. Нет, не стоит. Тем более, что в проводке он и сам разберется не хуже Билала, хитрость невелика.

Он застегнул ватник и встал.

– Ты чего? – спросил моторист.

– Пойду гляну, что случилось.

Моторист положил ему руку на плечо:

– Стой, Федя. Давай-ка я. Я вроде малость потяжелее буду – не сдует.

Они прошли в переднюю комнату. Губа открыл дверь культбудки. Ветер тут же прижал его к стене. Моторист подождал, пока очередная волна не прокатилась по основанию, по остаткам дощатого настила. Тогда, пригнувшись, он кинулся по мостику к буровой.

Федор высунул голову наружу, и ветер ударил его по глазам. Все-таки несколько секунд казалось, что он видит Губу – темное пятно в темени.

Прошло с полминуты, пока следующая волна накрыла мостик. Теперь не страшно – моторист уже на буровой.

И снова вокруг загрохотало. Федор инстинктивно отшатнулся, зажмурился. А когда опять открыл глаза, замер от ужаса, от невероятности происходящего: сорокаметровая вышка медленно ложилась набок. Переходной мостик лопнул, обрубок его накренился и странно вздыбился.

Федор бросился к поручням и заорал в шумящее море, в темноту, в свист, в пену:

– Гу-у-уба! Семен! Сенька-а-а!

Новая волна сбила его с ног, протащив по остаткам настила.

Тогда мокрый, полузадохнувшийся, он добрался до культбудки, вошел и, привалясь спиной к дверному косяку, полоснул себя ладонью по горлу:

– Все. Хана. Вышку…

И показал рукой – сверху вниз.

Потом, словно чужой памятью, вспомнил, что он – мастер, должен ободрять людей, и словно чужим голосом нелепо выдавил:

– Ничего… ребята…

* * *

B культбудке посветлело – или глаза привыкли к темноте? Архипов мокрой рукой вытер мокрое лицо.

В третий раз, словно сам не верил, Федор сбивчиво рассказывал, как погиб моторист, как рухнула в море вышка. И все было понятно: вот так же рухнет и культбудка – на таких же сваях держится…

Сколько им осталось? Час? Полчаса?

Все-таки к страху нельзя привыкнуть. Нельзя было забыть, что культбудка – дощатый ящик – словно на ниточке висит над ревом и теменью, над искореженными водяными громадами.

Бурмастер велел надеть пробковые пояса. Надели. Архипов равнодушно застегнул пряжку. Что толку – ему этот пояс не поможет даже морально. Не та сказка, в которую можно верить. Захлебнуться он не помешает. Вот утонуть не даст. Так и будет носить тело по морю. Как тогда, на Камчатке, рулевого с катера. Неужели сейчас вот все и кончится?

Дикость какая-то. Самая обычная командировка. Могли послать Гусева или Быховского… Впрочем, нет. За такими вещами всегда посылают именно его, Архипова. Обычный деловой репортаж. Но он нужен наверняка. А Архипов никогда не подводил редакцию. Конечно, для таких, как мальчишка-бурмастер, все это чепуха, писанина. Разве они знают, что порой из-за не сданной в срок информации летит целая передача – труд десятка людей… С ним такого не бывало. Что говорить, он средний журналист. Но материалы всегда сдает вовремя, за это его и ценят в редакции. Талантливых журналистов больше, чем надежных. Даже сейчас, когда думать о репортаже было бессмысленно, в мозгу сами собой ворочались, укладываясь в фразы, обычные в таких случаях обороты: «Посреди бушующего моря…», «хозяева нефти…», «герои труда…»

Архипов огляделся. Нефтяники, вымокшие и замерзшие, жались друг к другу. Парень в грязнейшем ватнике неловко сидел в углу, отодвинувшись от подушки, чтобы не запачкать ее.

Обычные рабочие ребята.

Если это случится, о них, пожалуй, станут говорить как о героях. Так уж водится. Мало ли, например, ездит хороших шоферов по Алтаю? И мужчины и женщины. А вот одна разбилась – и вошла в легенду. Даже песни о ней поют. Может, и про этих ребят будут петь.

Нелепо – смерть делает человека героем.

Нелепо и неверно. Герой не тот, кто гибнет, герой – кто рискует. Как летчик-испытатель, как солдат, как морской нефтяник. Риск делает человека героем, риск, а не гибель.

Архипову вдруг пришло в голову, что и он, чего доброго, попадет в герои, если это случится. Геройски погиб на трудовом посту… Во всяком случае, зав. редакцией непременно скажет что-нибудь в этом роде – он человек с пафосом…

Чушь. Тупая случайность. Погибнуть можно и сидя в редакции – свалится люстра на голову…

Конечно, и журналист бывает героем, но только очень хороший журналист, все сердце отдающий работе.

К страху нельзя привыкнуть. И снова Архипов сжался, и закричал, и не услышал себя в реве волны. Ящик культбудки словно взлетел вверх и повис в воздухе, перед тем как рухнуть в грохочущую пропасть. И лишь минуту спустя Архипов понял, что пока все осталось на месте.

…А может, все не так, как он думал. Ведь журналист рискует и с летчиком, и с моряком, и с полярной экспедицией. Такая уж работа – всю жизнь заниматься чужими делами. При этом чужая слава к рукам не пристает. А вот чужой риск порой приходится брать и на себя. Такая уж работа…

* * *

Рация действовала. Изредка сквозь гул и щелканье до Федора долетал испуганный голос радистки. Бутова, кажется. Или та, высокая, в шляпке.

Федор пошевелил рукой, высвобождая часы. Четыре. Зойка заступает на дежурство с восьми. Вряд ли он услышит ее голос. Кончено. Не успел.

У него были девчонки – и хорошие, и не очень хорошие. Он не требовал от них многого – так проще, тогда и они не много требуют. Была Валечка, оператор с промыслов, ее потом в Красногвардейское перевели. Была Тася, лаборантка – вместе время проводили…

С Зойкой у него ничего не было. И знаком-то с ней так, с пятого на десятое. Он и не старался. Совсем еще девчонка, малолеток. Года еще не работает. Как пришла, сшила себе брючки по моде. Не хуже, мол, других. Комедия… Со всеми ребятами в приятелях. В турпоход идут или позовут на вечеринку – всегда пожалуйста. Ребята для смеха с ней советуются насчет всяких таких дел. Советует, хоть бы что. Забавная девчонка. Хорошая, маленькая только…

Ничего с ней не было. И все-таки было. Он знал, что было. Вот рассказать бы никому не смог. Что рассказывать? Как взглядывала на него иногда? Как однажды, проходя мимо, будто нечаянно тронула за руку?

Раз к ним приехала на буровую – посмотреть. Топала в своих брючках по настилу, когда спрашивала что-нибудь, клала ладошку ему на рукав и, задирая голову, таращила на вышку голубые свои глазенки.

А Федору было хорошо оттого только, что она рядом…

И от этого говорил с ней грубо, прогнал от дизеля, а когда она нагнулась потрогать старый турбобур, прикрикнул:

– Нечего цапать, не игрушка!

А она глядела на него послушно и еще помахала рукой с катера.

После Федор и сам не знал, почему злится на нее. Но злился, страшно злился и все твердил себе, что она девчонка как девчонка, к тому же сопливая и, если он захочет, через месяц, как миленькая, будет ездить с ним за город.

Но когда видел ее, снова чувствовал, что только бы быть с ней – и ничего больше не надо.

…Да, у него было много девчонок. Но теперь не важно, что их было много. Важно, что не было этой, единственной…

Что ж, он морской нефтяник. Знал, какая работа, – силком никто не тянул. В море все бывает. Конечно, когда ставят основание, думают. Но всего предусмотреть нельзя. Кому-то нужно рисковать. Тут дело добровольное. Не хочешь – не иди. Только не скули потом, что революцию и войну – геройские времена – прозевал по молодости.

Все это Федор решил давно – еще три года назад. Он и сейчас ни о чем не жалел. Просто очень хотелось жить, и страшно было ждать последней волны, и хуже всего, что смертный этот страх приходилось переживать стократно – каждая волна казалась последней.

…Если бы он успел хоть сказать Зойке, как ее любит. Только сказать. Скажет – тогда ничего не страшно. Он не умрет, пока о нем будет помнить эта девчонка. А она будет помнить. Будет. Только бы успеть сказать…

В эту минуту Федор не боялся погибнуть – боялся, что погибнет так и не сказанное слово.

* * *

Архипов совсем замерз. Один из рабочих дал ему старое одеяло. Но все равно было холодно.

Бурмастер сказал:

– Ничего, ребята. Даст морской бог, до света дотянем, а там веселей будет.

Парень, сидевший в углу, не расслышал:

– Чего говоришь?

– Утром, говорю, веселей будет.

Тот согласился:

– Это верно, утром веселей.

– Совсем другое дело, – сказал Федор. – Как ветер ляжет, сразу вертолет пошлют.

А когда прошла очередная волна и вода, ворвавшаяся в культбудку, уходила сквозь щели в полу, Архипов услышал, как бурмастер бормочет:

– Не успел… Эх, черт, не успел…

О чем это он? Впрочем, неважно. О чем бы ни было – не успеет. Теперь никто из них уже ничего не успеет. И он, Архипов, не успеет сделать именно то, что обязательно должен был сделать.

Да, он человек средних способностей. Но однажды ему повезло. Повезло, как талантливым везет постоянно. Это было в Минске, и с тех пор он любит Минск, хотя так могло случиться и в Иркутске, и в Воронеже. Тогда он приехал вечером и был раздражен, что нет приличных номеров, и долго ругался с администратором гостиницы, к счастью – бесполезно.

Он провел ночь в комнате на двенадцать человек. Спать не пришлось. Председатели колхозов, съехавшиеся на какое-то совещание, всю ночь, до серого неба, спорили о разных своих делах и вообще о жизни – жарко, беспорядочно, до конца откровенно. Когда одного человека удается так разговорить – и то великая удача журналиста.

Архипов лежал в углу, пристроив блокнот под лампочкой-грибком. Сосед спросил:

– Чего строчишь?

Он сказал:

– Письмо.

Ответ этот полностью удовлетворил людей, привыкших писать письма долго, с уважением к делу, и Архипов мог с почти стенографической точностью заносить на бумагу все, что слышал. Блокнот с записями лежит дома в отдельном, на ключ закрытом ящике стола…

Если бы он написал о том, что слышал тогда, и что думал после, и что открыл ему этот беспорядочный ночной спор! Если бы написал…

Он не знал, как это будет выглядеть, – слова «очерк», «статья», «заметки» звучали оскорбительно буднично. Про себя он называл это «вещью».

«Вещь» нельзя было писать, как он писал до сих пор: Архипов впервые узнал, что слова бывают прекрасны и капризны, как девушки, а фразы отчетливы и неуловимы, как сны.

Он мечтал о ней почти ежедневно, восторженно повторял шепотом уже сложившиеся куски и порой с недоуменным уважением взглядывал на себя в зеркало: неужели он, Архипов, напишет это?

Он стал уверенней, ироничней, тверже и спокойно делал ежедневную безликую работу, потому что знал: он обязательно напишет «вещь».

Да, он человек средних способностей. Да, выше головы не прыгнешь. Но, вспоминая эту жестокую пословицу, Архипов открыто и радостно смеялся над ней: один раз в жизни он прыгнет выше головы! Он напишет, напишет «вещь»! Как только она отстоится в голове. Как только выпадет месяц посвободней…

Архипов был в Минске весной. Сейчас конец осени. Но он не написал «вещь». Не успел.

Он успел за это время сделать десятки информаций, репортажей, зарисовок. Сделал передовую для женского журнала, потому что это была легкая работа и за нее хорошо платили. Сделал корреспонденцию для газеты, потому что об этом очень просил приятель, заведующий отделом. Сделал все, кроме главного.

О, если бы теперь ему хоть неделю, одну только неделю! Он бы плюнул на все. Он бы писал по ночам, писал в поездах, в самолетах, в столовых на обороте меню… Только бы одну неделю!

Архипов схватился за голову и застонал.

– Что с вами? – наклонился к нему Виталий.

– Да нет, все в порядке, – сказал Архипов. – Все нормально.

…Сорок пять лет прожито, и не нашлось одной недели для главного в жизни!..

– Братцы, – странно сказал бурмастер. – Братцы, слышите?

Архипов растерянно поднял голову. Да, что-то изменилось. Что там еще стряслось?

И вдруг замер – так тихо стало. Не тихо, конечно, какое там тихо. Просто тише. Просто море ревело слабее. И волна не била в основание – вот уже минут десять, наверное.

Рабочие бросились к двери. Архипов вышел последним.

Море, пьяное и пенное, словно накренилось к югу, и волны все шли с севера, поднимаясь и падая, забрасывая пеной основание – ржавые балки с искореженным, наполовину сорванным настилом. Там, где вчера стояла вышка, ничего не было, и обломок переходного мостика нелепо и страшно торчал над водой.

Было сыро и холодно.

– А я сразу услышал, как ветер лег, – сказал бурмастер. – Даже не поверил сперва.

Он подмигнул Архипову:

– Ну как, порядок? Вот оно что такое – штормяга. Теперь ничего, пронесло.

Архипов потер виски. Он никак не мог что-то вспомнить. Потом вспомнил, спросил:

– Рация работает? Мне бы нужно часам к десяти передать материал.

– Хоть роман. Хоть «Войну и мир». Теперь что угодно, – сказал бурмастер. Голос его наливался бесшабашной, хмельной радостью: – Считай, папаша, по второму разу на свет родились. Вернемся на сушу – так и будем день рождения праздновать. Будем, братцы?

И вдруг Федор словно споткнулся – замолчал, опустил голову. Потом снова повернулся к Архипову:

– Вы вот что передайте – про Губу. Про него обязательно надо, чтоб по радио сказали. Вы запишите: Губа Семен Георгиевич, тридцатого года рождения. Самый лучший был моторист во всей конторе. Ведь это он за товарищей погиб. Думаете, он по должности пошел проводку смотреть? Нет, свет не его забота. За это Билал отвечает и я, как мастер. А Губа сам пошел, добровольно. Он малый здоровый был, что надо, всегда сам помогал. Вы запишите: всегда проявлял себя на трудных участках. А то у него родных нет, написать даже некому. А по радио скажут – кто знал его, может, услышит. Губа Семен Георгиевич. Самый лучший моторист. Нигде такого не было, ни в одной бригаде.

Архипов молча глядел на бурмастера. Лицо у Федора было чужое, серое. Он еще очень молод, этот парень, и не знает, как долго будет стоять у него в глазах прошлая ночь. И не знает, что скоро – через неделю, через две – начнет седеть. Не романтически, в одну ночь, а постепенно, медленно, буднично. Это не будет похоже ни на серебро, ни на снег. Просто в черных волосах пыльно засветятся седые. И девушки, жестокие по молодости, станут дразнить его ранней сединой.