Текст книги "Легенда о Ричарде Тишкове"
Автор книги: Леонид Жуховицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Получилось, явно получилось!
Но дальше вдруг застопорилось. Ричард и наигрывал, и оставлял струны, а слова не шли.
Выручи в чем?..
Ричард торопливо соображал: песня должна быть грустная, это ясно. Может, о любви? Или о туристах – костры, палатки?
– Ах, гитара, ты моя гитара, – снова проиграл Ричард.
Слова не шли.
В чем выручи-то?..
Ричард достал свою тетрадку, раскрыл наугад – посмотреть пару песен, как они там делаются, просто для образца. Но раскрылось на дурашливой, это было не то.
Ричард перевернул страницу, но следующая была исписана мелко, с сокращениями, разбирать не хотелось.
Он перекинул еще страницу, и там оказалась песня бога, как раз грустная, как раз о любви. Ричард знал ее на память, но теперь стал читать строчку за строчкой, для образца:
Не бродяги, не пропойцы,
За столом семи морей
Вы пропойте, вы пропойте
Славу женщине моей.
Вы в глаза ее взгляните,
Как в спасение свое.
Вы сравните, вы сравните
С близким берегом ее…
Но слова сами собой стали петься, и Ричард не заметил, как без гитары, без голоса домурлыкал песню до конца.
Потом притих и с минуту сидел неподвижно, ощущая, как уходит возбуждение. Провел ладонью по лбу, вздохнул и покорно опустил руки. Бунт кончился.
Так он сидел еще минут пятнадцать, изредка вздыхая и покачивая головой, почти ни о чем не думая. Затем вышел на улицу и зашагал к длинному дежурному гастроному – вдруг захотелось выпить.
Обычно с ним подобного не случалось: когда пили вокруг, тоже пил, но чтоб самому – такого желания не возникало. А тут жадно представлял, как купит бутылку, вернется домой и дважды, с недлинной паузой, опрокинет в себя тонкий, до краешка налитый стакан.
Но пока шел по прохладной вечерней улице, успокоился, потолкался в молочном отделе, в кондитерском… В конце концов взял стакан мутноватого, чуть горчащего яблочного сока, неторопливо выцедил до дна и вытер платком губы. Это он освоил еще в Москве, в компаниях: губы вытирать – только платком.
Ричард вышел из магазина и повернул назад, к общежитию. Все происшедшее казалось теперь стыдным и нелепым. Дурак, кому позавидовал! Бог есть бог. А его, Ричарда, дело – петь чужие песни. Тоже, между прочим, не плохо…
Он поднялся к себе в комнату, снова сел на кровать. Хотелось забыть этот бестолковый случай. Хотелось взять гитару – просто так, для самого себя – и десятком любимых песен начисто смыть остатки мути, еще час назад бурлившей в душе. Но, подумав, Ричард решил гитару сейчас не трогать. Накануне он много играл, пальцы еще побаливали. А ему хотелось завтра быть в полном порядке.
Он взял свою тетрадь и снова начал перелистывать, ища песни получше, а главное, поновей, не запетые: бог ведь тоже человек.
И вдруг у него возникло желание, от которого вновь пошла по телу тревожная и радостная дрожь. На этот раз идея была реальна, вполне практическая мысль. Мечта, на которую он раньше не решался, а теперь до нее было рукой подать.
«Сделаю, – думал Ричард, – это сделаю!..»
Назавтра после работы он надел свой обычный черный свитер и пошел в компанию. И пока шел, чувствовал дрожь в жилах, хотел ее унять и не мог. Но голова работала трезво и быстро, и он опять рассчитывал, какие песни петь и как петь.
Шурик проводил его до самого итээровского общежития и нес гитару, чтобы у Ричарда не уставали руки. Дальше он не пошел: комната в общежитии была тесновата, и компанию подбирали с особой тщательностью.
– Ни пуха, ни пера, – тонким голосом сказал Шурик и удовлетворенно кивнул, услыхав в ответ положенное:
– Иди к черту!..
Богу было лет сорок, звали его Руслан Андреевич, а знакомясь он говорил:
– Руслан.
Сидел он сильно сутулясь, старался не выделяться, пил как все, откликался на разговоры. Но глаза у него все время были печальные, будто ему чего-то жаль: ребят, сидящих вокруг, или себя, или этого вечера. Молодые инженеры говорили ему комплименты, называли по имени, и видно было, что им это лестно и неловко. И бог от этого скучнел, на вопросы отвечал вежливо, но кратко, и старался спрашивать сам, чтобы больше говорили другие.
Ричард сперва малость растерялся, но поймал момент и тоже сказал свою фразу:
– Руслан Андреевич, ваши песни, ну, прямо вся молодежь поет!
Бог неопределенно хмыкнул и кинул взгляд в сторону, словно искал, куда спрятаться.
Впрочем, Ричард быстро сообразил, что к чему, и стал держаться с ним просто, как со своим. Так же просто начал петь, пел много и, когда увидел, что бог заинтересовался песенкой хабаровских студентов, спел еще несколько студенческих. А бог, довольный, что его не трогают и не просят петь, одобрительно кивал.
В конце Ричард спел одну, только одну песню бога, спел по-своему, здорово спел. И сразу отложил гитару.
Богу все-таки пришлось поработать. Ребята-итээровцы слушали его с благоговением, то ли из-за песен, то ли из-за самого факта, что поет бог. Ричард тоже слушал. Но не мог понять, здорово это, или очень здорово, или не очень, потому что весь его мозг, целиком, заполнила вчерашняя практическая и фантастическая идея. «Сделаю, – думал он, – это сделаю!» И все придумывал фразу.
А когда бог взял последний аккорд, когда ребята стали почтительно восхищаться, Ричард, прежде чем принять гитару, сказал:
– Руслан Андреевич, у меня к вам просьба: не распишетесь на гитаре? Если не затруднит. Вот здесь.
И показал место, где еще вчера вечером соскоблил лак.
Бог вздохнул, пожал плечами, но расписался.
Потом его всей компанией провожали, у гостиницы прощались за руку. На улице бог оживился, смотрел на крыши домов, на небо, на темную степь, сквозившую в проемах между кварталами… Он благодарил, что проводили, звал в гости, если будут в Москве.
И Ричард вдруг с удивлением подумал, что ведь и в самом деле можно будет в Москве к нему зайти. Песни новые спеть, рассказать про Степной… А главное, бог теперь всегда был при нем, росписью на гитаре.
Было уже поздно, около часа. Но спать Ричарду не хотелось, хотелось говорить, и он пошел в шестое общежитие, к Зине. Туда, конечно, не пускали, но его пустили, его сторожиха знала.
– Чего среди ночи? – шепотом прикрикнула она для порядка.
– Надо, тетя Капа, – сказал он, тоже шепотом.
– Девок мне, смотри, не побуди!
Он пообещал:
– Я тихо…
Ричард на цыпочках прошел на второй этаж. Думал, придется скрестись у двери, но обошлось – заперто не было. Он пробрался к Зининой постели, легонько тронул девушку за плечо.
– Это я, Ричард, – зашептал он, чтоб она не вскрикнула, проснувшись. – Выйди-ка в коридор.
Она вышла, завернувшись в халатик. Он потащил ее к блеклой лампочке, расстегнул чехол на гитаре и проговорил хриплым ликующим полушепотом:
– Видишь – сам расписался! На моей гитаре расписался!
Больше Ричард никогда ни перед кем этим не хвастался.
Впрочем, он вообще не хвастался. Скромность всегда лучше – это он понимал четко…
Они часа полтора просидели рядом на подоконнике, и Ричард рассказывал, как было на вечеринке, что говорил бог, что пел сам Ричард, и подробно, как бог расписывался на гитаре. Рассказывал не столько Зине, сколько себе, заново прокручивал в памяти весь этот вечер. И казалось – вот-вот поймет что-то очень для себя важное, еще чуть-чуть – и поймет: где-то рядом с его словами лежит то главное, объясняющее слово.
Он сказал Зине:
– Странный вечер такой… Знаешь, вот будто дошел до какой-то точки, а теперь что-то должно случиться.
Ричард смотрел на нее требовательно, и она помогла ему, как могла: была рядом, слушала, дышала… Он просунул руку в рукав ее халатика, провел ладонью по плечу. Вздохнул отчаянно:
– Вот что-то должно произойти. Хорошее, плохое, а должно!
Потом он шел по спящему городку, по грязным тротуарам. На душе было весело и холодновато. И здорово было, что на гитаре расписался бог, и странно было знать, что богов нет, все люди – люди. Руслан Андреевич – хороший человек. В Москве пригласил заходить…
Уже подходя к своему общежитию, Ричард хмыкнул, качнул головой и снова подумал:
– Что-то все же должно произойти…
Но с ним ничего не произошло. Через день попал на очередную вечеринку, пел там, а девчонки, уже знавшие, что на гитаре Ричарда расписался бог, просто липли к его плечам – Шурику с трудом удавалось их хоть чуточку потеснить. За одну Ричард заступился – сказал, что не мешает…
Спустя неделю, идя со смены, Ричард встретил знакомого парня из управления механизации. Тот нес в руке плоский пластмассовый ящичек.
– Где взял? – спросил Ричард.
– А в культмаг вчера привезли.
Парень выдвинул блестящую металлическую антенну, и Ричард, держа транзистор в левой руке, правой стал крутить зубчатое колесико. Поймал «Последние известия», затем музыку. Прежде чем попасть на волну, транзистор свистел и хрюкал.
– Красиво стали делать, – похвалил Ричард. – Сколько стоит?
– Тридцать четыре с полтиной. Есть подешевле, за двадцать восемь…
В последующие дни он часто встречал на улице или в коридоре общежития ребят с транзисторами. Пластмассовые ящички стали модой. Даже на танцы всякая мелюзга допризывного возраста являлась с транзисторами, и порой в одном зале танцевали под три разные музыки.
Потом появились новые приемнички, еще меньше. Ричард разглядывал их, хвалил, крутил колесики. Он сочувствовал ребятам. У них ведь нет гитары, а музыка требуется каждому – вот и приходится довольствоваться хрюкающим ящичком.
И когда он вечером встречал на улице парочку с торчащей между головами антенной, жалел парня: ведь девчонке нужна радость, нужна печаль, и вряд ли проймет ее штуковина, которую за тридцать четыре с полтиной любой может купить в культмаге.
Но парни в большинстве не чувствовали своей нищеты: настраивались на волну, ловили музыку повеселей, и лица их выражали довольство и самоуважение…
Нет, с Ричардом ничего не произошло. А вот в нем самом что-то происходило. Что – он понять не мог.
Вроде все было хорошо, куда уж лучше. И в Москве его небось помнят, и в Степном нарасхват, а на гитаре его расписался бог. Больше и мечтать было не о чем, теперь бы петь и петь. А ему что-то не очень хотелось. Устал, что ли? Да нет, вроде не устал.
На очередной вечеринке Ричард вдруг почувствовал, что слушают средне. Причину он понял сразу: пел так себе. Словно норму отрабатывал.
Он, конечно, взял себя в руки, и все кончилось хорошо, и румяная геодезисточка, демонстративно севшая к углу стола – семь лет без взаимности, – смотрела на него восторженно и беспомощно. Но ему было не по себе – казалось, что эту девчонку он не покорил, а заработал. И он не ответил на ее взгляд: не было ощущения легкости, значит, не будет и радости.
Домой он шел с Шуриком, тот нес гитару. Шурик вроде ничего не почувствовал, а может, почувствовал, но молчал. Спрашивать Ричарда не стал. Между ними вообще не заведено было говорить о песнях, Ричард этого не любил. Песни можно петь или слушать – зачем приземлять их разговорами?
Он шел рядом с Шуриком и пытался понять, что же такое с ним все-таки происходит. Вот сегодня, например, совсем размагнитился…
Он вспомнил некоторые песни, фразы. Даже теперь, не сказанные, не спетые, они отозвались в глазах щекоткой, предшествующей слезам. «Размагнитился, – подумал Ричард, – а размагничиваться нельзя. Песни-то какие! Слова-то какие! Пусть не боги их пишут, а люди, а пишут-то здорово…»
Два дня он пытался понять, что с ним такое, и вроде бы кое-что понял. Но хотелось еще подумать об этом, подумать и поговорить. Вечером он позвал Зину и стал говорить ей, горячо, зло, жалобно, будто оправдываясь:
– Вот ты смотри: сколько я пою? В Москве – раза три в неделю, не меньше. Значит – ну, два раза, никак не меньше. Я песен много знаю, четыреста с лишним, почти пятьсот. Но не все же хорошие, некоторые так себе. А тех, что все время в ходу, штук сто. Ну, полтораста. И пел я их… Ну вот гляди, допустим, двадцать штук в вечер… помножить, скажем, на полтораста – если и в Москве, и здесь, сто пятьдесят раз я пел наверняка – и делить… делить, значит, на полтораста песен… В общем, каждую песню я пел раз двадцать. А вообще-то, наверное, раз тридцать…
Он говорил длинно и путано. Но с ней это было не важно.
Он говорил, что все время пел от души, выкладывался, а души, какая она ни будь, все равно не хватит, если одну и ту же песню гнать тридцать раз.
Он объяснял, что даже, например, знаменитые певцы какую-нибудь там арию сперва делают, отрабатывают все интонации, паузы, а потом только повторяют.
Он доказывал, что гитара, аккомпанемент – тоже важная штука, а он этого пока что почти не учитывал, играл как бог на душу положит, как хочется. Это хорошо, если есть настроение. А если нет?
Он напоминал:
– Вон в ту субботу на вечере в клубе малый играл – помнишь, высокий такой, гитара у него красная? Таланта ведь никакого. А вот гитарой многое вытягивал… Знаешь, я сейчас понял: без таланта лучше не петь, это точно, но уметь тоже надо. Надо уметь! Вот я сейчас стал гитарой серьезно заниматься – и еще подзаймусь…
Зина молчала, слушала, тихо гладила его по плечу.
Но ушла Зина, и опять закрутились сумбурные мысли. Ну, научится вытягивать гитарой. А зачем? Что он, артист, что ли? Нравилось петь – и пел. А теперь вроде кому-то обязан. Вроде уже не хозяин себе…
От таких мыслей не становилось ни легче, ни понятней.
Ладно, решил Ричард, хватит. Попробую. Уметь всегда надо. Попробую, а там поглядим.
Он попробовал, но осторожно: кое-что пел от души, а кое-что поспокойней. Вроде получилось, слушатели и разницу-то не очень заметили.
Попробовал еще раз – на дне рождения у одного прораба. И опять получилось. Но в самом конце вечера кто-то сказал:
– Здорово. Но вот я тебя с месяц назад слушал – тогда все же получше было.
Ричард пожал плечами, скромно согласился:
– Да, вроде сегодня что-то не то. Раз на раз не приходится. Я ж не артист – так, балуюсь…
Но весь остаток вечера просидел молча.
Он-то знал, что пел сегодня вовсе не плохо, хорошо пел, особенно в конце, не хуже, чем с месяц назад. Но тогда они слушали его в первый раз или во второй, а теперь небось в пятый. И если теперь он пел лучше, им казалось – так же. А если так же, им казалось – хуже. Они не сравнивали его ни с клубной самодеятельностью, ни с заигранными тенорками – с этими бы Ричард потягался! Но его сравнивали с Тишковым прошлого раза, и Ричард понимал, что в этом состязании выиграть невозможно. Ну, допустим, споет он лучше, чем тогда. Но ведь сегодняшняя удача станет завтра его врагом! Нельзя же бесконечно выдерживать эту проклятую гонку с самим собой…
На следующий день случилось нечто, вновь круто изменившее его жизнь.
Вечером он с Шуриком прошел в красный уголок при новом пятиэтажном общежитии. Зал там был приличный, на стенах репродукции, два длинных стола для шахмат и домино… Ричард уже пел тут однажды, вскоре по приезде, и народу тогда набилось – не продохнуть…
Он, как всегда, прошел тихо и сел на скамейку у стены, а Шурик с гитарой на коленях – рядом. Народу в красном уголке пока что было немного. Человек десять танцевали под транзистор, стоявший на подоконнике. Несколько ребят играли в шахматы.
Ричард, как обычно, посидел молча, глядя на танцующих, на шахматистов. А Шурик, как обычно, вынул гитару из чехла и начал тихонько пощипывать струны. Музыкального слуха у него, правда, не было, но он очень старался и уже почти выучил два сложных аккорда.
Несколько ребят и девушек, увидев гитару, уселись около и стали ждать. Шурик вопросительно глянул на Ричарда. Тот чуть заметно, одними бровями, кивнул, и Шурик передал ему гитару.
Ричард начал, как начинал всегда, вполголоса. Шахматисты за своим длинным столом стали прислушиваться, а одна пара передвинула доску поближе, к самому концу стола. Транзистор звучал негромко, он почти не мешал.
Ричард пел то по-старому, то по-новому – спокойней и расчетливей, усиливая настроение гитарой. Глядел, как обычно, безучастно, но все же стараясь примечать выражение лиц вокруг. Как будто нравилось.
Вдруг транзистор заиграл громко и с присвистом. Ричард чуть повернул голову и увидел, что на подоконнике стоит теперь не один транзистор, а два, большой и маленький, причем большой играет по-прежнему, а маленький громко и свистит.
Ричард сделал вид, что ничего не заметил, и сперва даже не усилил голоса. Но ребята вокруг слышали плохо, лица у них становились рассеянными. Тогда он запел погромче.
В том углу зала все танцевали, а он все пел, пел еще громче и представлял, как вот сейчас пронзительная до озноба фраза уколет ту девчонку в свитере и тренировочных брюках, уколет и вырвет из тупого однообразия танца.
Но тут владелец маленького транзистора, парень в узеньком пиджачке, подошел к подоконнику и повернул колесико на полный рев. То ли он сбил волну, то ли транзистор был не качественный, но звук получился грубый, с подвыванием и визгом.
Какой-то малый, из стоящих рядом с Ричардом, отошел, сказав приятелю:
– Это я уже слышал.
Может, он имел в виду эту песню. Может, вообще Ричарда.
Так и раньше бывало, и раньше кто-то отходил, но тут же подходили другие, толпа не редела, а росла и уплотнялась. Теперь получалось иначе…
Ричард все пел.
Лицо у него было безучастное, только бледное, и лишь сам он чувствовал, как оно напряжено. То, что происходило, было бессмысленно и жестоко, как дурная уличная драка, когда бьют все равно кого и все равно за что. Ричард всегда избегал такие драки, даже рядом находиться не любил с тупыми, злобновосторженными лицами. А сейчас чувствовал себя так, словно нежданно-негаданно попал в подобную драку, накинулись сзади и бьют, бьют…
Шурик, поймав паузу между двумя песнями, возмущенно крикнул:
– Сделайте потише! Ведь петь мешаете!
Парень в узком пиджачке сразу же отпарировал:
– А вы пойте потише! Танцевать мешаете.
Девчонка в тренировочных брюках засмеялась и почти повисла на нем, как бы обессилев от хохота. Но танца не прервала – ноги ее двигались ритмично и упруго.
Шахматисты оборачивались, ухмылялись: после выкрика Шурика и ответа парня все это стало аттракционом, чем-то вроде перетягивания каната.
Ричард довел песню до конца, спел еще две, громко взяв последний аккорд. Потом улыбнулся, чего обычно не делал, и отдал гитару Шурику. Тот торопливей, чем всегда, вложил ее в чехол.
Они ушли не сразу, поговорили еще немного: Ричард спросил Шурика насчет его любовных дел, тот что-то ответил. Когда выходили, ребята, слушавшие песни, сочувственно проводили их до двери, а одна девушка сказала:
– Нахалы какие-то, прямо совести нет! Человек поет, а они…
Шурик с Ричардом вышли на улицу. Вечер был сырой и темный. Осень, октябрь…
Дома сразу же легли. Шурик негодующе сопел в темноте. Ричард не открывал глаз. Еще не верилось, что ушел, вырвался. И тревожило почему-то, повернут ли ключ в двери. И до кошмара отчетливо виделось, как город неотвратимо сдвигается к их общежитию, и все транзисторы наготове, все антенны торчком, и пальцы уже лежат на колесиках…
А утром Ричард, как всегда, шел с Шуриком на работу. Лицо у него было независимое и жесткое, а здороваясь с ребятами, смотрел им прямо в глаза.
Обедал он с Шуриком в вагончике-буфете: в столовую идти не захотел. После смены быстро переоделся, взял гитару и ушел. Шурик хотел с ним, но Ричард сказал, что не стоит, он просто так, прошвырнется.
Он дошел до автостанции и подождал автобуса на аэродром. Ехать было больше часа. Ричард сел сзади, в самый угол, а гитару пристроил между ног, зажав коленями.
В аэропорту он прежде всего огляделся, прошелся туда-сюда и нашел табличку «Профилакторий летного состава». В холле рядом он сел на кожаный диванчик и достал гитару из чехла.
Начал он осторожно – все-таки аэропорт. Но народ постепенно собрался. Пел Ричард, может, хорошо, может, так себе, но сумел все же познакомиться с двумя летчиками. В конце концов пошли к ним в комнату, в профилакторий, и там Ричард играл уже специально для них.
– В жизни не летал, – сказал он.
– Валяй – прокатим! – ответили ему. – Поезда – это же пещерный век.
– У вас билеты проверяют, – возразил Ричард. – А я не миллионер.
Высокий летчик внушительно объяснил:
– Знаешь, кто я по должности? Командир корабля. Понял? Командир!
– Понял, – сказал Ричард.
И спел смешную песенку конькобежца, бегуна на короткие дистанции, которого тренер заставил стартовать на десять тысяч метров. Эта песенка имела успех всегда, в любой компании…
Домой он вернулся поздно. Шурика не было. Вещи Ричард укладывать не стал, ведь лететь не завтра, но машинально прикинул, как посноровистей собрать их в нужный час.
Насчет отъезда у него, казалось, сомнений не было. И не то чтобы Степной стал ему вдруг противен. Но петь в этом городе он больше, не мог. А не петь тоже не мог. В этом городе он давно уже был – Тишков, хочешь не хочешь, тот самый Тишков, десятки указательных пальцев постоянно держали его на прицеле. Прошлая слава мстила бы ему ежедневно и ежечасно просто тем, что когда-то существовала…
Высокий летчик, командир корабля, улетал на третий день, и Ричард, проработав два дня, как обычно, на третий уволился. Девочки в управлении заахали, почти запричитали, когда он пришел оформлять документы.
Ричард им объяснил:
– Ситуация…
И загадочно развел руками.
Девочки мечтательно и грустно закивали – решили, что история любовная.
И он смотрел им в глаза и мучился. Знают? Нет?
На аэродром Ричард позвал Шурика и Зину. Им тоже объяснил туманно:
– Мне давно туда надо было.
Шурик, наверное, понимал, в чем дело, но говорить ничего не стал, только вздыхал и хмурился, и цепочки на его клешах звякали глухо и печально.
Ричард пообещал ему:
– Как осмотрюсь там, письмо тебе напишу. Будет настроение – прикатывай.
Шурик малость повеселел:
– Ладно…
Ему в Степном нравилось. Но для дружбы был готов хоть на Чукотку.
Зине Ричард тоже сказал:
– И тебе напишу. Захочешь – приезжай.
Она тихо спросила:
– А ты хочешь, чтоб я приехала?
Он буркнул:
– Иначе бы не звал.
Но когда объявили посадку и засуетились пассажиры, Ричард вдруг отчетливо понял, что и с Зиной и с Шуриком – все, больше не увидит и не напишет.
Высокий летчик издали поманил Ричарда в какую-то дверь не для посторонних. Ричард торопливо тиснул руки ребятам и схватил чемодан.
– Гитару-то! – тонким голосом крикнул вслед Шурик.
– Точно… – усмехнулся Ричард, покачал головой и взял в левую руку гитару, на которой расписался бог.
Летчик провел его коридорчиками на летное поле и даже поднес чемодан.
– Да ладно, – сказал Ричард, – легкий же.
– А это чтоб не было лишнего внимания, – веско объяснил тот.
Уже в самолете, из переднего салона, Ричард увидел в круглое окошко Шурика и Зину. Они стояли среди провожающих – Шурик у самого заборчика, Зина чуть поодаль.
Самолет потащили на полосу. Шурик наугад замахал рукой, водя глазами вдоль самолета, а Зина легла грудью на заборчик летного поля и неотрывно смотрела в Ричардово окно. А может, ему так показалось…
Рядом с Ричардом сидел подвыпивший толстяк с недобрым подозрительным взглядом. Чтобы наладить отношения, Ричард спросил вежливо:
– Не знаете, далеко до Тузлука?
Тот внушительно ответил:
– Шестьдесят четыре с полтиной…
В Тузлуке было холодно, деревья стояли голые. Ричард сдал в камеру хранения чемодан, сдал гитару, переночевал в комнате отдыха, а утром поехал в город. На первой же доске объявлений высмотрел нужную бумажку: «Требуются фрезеровщики, с предоставлением общежития».
Фрезеровщики так фрезеровщики. В отделе кадров он прождал час, после чего получил работу с оплатой до восьмидесяти в месяц и место в общежитии, в комнате на шестерых.
Ричард съездил в аэропорт за вещами. В общежитии тоже была камера хранения, он сдал туда гитару, а чемодан взял в комнату – дорогих вещей у него не было, воров не боялся. Бегло познакомился с ребятами – как зовут, откуда сам, вечером один сходил в кино и лег спать с ощущением, что день прошел легко и спокойно.
Назавтра он пошел работать, познакомился с бригадиром, с мастером, пообедал в заводской столовке с ребятами из бригады. И приятно было, что разговор они ведут, в основном, между собой, а к нему обращаются доброжелательно и вежливо, но без особого интереса. Все же вечером Ричард малость погулял с ними по улицам. И опять лег спать с ощущением хорошего, спокойного дня.
И даже месяц спустя лишь пять человек в городе – ребята из общежития – знали, что он Ричард. А еще человек пять – бригадир, мастер, профорг – знали, что он Тишков. От всех остальных вокруг он был полностью спрятан.
Город был довольно большой. Но в этом большом городе у Ричарда был свой, маленький: бригада, комната общежития, столовая, ближайшее кино, три колена центральной, прогулочной улицы, куда они с ребятами ездили по субботам. Еще был городской стадион, где местная команда защищала свои шаткие позиции в классе «Б». Ребята, тем не менее, были болельщиками, и Ричард тоже стал болеть, узнал быстро фамилии игроков и, когда после матча любители галдели перед воротами стадиона, тоже мог вставить слово.
Была и крытая танцплощадка в парке, культурно-коммерческое заведение, – полтинник билет. Туда они ходили раз в неделю.
Первое время он воспринимал такую жизнь всего лишь как отдых, блаженное уединение на людях, которые не знают о тебе ничего. Но постепенно начал находить в ней и радость.
Радостью было, когда в получку выходила лишняя десятка и можно было, идя в общежитие со смены, мысленно раскидывать ее на разные приятные вещи: на кино, на шашлык в летнем, еще не закрывшемся ресторанчике.
Радостью было сходить компанией на танцы, покурить в коридоре, постоять, опять-таки компанией, у стены, станцевать по-товарищески с девчонкой из бригады, пригласить наконец, какую-нибудь из незнакомых…
Раз Ричард зашел в камеру хранения проведать гитару.
Старикан, выписывавший талончики, сперва отвел душу с живым человеком, а там уже спросил:
– Совсем возьмешь?
Ричард испугался:
– Да нет, я так. Пускай лежит.
Он даже не вынул ее из чехла.
– Лежит – хлеба не просит, – подтвердил старикан.
Ни Шурику, ни Зине Ричард не написал. Вообще Степной почти не вспоминал, да и Москву тоже.
Родным, конечно же, сообщил, что переехал в другой город, а почему – этого не касался. Впрочем, он и раньше домой писал кратко: жив, здоров, зарплата такая-то, коек в комнате столько-то, на работе все в порядке. И – не надо ли помочь деньгами. На что отец столь же кратко отвечал, что дома все здоровы, старшая работает, младшая учится – и ему, Ричарду, неплохо бы, кстати, пойти в вечернюю школу. А насчет денег – они с матерью, слава богу, не инвалиды и еще сами способны прокормить детей. Мать приписывала в конце несколько слов поласковей. А младшая сестренка присылала длинные письма про летний лагерь, про гимнастическую секцию и – в двух словах – про школьные вечера: ей исполнилось четырнадцать, и у нее начиналась скрытная взрослая жизнь.
Со второй получки Ричард купил мохнатый шарф, какие носили все ребята. Шарф пышно обматывался вокруг шеи, выпирал из выреза пальто.
Вообще жизнь налаживалась.
Но тут на Ричарда навалилась тоска.
Это случилось неожиданно, без всяких причин. Отработал смену, пообедал, пришел в общежитие – и вдруг почувствовал: неинтересно. Ни в кино, ни на танцы, ни выпить, ни просто погулять. Неинтересно.
Он лег на кровать, свесил ботинки на сторону и лежал так минут сорок.
Постепенно подошли ребята, переоделись, собрались кто куда. Один – в вечернюю школу, другой – на свидание. Трое – просто погулять.
Ричард пошел с ними.
В конце концов забрели в клуб на танцы. Стояли сбоку, выходили покурить, разглядывали девчат. Иногда – приглашали.
Ричард все делал как они. Но курить ему было неинтересно, и переговариваться со своими – неинтересно, и смотреть на девчат – все равно что на стену. Приглашать тем более не хотелось: чувствовал, что даже банальное «Разрешите?» сейчас не отклеится от языка.
В Степном он обходился без банальностей – там была гитара. А если и оказывался без гитары, выручала уверенная, с загадочной, улыбка: девчонки любят непонятное. А сейчас у него не было ни гитары, ни улыбки.
Да и хотелось ему совсем другого – не танцев, не двусмысленной болтовни, не прочей окололюбовной игры. Хотелось человеческого разговора, понимания, хотя бы просто сочувственного женского молчания. Только бы видеть, что твоя боль – ее боль, что дышащее рядом существо – не чужое…
Но Ричард знал, что девушки любят понимать ребят красивых и модных, а таким, как он, унылого лица не прощают. Но Ричард на них за это не злился – просто ему было сейчас с ними неинтересно.
Парни, с которыми он пришел, вышли в маленькое фойе покурить. Вышел и Ричард. У одного из ребят был с собой транзистор. Ричард взял его, медленно повел вдоль шкалы красную проволочку настройки. И вдруг, дурашливо ухмыльнувшись, резко крутанул вправо колесико громкости.
Транзистор взвыл, потом на миг уцепился за какую-то волну, но, пропев более или менее прилично «…из-за околицы…», перешел на визг, треск и странное, почти осмысленное улюлюканье.
Ребята, вздрогнув, отшатнулись. Из зала, возбужденно, как на драку, бросились дружинники. А контролерша, проверявшая билеты у входа, закричала от неожиданности визгливо и громко:
– С ума, что ли, посходили?
Ричард выключил транзистор и посмотрел на замолкшую коробочку с тем же дурашливым любопытством:
– Интересная машинка! Надо купить…
Он сказал ребятам, что пойдет спать, и вышел на улицу.
Ричард шел по улице и думал: ну вот, прошло полтора года жизни. Вроде бы интересно было. И в Москве, и в Степном. Жил как хотел, все получалось… Вот, скажем, в Москве. Сколько было компаний! А если вспомнить? Выпили, закусили, а потом он поет, а его хвалят. Он сам по себе, они сами по себе… В Степном? Да и в Степном так же…
Он шел по улице и думал: ну не может же он ничего не помнить. Должно же хоть что-нибудь запомниться!
Вот была та студенточка, песни ему диктовала. Хорошая ведь была девка! Черт, даже имя забыл… Еще Додик, кандидат наук, на работу его устроил. Но и Додик помнился слабо – не успел его Ричард как следует разглядеть.
Он шел по улице и думал: вот что точно запомнил – это четыреста двадцать восемь песен. Четыреста двадцать восемь железно крутилось в памяти, то строчка всплывает, то куплет… Полтора года держал в голове такую махину! Где уж тут толком о жизни подумать – никакой человеческой головы не хватит…
Он шел по улице и думал: ребята все ушли, общежитие пустое, самый бы момент Зину позвать, поговорить. С ней здорово говорить. Молчит, может, ничего не понимает, а говорить с ней здорово…
Ричард вдруг удивился, отчетливо поняв: из всех его знакомств, из всех полутора лет по-настоящему только и осталось, что Зина. Ну и ну…
Но Зина была слишком далеко, пять часов лету. На вечер не позовешь…
