Текст книги "Легенда о Ричарде Тишкове"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Она вошла с полным тазом в руках, несла его осторожно и, лишь поставив на стул, обернулась к Сергею.

– Ты? Почему ты здесь?

Не «здравствуй», а «почему?». Он пожал плечами:

– Приехал.

Она была в ситцевом халатике, но он ей здорово шел. Ей и раньше шло все, что ни надевала.

– А как узнал адрес?

– Штамп на конверте. А здесь – в адресном столе.

Она усмехнулась:

– Логично…

Потом прошла к малышу и спросила из-за занавески:

– Это ты его распутал?

– Он проснулся, – объяснил Сергей.

Он так и сидел на стуле у двери, в пальто, шапка на коленях. Раздеться она не предложила, а самому было неловко – опять, как раньше, сковывало само ее присутствие. Она была высокая, стройная, с тонкими породистыми пальцами, что называется, интересная женщина, и в первые дни все казалось – даже когда она говорила, как его любит, – что вот сейчас она расхохочется ему в лицо и уйдет…

Она вышла из-за занавески и стала прибирать что-то на подоконнике. Он спросил:

– Почему ты в Челябинске?

– Не хотелось ходить с пузом по родимым улицам.

– А почему именно Челябинск?

– Какая разница, – сказала она, не оборачиваясь. – Мог быть Якутск… Ты сюда в командировку?

– К тебе.

Она села на край кровати, на серое с зеленым, в тон шторам, покрывало.

– Я понимаю, что ко мне. Но сюда ты в командировку?

– Я же сказал – к тебе. Взял отпуск за свой счет.

Она с досадой передернула плечами:

– Какая глупость! Боже мой, какая нелепость! Зачем я тебе написала? Ты, конечно, решил, что это вопль отчаяния? Скрытая просьба о помощи?.. Слушай, зачем ты приехал?

Он еще раз повторил:

– Я же сказал – к тебе.

– Выполнять долг?

Он промолчал. Он не хотел с ней ругаться, не хотел попусту перебрасываться ехидными словами. В эту игру она его переиграет. А он приехал не играть в слова, совсем не за этим…

– Поехал бы лучше в дом отдыха, – сказала она. – Мне лично ты ничего не должен. Понимаешь? Я тебя не люблю и не ненавижу. Просто ты мне не нужен. Вообще не нужен. Ни с какой точки зрения.

Голос ее звучал резко, раздраженно. Он вдруг сразу успокоился. Она злилась – это было привычно. Он снял пальто и повесил на крюк у двери.

Она с усмешкой сказала:

– А ты имеешь вид… ты уже кандидат?

– Кандидат.

– Я так и думала, – снова усмехнулась она.

Он сказал:

– Зачем ты все это?

Его не трогали колкости, просто по привычке жаль было времени, уходящего на бесцельную болтовню.

– Зачем? – переспросила она и встала. – Хотя бы затем, что я у себя дома, а ты не самый приятный из моих гостей. Ты хочешь, чтоб я тебе радовалась? А кто ты мне, собственно? Ты мне не муж, не любовник и не друг детства. Так что уж разреши мне вести себя так, как мне нравится. В конце концов, я свободная одинокая женщина. Мать-одиночка – слыхал такой термин?

– Я не знал об этом, – сказал он. – Ты же знаешь, что не знал.

Он не оправдывался – просто констатировал факт.

Она подошла к столу и слегка оперлась на него бедром:

– О, безусловно. Как истый труженик науки, ты рассеян. Когда у меня было плохое настроение, ты покупал мне шоколадку или предлагал пойти в кино – в выходной, разумеется. Суббота – банный день, воскресенье – день культурных развлечений.

– Ты могла мне сказать.

Он все так же сидел у двери, только теперь без пальто, и на коленях держал не шапку, а руки.

Она ответила:

– Конечно же, могла. Я все могла. Например, могла понять, кто ты. К сожалению, шоколадки настраивают на лирический лад… Вообще, я хочу дать тебе совет – не надо шоколадок. Лучше сразу же, при знакомстве, давай девушке пять рублей на аборт. Честно, по-деловому и в духе времени.

Он промолчал, только сел поудобнее, привалясь затылком к дверному косяку. Уходить он не собирался.

Тогда она снова села на кровать, повозилась, тоже устраиваясь поудобнее, и сказала:

– Ну? Я слушаю. Ведь ты, наверное, приехал зачем-то?

– Ты сама понимаешь.

– Но ты все-таки можешь объяснить?

– Тише, – показал он взглядом на занавеску.

Она сузила глаза:

– Кажется, молодой отец приступил к родительским обязанностям?

Он спросил, помолчав:

– За что ты на меня злишься?

– За что? Хотя бы за то, что ты ни в чем не виноват. За то, что я даже не могу назвать тебя подлецом. Ты же меня не обманывал. Все было, как говорится, по доброму согласию. По-доброму встретились и по-доброму разошлись. Только тебе осталась степень, а мне – ребенок.

– Перестань, – сказал он тихо.

– Милый, не надо, – ласково попросила она. – Я до сих пор не могу смотреть на тебя, когда ты такой. Ты такой усталый, такой обиженный, такой наивный, что женщина, если она не последняя мерзавка, просто обязана лечь с тобой в постель…

– Почему ты тогда не сказала мне?

– Какая разница?.. Это уже почти археология.

В коридоре послышался шум – спотыкающийся баритон и женская скороговорка. Из потока слов выделялись два наиболее часто произносимые: «прости» и «морда». Потом резко ударила дверь и словно прихлопнула голоса.

– Кто это? – спросил Сергей.

Она ответила:

– Семейная сцена. К науке отношения не имеет… Еще вопросы будут?

Она говорила с ним холодно и презрительно, почти грубо. Но и грубость не трогала. Не тронула бы и брань, крики, истерика, даже угрозы. Все это было, в общем, привычно хотя бы потому, что на сотню больных всегда найдется один такой, и еще потому, что в районной больнице, где он начинал, было психиатрическое отделение… Он подождал немного и спросил:

– Ты можешь ответить серьезно?

– Допустим.

– Что ты собираешься делать дальше?

Она пожала плечами:

– Жить. Учить детишек иностранному языку. Зарабатывать на хлеб и молоко – ему сейчас без молока не обойтись… Ах, ты имеешь в виду мой общественный статус? Да, собираюсь выйти замуж.

– За кого?

– Какая разница! Просто я не хочу, чтобы у моего сына был прочерк в метрике. Имя без отчества.

Он спросил не сразу:

– А если там будет стоять моя фамилия?

Она подняла голову и посмотрела на него:

– Прикажете считать это официальным предложением?

– Как хочешь.

– Так, – сказала она. – Предложение руки, жилплощади и кандидатской ставки. И сердца. Разумеется, сердца.

Она вздохнула.

– Заманчиво. К сожалению, ребенку нужно не только отчество, но и отец. Не будем об этом говорить.

За окном, где-то в начале улицы, раздалось негромкое звяканье – видно, ехал грузовик с железом в кузове. Он приближался, пронзительно и резко прогрохотал под окном и снова затих в отдалении. Оба посмотрели на занавеску. Но малыш не проснулся.

– Как его зовут? – спросил Сергей.

Она насмешливо покачала головой:

– Трогательная картинка. Счастливый отец интересуется именем шестимесячного сына.

Он подождал немного, но она так и не ответила. А переспрашивать он не стал.

Он понимал, что все это – не разговор. Ведь она знает, зачем он приехал. Значит, должна сказать «да» или «нет». А пока злится, все равно не ответит.

Он вдруг подумал, что комнату она, наверное, снимает. Он спросил:

– Ты сколько платишь за комнату?

– Двадцать рублей.

Она помолчала и устало проговорила:

– Не надо, Сергей. Я знаю все, что ты можешь мне сказать. Ничего не надо. Не надо замуж, не надо денег, не надо моральной поддержки сыну. Проживет. Неприятно, конечно – у всех папа с мамой, а у него мать-одиночка. Что же, будет бедней других.

Сергей спросил, не глядя на нее.

– Тебе, наверное, многое нужно сейчас?

– Мне? – ее голос снова стал холодным и презрительным. – Только одно – маленькая война. Мирное время – не для матерей-одиночек. Уж я бы придумала ему такого папу-героя!..

И опять он молчал – молчал безразлично, только что не зевая. Обижаться на фразу – эта роскошь не для врача…

Тогда она сказала:

– Ну? Что ты молчишь? Долго ты будешь вот так сидеть и молчать?

– Пока ты не перестанешь злиться.

– Ну, хорошо, – неожиданно спокойно проговорила она. – Вот я перестала злиться. Что дальше?

– Ты знаешь.

– Что знаю?

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

– В качестве кого?

– Вероятно, в качестве жены.

Она покачала головой:

– Поздно, такие вещи делаются сразу. Теперь я слишком хорошо знаю, как это будет… Знаешь, мой тебе совет – женись на порядочной девочке. Лет семнадцати. Ведь есть там у вас какие-то лаборанточки? А у тебя великолепное для мужчины качество: ты позволяешь себя придумывать. Такой занятый и всегда молчишь. В тебе поразительно легко увидеть свой идеал – тем более, в семнадцать лет…

Она рукой попробовала воду в тазу и сказала:

– Ты прости, мне надо пеленки стирать. Тебя не будет шокировать эта проза?.. Впрочем, ты же врач.

Он спокойно глядел, как она сгребала ворох грязных пеленок. Эта проза его не шокировала, и не вызывали жалости тонкие породистые пальцы, перебиравшие загаженную фланель. Грязь, кровь, гной и все то, о чем не говорят за обедом, было для него естественно, как «здравствуйте», как галстук к выходному костюму. Когда-то он был брезглив, обычно брезглив, как всякий нормальный человек. Постепенно это прошло, и не только потому, что ко всему привыкаешь, но и потому, что он становился все более врачом, все глубже вникал в человеческое тело и все больше уважал его, как умный мастеровой уважает материал. А грязь, кровь, гной и то, о чем не говорят за обедом, тоже было частью человека…

Валерия вышла сменить воду в тазу, вернулась и вновь принялась за пеленки.

– Теперь я слишком хорошо знаю тебя, – сказала она, не отрываясь от стирки. – Ты просто эгоист, добропорядочный эгоист. А если уж выбирать из эгоистов, я предпочла бы прямого подлеца. По крайней мере, откровенно.

– Почему эгоист? – сдавленно спросил он. До сих пор поток колкостей и оскорблений проходил мимо ушей. Но теперь он спросил: – Почему эгоист?

– Самый настоящий эгоист, – сказала она. – Ты, твоя работа, твои больные, твоя докторская диссертация… Ты!

– У меня нет докторской.

– Еще будет! Ведь кандидатская уже есть?

– Иначе мне не дали бы группу.

– Совершенно верно. Твою группу… Так вот, я не хочу быть твоей женщиной. Не хочу занимать эту штатную должность. Не хочу довольствоваться той десятой или пятнадцатой частью тебя, которую ты соизволишь выделить мне и сыну.

– Ну, а как хочешь?

– Хотела, – жестко поправила она и усмехнулась: – Банально. Всего тебя – как говорили наши бабушки, «всю душу».

– Ну, и что ты будешь с ней делать? – хмуро спросил Сергей. Он глядел на нее исподлобья. Вот и год прошел, а разговор опять уткнулся в ту же самую стенку. Но дальше уступить он не мог.

– Это старый спор, – сказала она. – Я уже слышала, что ты принадлежишь человечеству. Но я не думаю, чтобы счастье человечеству принес тот, кто не способен дать счастье человеку – хотя бы одному, самому близкому.

Валерия выкрутила пеленки, распрямилась, движением шеи поправила ворот халатика. Мокрые руки она держала далеко перед собой и время от времени поддергивала рукава, как фокусник в цирке.

– Ты не сердись на меня, – сказала она неожиданно мягко. – Наверное, это жестоко – так тебе все говорить. Ведь не упрекают же горбатого за то, что он горбатый… А ты тоже – урод, моральный урод. Наверное, ты даже не понимаешь, о чем я говорю. Ведь ты – робот. Кибернетическая машина. Просто ты слышал, как принято у людей, и считаешь, что иначе неприлично. Принято чистить зубы – ты чистишь зубы. Принята женщина – значит, должна быть женщина. Ребенок тоже принят… Ты думаешь, я не знаю, как будет, если мы переедем к тебе? В твою программу впишется еще один пунктик: сын. Такое-то количество рублей ежемесячно и такое-то количество душевной теплоты.

– Ну, хорошо, – сказал он. – А твой вариант?

Она горько усмехнулась:

– Вариант!.. Боже ты мой, как я в тебя была влюблена! Как дура. Умилялась даже, что ты читаешь книги по списочку… Кстати, почему ты приехал только сейчас? Я написала уже месяц назад.

– Я не мог раньше, – ответил он и замолчал. Объяснять было бесполезно.

– Работа! – торжественно сказала она. – Неотложный эксперимент!.. Если бы ты позвал меня, я бы прилетела хоть с Сахалина, пешком бы пришла. Вот так – прочла бы письмо, встала и пошла… Ладно, повесь вот эту веревку, и будем считать, что все свои отцовские обязанности ты выполнил до конца.

Он повесил веревку, протянул ее от окна к двери, от шпингалета к толстому, неумело загнутому гвоздю. Валерия стала развешивать пеленки. Она еще говорила всякое, а он опять пропускал мимо ушей оскорбительные слова, пережидал их терпеливо, как бывалый санитар пережидает эпилептический припадок, думая о своем и привычно поддерживая голову больного. Он понимал, что уже ничего не поправишь, как приехал один, так и уедет один.

– Человек должен быть человеком, – сказала Валерия. – Даже Маркс говорил: «Ничто человеческое мне не чуждо».

– Я не гений, – возразил Сергей.

– Оно и видно, – небрежно отозвалась Валерия.

И это неряшливое подобие остроты окончательно убедило его, что все кончено. Валерия презирала банальности, как грязное белье, и никогда раньше не позволяла себе так распускаться при нем.

В отделении, состоявшем из двух палат, операционной и бокса, жизнь шла своим чередом. В операционной готовили кровь для переливания. В одной палате лежали шестеро мужчин, в другой – четыре женщины. В боксе, маленькой комнате со стеклянным тамбуром при входе и собственным санузлом, лежала девочка, с головой накрытая простыней.

Она еще принадлежала клинике, еще составляла одно целое с историей болезни и определенным сектором работы – уже не лечебно-научной, а просто научной. Но еще больше она принадлежала вечности, родителям, извещенным осторожной телеграммой, земле, по которой не прошла и пятой части отмерянного ей природой пути.

Вчера еще у нее было имя – Ниночка, был возраст – одиннадцать лет. Но к двум часам ночи она полностью пробежала всю свою дорожку из небытия в небытие, и часы, забытые сиделкой на подоконнике, отсчитав последние секунды ее жизни, начали отстукивать несчетные, уже безразличные ей века.

А на улице было ясно, позванивал легкий морозец. Сергей, вернувшийся ночью, мог бы его и не заметить, но, торопясь парком к институту, почувствовал, что скользко ногам. Он посмотрел вперед. Заснеженый Ту-114 на рекламном плакате был освещен солнцем и блестел как елочная игрушка.

В ординаторской, подавая ему халат, санитарка сказала:

– Слыхали, Сергей Станиславович, Ниночка-то умерла.

– Когда? – спросил он и не сразу надел белую, ломкую от крахмала шапочку.

– Ночью, в два, вроде. Зина дежурила.

– Она еще в боксе? – спросил он автоматически, как спросил бы о любом другом.

– В боксе.

Он прошел в бокс, аккуратно, хотя в этом не было необходимости, прикрыв за собой обе стеклянные двери, и приподнял простыню. И в сотый раз потрясла и оскорбила нелепая закономерность, с такой циничной быстротой превратившая теплое, мягкое в движениях, каждым дыханием удивительное тельце – в тело. Девочка была уже чужая, неподвижная, на желтой коже проступали фиолетовые пятна.

Он вышел из бокса, вновь аккуратно прикрыв за собой обе двери. Он и дальше все делал аккуратно и правильно, но как автомат. Терять человека всегда тяжело, а потерять эту девочку было тяжело втрое.

Как палатный врач он вел ее уже больше года, привык к ней, привязался и, как ни странно, уважал больше, чем кого-либо из взрослых больных. Старик Лимчин, профессор из земских врачей, любил повторять, что клинические больные – солдаты науки. Эта малышка была хорошим солдатом. В клинике она освоилась быстро и не терпела, а просто жила. Она была спокойная, общительная девочка и плакала куда реже, чем ее здоровые сверстницы, а если плакала, то не с целью, а для себя – Сергей ни разу не слышал от нее расчетливого, с повизгиванием, рева. Она честно глотала таблетки и терпеливо, даже приветливо протягивала навстречу шприцу худенькую, с исколотыми венами руку. Эта малышка была человеком, она умела радоваться, умела даже в голой белой палате. Летом радовалась солнцу, а зимой – снегу, а в дождь радовалась, что дождь. Радовалась даже больничным котлетам, даже щекотке от холодного прикосновения стетоскопа к груди…

Эта девчушка была надежным товарищем в работе, они боролись вместе, она делала все, от нее зависящее, и не обманула до самого конца: она жила, жила упорно, жила, пока оставалась хоть какая-то возможность, жила до предела, до краешка…

Он сказал несколько слов санитарке и прошел в ординаторскую. Он услышал, как звякнули колесики о кафельный пол, и подумал, что дорожку надо придвинуть к самым дверям. Потом колесики звякнули еще раз – санитар катил тело в секционную. Маленькому солдату науки предстояло выдержать последний бой – вскрытие, пробы, срезы. Потом толстая тетрадь с подколотой пухлой пачкой анализов вырастет еще на несколько листков, переместится в особый шкаф и из истории болезни окончательно станет историей смерти…

День был обычный, нормальный рабочий день. И Сергей работал как обычно – пятиминутка, обход, внеплановая операция – заместительное переливание крови, затем виварий, лаборатория.

Но работалось плохо, разболтанно – девчушка, целый год так здорово помогавшая ему, сегодня мешала. На обходе в женской палате мешало, что четыре постели вместо пяти, и до озноба странно было проходить мимо пустого бокса… Он не любил говорить, не умел шутить с больными, только к этой девочке подходил обычно с шутливой фразой. И сегодня целый день мешала эта не сказанная фраза.

А после двух, в лаборатории, неожиданно без всякого повода он вдруг почувствовал, как слезы с силой давят на глаза. Заслоняясь ладонью, он быстро прошел в пустой кабинет заведующего, сел спиной к дверям и, прижав трубку к щеке, слушал непрерывный гудок, пока спазмы не отпустили горло.

Уже перед концом ему сказали, что мать девочки ждет в приемной. Он продиктовал толстенькой лаборантке все, что нужно было записать в журнал, и пошел к выходу. Он еще не знал, что скажет этой, мельком виденной несколько раз женщине и как «подготовит» ее к тому, о чем она не может не догадываться.

Он никогда не умел «готовить», любая нянечка сделала бы это лучше, но забота о родственниках по должности полагалась ему.

Женщина ждала в приемной, маленькой комнатке, где всегда стоял графин с водой и, в особом шкафчике, пузырьки с валерьянкой и нашатырем.

Но на этот раз к нашатырю прибегать не пришлось. Женщину «готовили» уже больше года, с момента, как подтвердился диагноз, так что, получив телеграмму, она сразу поняла, в чем дело, и выплакалась за дорогу. Она уже знала все, что он должен сказать, и, в ответ на первые же его, еще безликие фразы, горестно и покорно кивнула.

Он замолчал и опустил голову.

– Когда можно ее забрать? – спросила женщина.

Он ответил. Он хотел сказать, какая она была хорошая девочка, просто замечательная, он больше не видел таких, но вовремя сдержался. Не сейчас об этом говорить…

Женщина ушла, а он все сидел в голой комнатушке с кушеткой, графином, валерьянкой и нашатырем и все говорил с ней, все пытался объяснить, что девчушка эта ушла не только от матери, но и от него, что он с радостью отдал бы ей три года собственной жизни, не для слова, а вправду отдал бы, да вот нельзя, смерть в игрушки не играет…

Он поднимался по лестнице в клинику, с этажа на этаж, и все думал, как паршиво, как нелепо получилось: ведь хотел, ведь клялся себе быть с ней до самого конца, самые трудные часы, а вот не вышло, умерла ночью, пока он спал в поезде, и теперь уже ничего не вернешь, непоправимо, виноват перед ней навсегда…

Он перебирал бумаги в ординаторской и думал, что вот и перед Валерией виноват, и перед мальчишкой, имени которого ему так и не сказали… И перед матерью виноват – уже два года не ездил к ней, закрутился… Валерия верно сказала – робот, кибернетическая машина, вся его жизнь как тетрадный листок в клеточку…

Он перебирал бумаги в ординаторской и думал: ну, а как быть? Работать – надо. И литература по специальности – надо. И эксперимент есть эксперимент, тут уж как ни крутись, а два вечера в неделю – отдай. И язык – надо, без языка нельзя. Говорят, у других получается. И он раньше так мечтал: быть культурным врачом, гармонично развитым человеком – и наука, и искусство, и спорт. Мечтал, а вот не выходит. Другие могут – наверное, они способней, или работа позволяет, не так торопятся. А ему гнать и гнать, пока сил хватит, никуда не денешься, люди-то умирают…

Он перебирал бумаги в ординаторской и думал: вот Валерия сказала, что он, наверное, и работу не любит… Любит… Да за что ее любить, такую работу? Вот уже шесть лет, седьмой пошел – и никакого просвета! Смерть за смертью… Дохнут мыши. Умирают собаки, судорожно подергивая лапами, мучая глазами лаборанток. И люди… Шесть лет – и хоть бы один больной ушел отсюда на своих ногах! Любит… Да к чертовой матери ее, такую работу, плюнул бы на все, убежал бы и оглядываться не стал…

Он сидел в ординаторской и теребил бумажки. Он знал, что никуда не убежит, никуда он не денется, потому что люди умирают, а он врач и знает эту болезнь, не много знает, но больше, чем другие. Никуда он не уйдет, потому что он – робот, а для дела это полезно: его данные всегда безукоризненны. А главное, даже шесть лет неудач для нормального человека многовато, а тут – болезнь Вольфа, и надо рассчитывать себя надолго, может, на всю жизнь… Заглянула сестра и сказала, что в операционной все готово. Он кивнул, аккуратно сложил бумаги в стол и шагнул к двери.

– Шапочку, Сергей Станиславович, – мягко напомнила сестра.