Текст книги "О любви"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

Соавторы: Ларс Хесслинд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Но у меня было, – возразила она.

– То есть как – было? – растерялся Батышев.

– Было, – спокойно подтвердила она. – Уже давно. Летом – как раз через год, как познакомились.

– Но ты же говорила… – пробормотал он. – Тебе неприятно об этом рассказывать?

– До крайности, – сказала Марина. – Самая паскудная история в моей жизни. Но ведь было – значит, было, так?

– Вообще-то так, – уклончиво согласился Батышев, еще не понимая, куда она клонит. Но она просто объяснила, почему все-таки расскажет то, о чем рассказывать неприятно.

– Их тогда за город позвали, на день рождения, – начала она, – а Света не могла, Митьку отвозила к старикам. В общем: „Поезжай с Мариной“. Мы и поехали. А потом, когда на даче пляски начались, я его потащила в лес. Обычно он со мной от людных мест не отдалялся. А тут выпил, что ли, – короче, бдительность потерял. Ушли за поселок, слово за слово – и все, что он всегда не давал говорить, в этот раз высказала. Даже больше. Неужели, говорю, ты не понимаешь, что со мной будет, если первым меня тронет кто-нибудь другой?..

Она увлеклась и последнюю фразу почти выкрикнула. Но затем глаза ее потухли, и дальше она говорила голосом серым, информационным.

– Из лесу возвращались, как тогда с реки, молча, и опять я плелась сзади. И в городе провожать его не пошла, прямо на остановке расстались. Только в этот раз „спасибо“ не сказал. Попробовал улыбнуться напоследок – ничего у него не вышло, скривился кое-как…

Чайник закипел. Марина убавила газ, вытрясла до конца пакетик с заваркой и еще по донышку пощелкала.

– Садитесь, – сказала она и ногой подвинула к Батышеву стул.

Он сел.

Девушка осталась стоять.

– А потом, – проговорила она отчужденно и холодно, – я сделала подлость. Мне, конечно, неважно было, но это же не причина… В общем, дня через три пошла к Светке и все ей выложила.

– То есть как, – поразился Батышев, – прямо в глаза?

– В чем и дело, – сдавленно вздохнула Марина.

– А она что? – спросил Батышев, невольно морща лоб. Он опять ничего не понимал.

Девушка вяло махнула рукой:

– Да весь разговор был – три фразы. Так и так, говорю. Провела ночь с твоим мужем. Помолчала немного. „Одну ночь?“ – спрашивает. „Одну“. – „А я – каждую“… Она, по-моему, и раньше догадывалась, что к тому идет…

Батышев досадливо поднял ладонь:

– Постой! Но ты же сказала – с тех пор ничего не изменилось!

– Ничего и не изменилось.

– И бываешь у них по-прежнему?

– Конечно. Если им обоим уходить, с Митькой сижу.

– А как же тот случай?

– Ни разу не вспомнили. Тогда недели через две Светка на улице увидела: „Как дела, куда пропала, пошли блины есть“.

– И ты пошла?

– Пошла.

– Да, – вздохнул Батышев, – история-то посложней… Его жена – умная?

Марина ответила убежденно:

– Я с ней рядом – просто идиотка.

Помолчали. Чай дымился и остывал.

– Ну и что же теперь делать? – растерянно спросил Батышев.

Она посмотрела на него укоризненно:

– Я думала, вы мне скажете, что делать.

Он снова вздохнул, покачал головой и ответил:

– Ладно. Там сообразим. Давай-ка чай пить.

Марина порылась в кухонном столике, вытащила банку варенья. Батышев бегло глянул на часы. Половина второго. Да, пропала ночь…

Но подумал он об этом без сожаления. Пропала и пропала, бог с ней. В конце концов, можно один раз за пятнадцать лет… Тем более что по-настоящему пропадали как раз все остальные ночи. Ни черта от них не оставалось, даже сновидений. Спал он почти всегда плохо, вставал с тяжелой головой, но каждый вечер аккуратно укладывался, стараясь не поздно… А ведь, по сути, он ночной человек. Как здорово работалось по ночам в студенчестве…

– Что, прости? – поднял он голову, потому что девушка задала какой-то вопрос…

– А преподавать вам нравится? – повторила она.

Он подумал немного:

– В общем, да. При всех минусах… Пожалуй, начнись все сначала – выбрал бы то же самое. Раньше вообще шел на лекцию как на свадьбу.

– А что с тех пор изменилось?

Он пожал плечами:

– Был молод, а теперь – нет.

– Единственная причина?

– Вполне достаточная.

– А может, просто стали равнодушней?

– Моя очередь исповедоваться? – Он улыбнулся и ответил спокойно: – Естественно. В сорок пять человеку положено стать равнодушней. Кстати, я не боюсь этого слова. Ровность души – качество совсем не плохое. В молодости человек глуп, ему хочется все переделать немедленно. А с возрастом понимаешь, что жизнь тебя намного умней, и самое разумное – предоставить ей идти своим ходом, а самому делать только то, в чем уверен наверняка.

Она посмотрела испытующе:

– А как к вам студенты относятся?

Он снова улыбнулся:

– Хорошо относятся. Принято даже говорить – любят.

– За что?

Батышев спокойно переносил этот допрос. Более того – резкость девушки ему нравилась. И приятно было отвечать так же искренне и прямо, защищая не привычные преподавательские полуистины, а то, что думаешь на самом деле.

– Считают эрудированным и смелым, – сказал он.

– Это действительно так?

– Нет, – возразил он ровным голосом, но не выдержал – опять улыбнулся. Все же это была славная роль – человека, говорящего только правду. – В общем-то, я знаю немало. Но то, что студенты считают меня эрудитом, говорит не столько о моей невероятной образованности, сколько об их собственном невежестве. А смелость… Тут просто занижены критерии… Стоит в лекции два раза уклониться от учебника или, не дай бог, ругнуть московского академика, который о твоем выпаде никогда не узнает, – и ты уже Ян Гус, восходящий на костер… Нет, милая, я обычный кандидат наук. Если не случится непредвиденного, через несколько месяцев стану обычным доктором.

– Ну и что тогда изменится в вашей жизни?

– Зарплата, – усмехнулся он. – Может, уверенности прибавится.

Слушала Марина как будто внимательно. Но в вопросах ее Батышев не мог уловить порядка и логики. Казалось, она как летчик, не видящий цели, сбрасывает бомбы, просто чтобы избавиться от них.

– А зачем вам в Москву?

– У нас решается вопрос о кафедре. Заведовать предложили мне. Ну и, естественно, пошли интриги… А там в министерстве работает мой друг, еще со студенчества, с твоих лет.

– Блат? – спросила она без осуждения, просто чтобы понять.

– Нет, дружба, – так же спокойно возразил он.

Она замолчала и принялась грызть сухарь, словно потеряв интерес к теме. Но потом привычно сдвинула брови и, не убирая сухарь от губ, поинтересовалась:

– Кета – для него?

Батышев почувствовал, что краснеет. Вопрос был неприятен даже не вторым своим смыслом, а тем, что проклятая авоська все-таки вылезла на первый план во всем своем провинциальном убожестве. В самом деле, смешно – как старуха с курочкой к „фершалу“… И опять вспыхнуло раздражение против жены – и за то, что так горячо подхватила его случайную фразу и за то, что увязала рыбу кое-как, по-домашнему, словно ехать ему было не в Москву, а на дачу… Чтобы раздражение это не прорвалось в разговоре, он произнес академическим тоном, словно семинар вел:

– Думаешь, подношение? Взятка натурой?

Он улыбнулся, стремясь вызвать ответную улыбку. Но девушка просто слушала – внимательно и серьезно.

– Во-первых, – сказал Батышев, – в таких случаях если дают взятки, то не рыбой. Во-вторых, я уже говорил, что он мой друг, пять лет учились вместе, и, смею надеяться, судить обо мне он будет не по рыбьему хвосту. А самое главное – мне ведь эта кафедра, в сущности, вовсе не нужна…

Он вдруг сообразил, что палит из пушки по воробью, что дурацкая авоська просто не стоит разговора – улыбнулся, ну, пошутил, и все! Но что делать – начав, он уже не мог прервать на полумысли.

– Понимаешь, – продолжал он, – я даже не знаю, хочу ее получить или нет. Ну что она мне даст? Чуть больше денег, чуть больше хлопот. Денег мне, в принципе, хватает, и, честное слово, лишний час нужней, чем лишний рубль… И вообще, я не администратор. Я люблю преподавать, люблю писать и менять работу не собираюсь – я же тебе сказал. Если хочешь, я даже не знаю, чему буду больше рад – утвердят меня или нет. Может быть, даже если нет. Парадоксально, но это действительно так.

Пока Батышев говорил, раздражение его прошло. А последние фразы он произнес вообще с удовольствием – ведь все сказанное было правдой и, прежде чем решиться на поездку в Москву, он и в самом деле долго колебался.

Марина спросила:

– А зачем вы тогда летите?

– Лечу зачем?

Он проговорил это по инерции прежним лекторским тоном, но тут же запнулся и замолчал. А действительно, зачем? Спроси девушка об этом минут десять назад – наверное, ответил бы легко. Но что возразить теперь, после собственных аргументов против поездки, весьма убедительных и, в общем-то, достаточно искренних?

– Ты знаешь, – признался он, разведя руками, – в принципе, незачем. Ну, в Москве побывать неплохо…

Недоуменно пошевелил бровями и попытался объяснить и ей, и самому себе:

– Пожалуй, стадная психология. В магазине все бегут туда, где уже стоит очередь.

– А вы не можете отказаться?

Батышев пожал плечами:

– Да, пожалуй, могу…

Он сказал и удивился – а ведь в самом деле может. Ну, зачем ему кафедра? Когда прикидывал, минусов выходило много, а плюсов… Влияние, вес? А нужен ему этот вес? Заседания, от которых теперь уже не отмотаешься, жалобы, отчеты… Всякие бездарности будут льстить, тащить в ресторан, обрабатывать перед защитой. И – время, еще меньше свободы, а ее и так чуть-чуть… Кстати, если он уклонится, назначат Лещева – вполне порядочный человек…

– Варенье-то ешьте, – сказала Марина.

Батышев кивком поблагодарил. Как только он решил, что от кафедры откажется, анализировать всю эту историю стало интересно и даже забавно.

– Видишь ли, – сказал он девушке, – кафедра – это все-таки ступенька вверх. Ведь жизнь человека, если ее изобразить графически, примерно вот что, – он прочертил в воздухе нечто вроде склона горы и продолжал, показывая пальцами, – вверх, вверх, вверх, а потом силы иссякают – и тем же склоном вниз. Очевидно, у всех у нас в костях страх перед этим будущим падением, вот и стараемся забраться повыше. Особенно перед старостью.

– Но вы же не старик, – возразила она довольно сурово, словно отводя это оправдание.

– Ты действительно так считаешь?

– Я никогда не вру.

– А что значит – не старик?

– Значит – не старый. У нас на курсе девочка любит человека старше вас.

– Это не выглядит смешно?

– Почему же смешно? – произнесла она осуждающе.

– Ну ладно, – сказал Батышев, – спасибо на добром слове.

Он поднялся из-за стола, посмотрел ей прямо в глаза и проговорил с веселым азартом:

– А знаешь, ты мне очень вовремя задала этот вопрос: зачем?.. Есть не хочешь?

– Нет.

– Смотри. А то давай истребим кету?

– Не стоит кромсать из-за ломтика – вдруг пригодится, – ответила Марина и улыбнулась.

Она снова вымыла чашки, только теперь Батышев ей помогал – орудовал полотенцем.

– А все же здорово, – сказал он задумчиво, – что мы тут с тобой оказались. Главное, незнакомые люди. Ни связей, ни обязанностей. Легко говорить друг другу правду! Ведь человеку, даже неглупому, так нужен время от времени взгляд со стороны… Хотя бы просто слушатель. Когда рассказываешь искренне, самому все становится понятно. В этом, кстати, и заключалась реальная польза исповеди. Поп мог дремать – не важно. Человек рассказывал и сам судил свою жизнь!..

Батышев вдруг устыдился своего многословия. Тягостная привычка преподавателя, привыкаешь, что тебя безропотно слушают и два, и четыре часа…

– Я тебя заговорил?

– Ну что вы! – возмутилась девушка. – Я вот наоборот думаю – хорошо бы так встречаться хоть раз в год. Как на необитаемом острове.

– А что? – заговорил Батышев. – Давай! А? В конце концов не так уж сложно. Возникнет потребность – звони или телеграмму. А я тебе.

– Вам-то со мной о чем советоваться?

– Ты даже не знаешь, как ты мне сегодня помогла, – сказал он. – Умных людей вокруг хватает. А вот прямых… Да, – спохватился он, – а где будет наш остров?

– Тут, – сказала Марина и повела рукой.

– Но Оля-то вернется!

– Ну и что?

– Хороший человек, да?

– Начинаете соображать, – похвалила она и улыбнулась.

– Ну что ж, – сказал он. – У тебя ручка близко?

Они прошли в комнату и обменялись адресами.

Теперь Батышев был спокоен, весел и внутренне готов к любому повороту судьбы. Не прояснится к утру – ну и бог с ним, не полетит. Прояснится – что ж, Москва всегда Москва. Но – к черту авоську! Он уже не помнил, когда в последний раз летал в Москву просто так, для себя, без тайных умыслов и нервного напряжения. Посидит денек на конференции, отметится и… Наверняка же новые выставки, театры, приятеля повидать. Не того, что в министерстве, а другого, отличного парня, к которому вот уже лет десять, прилетая, все не успевал забежать…

Марина сидела в кресле и смотрела на него. Он тоже сел и заворочался, устраиваясь покомфортабельней.

– Ну, так что? Как тебе жить дальше, да?

Она молча ждала.

Батышеву совсем не хотелось спать. Голова была свободна, настроение прекрасное – в таком состоянии легко и обдумывать и решать.

– Слушай, – сказал он, – тебе приходило в голову, что всю эту историю рано или поздно придется кончать?

– Естественно, приходило.

– А что лучше рано, чем поздно?

– С чего бы иначе я летела в Москву?

– Но тогда в чем дело?

Девушка насупилась:

– Не знаю. Вот не могу. Будто человека убиваю.

Помолчала и произнесла убежденно:

– Я не могу без него.

Батышеву не понравилась последняя фраза – в ней было что-то искусственное, театральное. Он возразил спокойно и жестко:

– Но ведь и жена – Света, если не ошибаюсь, – тоже не может без него?

– Да я ведь все понимаю, – сказала Марина и усмехнулась, словно извиняясь. – Все понимаю! Она не может без него, он не может без нее, и оба они прекрасно обходятся без меня.

Она откинулась в кресле, по-мужски забросила ногу на ногу – ступни ее в белых плотных носках казались не по росту маленькими. Батышев вдруг подумал о том, как все это, по сути, нелепо, как свежа, стройна и, наверное, хороша телом эта нелюбимая девочка. Бог ты мой – да десятки парней мечтали бы…

– Все понимаю, – повторила она. – Но как мне от этого избавиться? Чтобы не думать о нем постоянно. Если бы был такой способ…

– Безвыходных положений не бывает.

– Ну а как?

Она смотрела на Батышева серьезно, почти требовательно.

Он покачал головой.

– Знаешь, милая, я все-таки преподаватель. Такие антипедагогические рекомендации давать не могу. Вот слетаешь в Прибалтику…

– Переспать с кем-нибудь? – спросила она. – Вы это имеете в виду?

Он улыбнулся:

– Вот видишь, а я не решился на столь энергичную формулировку.

Она произнесла разочарованно:

– Это ничего не дает. Я как-то попыталась. Единственное желание было потом – влезть под душ. И даже не с мылом, а с песком.

– Понятно, – пробурчал Батышев, – понятно…

Собственно говоря, девчонка сделала лишь то, что предлагал он сам. Но оттого, что уже сделала, что и этот порожек перешагнула, Батышев почувствовал досаду и боль с минутным оттенком брезгливости – словно в девушке, сидевшей перед ним, уже начался неостановимый и неопрятный процесс, что-то вроде гниения или ржавчины. Мечты, думал он, идеалы, первая любовь, факел в сердце – а равнодушная лопата жизни тем часом гребет свое…

Он словно бы поднял глаза от мрачно молчавшей Марины и увидел не только ступеньку, на которой она стоит, но и всю лестницу. Еще год-другой, пара таких же, с отчаяния, экспериментов, а там, глядишь, и губы стойко пахнут сигаретой, и рюмашка хороша от тоски, и аборт не в диковинку, и матерком не побрезгует… И вот уже нет несчастной влюбленной девчонки, а есть просто очередная баба-неудачница…

Поднимающаяся злость требовала адреса, и Батышев легко его нашел. Черт побери, ну а этот тощий гражданин, этот добродетельный муж, так мучившийся после греха, – он-то что думает? Он-то, с его умным лицом, должен чувствовать ответственность за девчонку?

– Слушай, – сказал Батышев, – дурацкий вопрос, но ты уж, будь добра, ответь: за что ты все-таки его любишь?

– Не знаю. Просто люблю.

Произнесено это было искренне. Но сама фраза была банальна, Батышев и раньше слышал ее или что-то вроде. Он заговорил, все больше раздражаясь:

– „Просто люблю“ – это хорошо. Но давай все же попробуем логически. Примитивно. Я его не знаю, но уж ты, пожалуйста, разберись спокойно. Может, он действительно совершенство. Тогда что ж, не жалко и плюнуть на собственную судьбу, на будущее, на достоинство – просто за счастье сбегать для него в магазин. Уж если это такой уникальный человек!

Марина посмотрела на него задумчиво.

– Он добрый, – начала она нерешительно.

Батышев поймал ее на интонации:

– А почему сомнение в голосе?

Марина вздохнула:

– Не хочется об этом думать, но иногда мне кажется, он просто ко всему безразличен. Никогда не выходит из себя. Возьмет газету – хоть дом гори, пока не кончит, не оторвется… Но с другой стороны, он ведь мне здорово помог?

Она словно спрашивала, и Батышев ответил тоже вопросом:

– Другие помогали меньше?

– Так не помог никто, – возразила она твердо. Но тут же скривилась и замотала головой, будто стряхивая дурман или сон. – Да нет, конечно! Чушь. Другие помогали в сто раз больше. Да и в тот раз он, по-моему, не столько хотел помочь, сколько боялся. Он вообще довольно труслив.

– А чем помог-то, если не секрет?

Она удивленно вскинула глаза:

– Я же вам рассказывала. Тогда, на даче. Мне это было вот так нужно!.. Но есть у меня подозрение, что он пошел в лес не поэтому, а… Ну, просто испугался, что я сделаю какую-нибудь глупость. А это ему, конечно, ни к чему.

– Из двух зол выбрал меньшее?

Марина усмехнулась:

– Да, пожалуй.

Но тут же оговорилась:

– Хотя настроение чувствует тонко. В этом ему не откажешь. Все чувствует!

– Ну и что? – неприязненно возразил Батышев. – Ну, чувствует настроение. Понимает людей и пользуется этим. Не такой уж большой плюс… А вся его, как ты выразилась, доброта… Да ему, если хочешь, быть добрым просто удобней. Во всех отношениях удобней. Вот ты говоришь, он трусоват…

Девушка попыталась вставить:

– Я имела в виду только…

Но Батышев остановил ее поднятием руки – он боялся потерять мысль:

– А ведь быть добрым совершенно безопасно. Если ты гладишь людей по голове, тебе никогда ничего не грозит. А вот за резкое слово, пусть тысячу раз справедливое, можно расплатиться весьма и весьма.

Чем дольше он говорил, тем неприятнее становился этот неглупый, осторожный, видимо, обаятельный и тем особенно опасный эгоист. Ну чего он губит девчонку? Зачем, без всякой к тому необходимости, просто так, автоматически, держит при себе? При желании мог бы оттолкнуть, а ведь не отталкивает!

Батышев вдруг заметил, что девушка слушает невнимательно, нетерпеливо подергивая губами. Может, и вообще не слушает, а только ловит паузу. И действительно, едва он остановился, она заговорила торопливо:

– Я не так объяснила. Вообще-то он не трус. Он раньше в другой конторе работал – знаете, почему ушел? Выживали его друга, так он единственный встал на защиту. И сам вынужден был уйти. В каких-то вещах он как раз смелый…

Батышев снова поднял ладонь:

– Постой! Ты же говоришь – друг. Но вступиться за друга – это еще не смелость. Скажи, мог он поступить иначе? Да его все знакомые считали бы подлецом! А потерять уважение к самому себе? Нет, это не смелость, это поступок вынужденный.

Марина довольно долго морщила брови:

– Скажите! А мне и в голову не приходило…

Она еще помолчала и озадаченно уставилась на Батышева:

– А почему вы так хорошо все понимаете?

Это было сказано без намека на лесть, с обычной ее прямотой, Батышев даже смутился немного:

– Ну, милая… Поживешь с мое – и ты будешь понимать. Всего-навсего опыт. Все мы люди. И ходим, в принципе, по одним и тем же лесенкам. Хочешь познать мир – познай самого себя. Так что никакой особой мудрости тут нет – возраст, личный опыт, и больше ничего.

Девушка спросила с сомнением:

– Значит, вы такой же, как он?

Батышев опешил. Этот вывод, и в голову ему не приходивший, железно вытекал из его собственных слов. Не зная, что ответить, он виновато развел руками:

– Наверное, в какой-то степени…

И вновь Марина огорошила его неожиданным поворотом мысли:

– Но ведь вы хороший человек. Значит, и он хороший. С недостатками, но ведь хороший. Разве не так?

Она ждала ответа, даже рот приоткрыла.

Но Батышев молчал. Он по-прежнему был уверен в своей правоте. И наверное, смог бы найти аргументы пожестче и посильней. Но к чему они, аргументы?

Вот ему этот незнакомый мужчина заглазно неприятен, и Батышев вполне обоснованно вывел, что он трус и ничтожество. А девочка его любит, и по трезвым законам той же логики для нее он хороший человек. У Батышева логика неприязни, у нее логика памяти, губ, кожи, коленок, дрожавших тогда на берегу, изворотливая и жадная логика измученного ожиданием тела…

– Жаль, – сказал Батышев и вздохнул, – жаль, что у тебя с ним все это было. – Он хотел выразиться проще и прямей, как говорит она, но губы сами преобразовали грубоватое слово во вполне пристойный эвфемизм. – Теперь тебе трудно будет от него освободиться.

Она не сразу поняла:

– A-а, вы об этом. Нет, это ерунда. Тогда, в лесу, мне с ним было никак. И еще комары кусались. Может, я вообще холодная, не знаю. Понимаете, для меня главным был сам факт, что вот это – он. Да и сейчас мне все равно, с кем он спит. Если бы только знать, что я ему хоть зачем-нибудь нужна…

– Ты меня извини, – сказал Батышев, – но я здорово устал. Давай-ка ложиться.

Разговор был бесполезен. Он словно крутился в воронке и после любых виражей все равно сползал к горлышку, к начальной точке, к тому, что она его любит и не может без него.

– Я вас обидела чем-нибудь? – с тревогой спросила Марина. – Вы не сердитесь, я просто дура, не умею слушать, мне многие это говорят.

– Да нет, – поморщился Батышев, – при чем тут обида? Просто сейчас я ничем не могу тебе помочь. Завтра поговорим, еще будет время. Стели и ложись. А я отлично высплюсь в кресле.

Марина принялась стелить постель. Движения у нее были виноватые.

– Вот, – сказала она, – ложитесь.

– Ложись, ложись.

– Давайте без глупостей, – попросила она и зажгла маленький свет. – Я пойду на кухню, а когда ляжете, еще посижу с вами. Пока не уснете, ладно?

Минут через десять, когда девушка пришла и села на пол возле кушетки, она была совсем другая – притихшая и присмиревшая. И Батышев отчетливо ощутил, что спор кончился: она пришла слушать и соглашаться.

Он погладил ее по голове и произнес устало:

– Тебе ведь ничего не надо объяснять, ты все прекрасно понимаешь. Даже бог с ним, унижением. Но ты держишься с ним рядом на тонюсенькой паутинке – на прихоти его жены. Может, ей просто забавно смотреть, как неудачливая соперница вылизывает кафель у нее в туалете…

Батышев поймал себя на том, что вновь начал доказывать то, что в доказательствах не нуждается. Он вздохнул и просто сказал:

– Беги, пока можешь.

– Раньше хотела замуж, – проговорила она задумчиво и грустно, – хотела детей. Да и сейчас хочу – хоть завтра родила бы, даже институт бросила бы. Но ведь пока от него совсем не отвыкну, ну какая я буду жена?

– Несколько лет. Это быстро не проходит.

– Если бы ребенок от него… Но на это он никогда не пойдет…

– Тот парень в Москве тебя любит?

– Очень. Вот уж он-то точно добрый. Без всяких сомнений.

– Надо разорвать этот круг, – сказал. Батышев.

Она кивнула:

– Все. Я уже решила. Сама хочу. Ведь это может десять лет тянуться. А рожать когда?.. Эх, хоть бы летала завтра!

– Вот и умница, – сказал Батышев.

– Можно поцеловать вас в щеку? – попросила она.

– По-моему, даже нужно.

Уже засыпая, он слышал, как девушка шуршит книгами…

Спал он недолго, часа два, наверное, и проснулся от скрипа шагов. За окном было серо и мутно. Марина стояла у двери в своей куртке с „Шикотаном“ и сумкой через плечо.

– Не хотела будить, – сказала она. – Я вам записку написала… Ключ суньте под половик. Там кофе отыскался, я на плите оставила… Вы спите, я будильник завела.

– Разве пора? – удивился Батышев, еще не выбравшийся из сна. – Нам же к восьми.

– Я не полечу. Сдам билет. А на Южный – в шесть двадцать.

Он потер веки, проснулся окончательно и молча посмотрел на нее.

– Да, – сказала она, – назад.

Лицо у нее вновь было независимое и замкнутое.

Батышев не возразил.

Тогда она напоследок проявила вежливость: объяснила тоном беззаботно-холодноватым, начисто исключавшим всякую возможность дискуссии:

– В конце концов, мне всего двадцать один. Не так уж страшно. Даже если еще три года потерплю – ну и что? Другие вон и в сорок рожают…

Собственно, на том история и кончилась. Больше Батышев ее не видел. И их сентиментальный уговор – раз в год встречаться на острове во имя спасения души – постигла участь большинства подобных соглашений. Марина ему так и не написала. А сам он хотел, но постеснялся – взрослый человек девчонке, да, в общем, и повода не было, кроме элементарного любопытства, как там у нее повернулось.

По въевшейся привычке все додумывать до конца, он потом долго ломал голову над этой странной личностью и странной судьбой. В мозгу крутились привычные формулы: упрямство, безволие, инфантильность – хочу, и подай! Но потом откуда-то сбоку вдруг выплыла мысль, почти нелепая, но любопытная и неожиданно стойкая: во всяком случае, опровергнуть ее Батышев не сумел, хотя и старался.

Мысль была вот какая. Как зерну для нормального развития нужно не только тепло, но и холод, так и человеческому существу, чтобы вырасти здоровым и жизнеспособным, необходим в молодости не только опыт радости, но и опыт страдания. Чаши этой никому не миновать. Разница лишь в том, что сильный выбирает себе страдание сам, а на слабого оно сваливается, как кирпич с балкона. Есть, конечно, хитрецы, которым удается вообще избежать всякой сильной душевной боли, но и они не становятся исключением из правила: вся их пресная, осторожная, мелкая жизнь оказывается страданием в рассрочку…

Батышев вспоминал, как в чужом городе, в чужой квартире он убеждал угрюмую девушку не плыть по течению, взывал к ее гордости и разуму. Но, может, на самом-то деле все происходило наоборот – он уговаривал ее малодушно оттянуть неизбежное? А она, молодец, не поддалась и все-таки пошла навстречу страданию, как смелый первоклашка в грозный день укола первым, не дожидаясь вызова, подставляет лопатку под шприц…

Сам Батышев тогда все же слетал в Москву. Кстати, авоська с рыбой действительно не понадобилась – он хоть и вручил кету, но уже после, когда все было решено. В результате, как он и предполагал, у него стало чуть больше денег и чуть меньше времени, чтобы их тратить, – лоскуток собственной, свободной, только ему принадлежащей жизни усох еще на четверть или на треть.

Словом, счастливей Батышев не стал. Но не стал и несчастней. Положение его на факультете упрочилось, за полтора года удалось организовать две довольно интересных конференции и легче стало проталкивать в аспирантуру способных ребят. Вообще административная деятельность оказалась приятней, чем он ожидал. А когда дочка кончила десятый и сдавала на филфак, не пришлось даже никого просить – все решилось как бы само…

Нет, жалеть было не о чем.

Лишь иногда Батышеву становилось беспокойно, зябко, и он вздыхал, что в ту хабаровско-московскую неделю, не остановившись, пробежал последнюю крупную развилку на своем жизненном пути. Спокойнее было думать, что колея, на которую его вынесло, – лучше. Он так и думал.

Конечно, хотелось бы знать, что осталось там, за поворотом. И жаль было, что та, другая возможность потеряна, вероятно, навсегда. Но Батышев, как человек умный, утешал себя тем, что вся наша жизнь, увы, на три четверти состоит из потерь.