355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонид Фомин » Солнце красно поутру... » Текст книги (страница 4)
Солнце красно поутру...
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 23:25

Текст книги "Солнце красно поутру..."


Автор книги: Леонид Фомин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Короче – упрятали моего кореша далеко и надолго, а меня уволили по тридцать третьей статье, да еще с какими-то пунктами. Эта тридцать третья – как ярлык какой о твоей рабочей неполноценности. И пошло-поехало! Куда ни сунься – не берут. Домой поворачивать тоже стыдно: не то что денег не заработал, все с себя-то спустил! Пробавлялся случайными заработками, всякой халтурой. Что уж вспоминать про остальное…

Вижу, худо мое дело. Долго так не протянешь. Того и гляди, загремишь за Блудным. Взял да и махнул сюда. Упросил капитана принять на рыболовный сейнер. Маленько не доработал до конца сезона, выгнали. Сплавил налево мешок муксуна, застукали – и привет родителям. Даже расчет не дали. Вот такая житуха, клепать-колотить!

Гоша положил на хлеб тушенки, вяло пожевал.

– Сам дурак, во всем сам дурак! – убежденно повторил он. – Понимаю все, а делаю не так… Вот уж когда сюда приткнулся, все, думаю, шабаш, хватит левачить, да нет, опять соблазнился, опять левой рыбкой базарю… Есть тут один приезжий толкач с какого-то рыбкомбината, вот он снабжает, а я, так сказать, реализую… Но и сам посуди, какой заработок на водокачке?

– Кто этот толкач, фамилию не помнишь?

– А черт его знает! Скользкий такой тип, каждое лето здесь. Любит чужими руками жар загребать.

Гоша от своих же слов распалялся все больше, кого-то ругал, кому-то грозил, и казнил, и казнил самого себя…

– Послушай, земеля, – вдруг заговорил он изменившимся голосом. – Только не подумай, что я тебе жалуюсь. Ничего мне от тебя не надо. Вот веришь – нет, горит все тут, – он постукал кулаком в свою плоскую грудь, – горит, охота кому-то все сказать-высказать, я и сказал тебе. Почему тебе – убей не знаю. А молчать не могу… Ты выпьешь, нет? – опомнился Гоша. – Не хочешь, значит. – Он приподнял бутылку, потряс перед глазами. – Тогда я тоже не буду. Все, земеля, завязал! Завязал, и надолго. Слово мое – олово, клепать-колотить!

Ведь бывает же такое! Ну откуда мне было знать, что я снова встречусь с сердитой женщиной, ушедшей от нас с Самохваловым с палубы «омика»?

А получилось так. По журналистским моим делам мне оставалось еще побывать в бригаде буровиков, очень известной на Обском Севере, возглавляемой Виктором Тереховым.

Вахта менялась в тот самый день, и я поспешил в аэропорт, чтобы улететь на буровую вместе с бригадой Терехова.

Вот тут-то, на вертолетной площадке, и встретил «сердитую» женщину. Она, оказалось, провожала на десятидневную вахту мужа, и не кого-нибудь, а самого бригадира Виктора Павловича Терехова…

Очень подозрительно оглядела она меня, когда я поздоровался со всеми. Виктор Терехов, могутный малый, несмотря на лето, в меховой куртке и теплых, меховых же сапогах, дружелюбно даванул мне руку и весело сказал, что рад любому новому человеку, что вообще готов взять в бригаду, если я, конечно, смогу что-то делать полезное, кроме как есть кашу с тушенкой. Тем более, добавил он, что в бригаде у него имеется вакантное место подсобного рабочего.

Вот она, вся в сборе тереховская бригада, восемь мужичков-боровичков, чем-то неуловимо схожих между собой, но, как потом выяснилось, совсем разных по характерам. Я уже не сужу по внешним признакам: все молоды, все здоровы, не говорю про современные длинные прически, а про бороды можно бы и не упоминать – эта какая-то напасть на нынешнюю молодежь, особенно на северян! – безбородым оказался один Саша Кравченко, зато с роскошными бакенбардами и бравыми гусарскими усами…

Это уж потом я узнал их по именам, потом уловил особинки нрава каждого, а пока видел как бы обобщенно всех сразу.

Вертолет уже вовсю крутил лопастями, пришлось даже придерживать шапку (ее, как и сапоги, настоял взять Гоша), когда Терехов подошел к жене, взял за плечи и прокричал, осиливая гул двигателя:

– Ну, Валюха, не горюй тут, не простуди Наташку, а с партизана глаз не спускай! Да чтоб не гонял на велосипеде по улицам!

Уже когда летели, Терехов рассказывал:

– Взяла привычку – как моряка дальнего плавания, каждый раз провожать и встречать. Говорю, не езди, не трать время, побудь лучше лишний час с детьми, нет, выдерживает свою линию. А их ведь не привяжешь, Сережка уже наверняка деру дал…

Называя сына партизаном, Терехов явно подчеркивал этим вольнолюбивый нрав мальчишки, ничуть не порицая его.

– Разновозрастные они у нас, – продолжил он. – Дочке с мая на третий год перевалило, а этот в четвертый перешел. Наташку в ясли носим, а парень – вольный казак. Летом без всякого пригляду живет. Я – в тундре, мать – на работе, вот и партизанит. На юг всей семьей поедем еще только в августе…

Терехов умолк, о чем-то подумал.

– Поедем, если, конечно, дойдем до нефти. Дойдем, как считаешь, Гасанов?

Гасанов, с черными южными глазами сбитень, услышал вопрос, пожал квадратными плечами, мол, ты бригадир, тебе и знать. Но все же сказал с необидной подковыркой:

– Ва, дарагой! В море купаться захочешь, дэвушками на пляже любоваться захочешь – живого черта поймаешь, не то что дойдешь до нэфти!

Шуткой своей он вернул Терехова к мыслям об отпуске.

– В Крыму у нас свой санаторий от управления. Летом почти полностью ребятне отдаем. За три смены успеваем свозить всех. Даже интернатских прихватываем, детей оленеводов. Ханты, ненцы, манси. Им-то совсем в диковинку теплые края… Ну, а если у самого с отпуском не получится, мои без меня отдохнут. Жена вроде бы уж штатной воспитательницей стала, каждый год со школьниками ездит.

– А знаете, я, кажется, знаком с вашей женой, – сказал я после некоторого сомнения: говорить – не говорить.

– Когда успели? – весело удивился Терехов.

– Да так, случайно вышло…

И я рассказал, как было дело.

Он смеялся, обнажая крепкие, эмалево-белые зубы, комкал в руках шапку и приговаривал:

– Валюха это может, на нее похоже. Отчитает кого хочешь!

И как-то сразу разговор наш стал непринужденным, говорили о житье-бытье, вспоминали забавные случаи и вообще чувствовали себя так, будто знакомы не один час, а много дней.

– Вон, видите буровую? – Терехов в своей меховой куртке, словно скатанный и спрессованный, толкнул меня локтем, показал в иллюминатор. – Это Пятая. На очень перспективном месте сверлят. Если подтвердится заключение геологов – будет большая нефть.

Рослый парень с рыжей бородищей, в таких же, как у Терехова, сапогах и новеньком стеганом ватнике, стянув с кудлатой головы шапку, тоже прильнул к иллюминатору.

– Смирнов свое возьмет, достанет нефть. Хоть насквозь шарик продырявит, а фонтан пустит. Везучий этот Смирнов, – сказал рыжебородый вроде бы самому себе, но все услышали и дружно захохотали.

– Только кому нужно такое везение? – проговорил кто-то. – Ведь если Смирнов продырявит шарик, нефть-то куда пойдет? В Америку, Лева!

И снова смех.

Внизу по всхолмленной желтоватой тундре реденько торчали, а точнее, как бы бежали встречь вертолету тощие островерхие лиственницы с уныло опущенными ветвями-плетями. Было солнечно, и стрекозиная, разлато мелькающая тень машины отчетливо скользила по ягельникам, бесчисленным, оловянно взблескивающим озерцам, лишь изредка исчезая в распадках и в оврагах, густо поросших темными куртинами ивняков. Жуть брала от великого однообразного пространства, сколько ни смотри – не за что зацепиться взгляду, и казалось, что нет здесь и быть не может никакой жизни.

Но не так, наверно, думал Терехов. Показав в иллюминатор на смирновскую буровую, которая при легком крене вертолета неожиданно косо взметнулась ажурной вязью высоко над тундрой, он сказал, взглянув на часы:

– Через пятнадцать минут будет Шестая, а там до нашей рукой подать.

Нет, кому-кому, а Терехову видится эта земля далеко не безжизненной и вовсе не пустынной, он знает, что в ней и что на ней…

Но вот под нами и Шестая, эта стоит в балке, почти опоясанная какой-то речушкой, и, кажется, здесь погуще растительности. Чуть в стороне – четыре вагончика, еще какие-то времянки, дощатые навесы, бочки, ящики, трубы – все это с малой высоты хорошо видно. Видно и людей, даже собаку с ними, они что-то перетаскивают по желтой, похоже, песчаной дорожке. Люди привстали, помахали шапками.

– Олемчук здесь командует, – сказал Терехов. – Ушлый, двадцать лет на буровых. Соревнуемся с его бригадой, не знаю еще, кто кого обойдет в этот раз. Но ничего, мы тоже не лыком шиты! – В голосе Терехова прозвучала уверенность и даже какая-то азартная задиристость. – Не лыком шиты! – повторил он и как бы поставил точку.

…Вертолет заложил крутой вираж, заметно снизился, и побежали под брюхом тряской махины чахлые елки, лиственницы, мелькнул один вагончик, другой, копия тех, что остались позади, потом еще два, и в стороне, уже с другого борта, вдруг взметнулась к небу корабельной мачтой буровая вышка с флагом на верхушке и голубыми дымными выхлопами работающих дизелей.

Через минуту вертолет завис над бетонной площадкой, медленно повернулся туда-сюда, словно бы разглядывая земную твердь, и мягко осел на колесах.

Вахтовый поселок – это, конечно, условно, что он поселок. Вернее сказать, просто жилье рабочих, оторванных от базы, от дома на сотни километров. Этот же состоял всего из четырех вагончиков-балков, столовой, размещенной в огромной бочке, напоминающей железнодорожную цистерну, но специально оборудованной, да еще из нескольких складских построек. Но он был вполне обжит и даже чем-то уютен. Чувствовался и порядок. Не знаю, как на других буровых, но здесь ничего не валялось, не видно было строительного хлама, железа, цемента, даже емкости с соляркой, обычно черные и маслянистые, ярко желтели, покрашенные охрой. От вертолетной площадки через болотце вели ровные крепкие мостки из лиственничных стволиков, бурильные штанги и обсадные трубы лежали штабелями, всевозможная оснастка, приспособления, инструменты хранились под навесом. Монотонно стрекотали движки, из распахнутых дверей вагончика доносилась музыка, и уж совсем по-домашнему сушилась на веревке выстиранная роба…

Первыми нас встретили две рослые белогрудые лайки. Еще с воздуха я заметил их, кочками сидящих обочь площадки. Привычные ко всему современному, псы ничуть не убоялись грохочущего вертолета и, только мы вышли из него, с радостным визгом принялись прыгать вокруг, путались под ногами.

Взвалив на плечи рюкзаки, мы направились по мосткам к вагончикам. Возле них нас ожидала девушка в цветастом платке с глазами ничуть не светлее спелой черной смородины.

– Здравствуйте, Виктор Павлович, здравствуйте, ребята! – поздоровалась она с той характерной мягкой певучестью в голосе, какая звучит в разговоре коренных северян. Посмотрела на меня с явным любопытством, тоже кивнула.

– Кушать будете или как?

– Будем, Акулина, будем! – сказал Терехов, поздоровавшись с ней за руку. – Давай пока разбирай рюкзаки, там кое-что найдешь для себя, а мы с гостем заглянем на буровую.

Еще дорогой Терехов говорил, что взял за правило по приезде на работу сразу сходить на буровую («Все три дня вспоминал недоделки: там гайка прослабла, там шланг провис») да заодно и принять вахту – надо побыстрей отпустить вертолет.

Пока шли, он рассказал о сменщиках – что ребята они в общем ничего, хорошие ребята, вот только старший бурильщик Рустам Султанбеков не бережет инструмент – за прошлую вахту вывел из строя три долота.

– Нет, он грамотный мужик, умеет работать. Только не там, где надо, спешит.

Сказал и о встретившей нас девушке:

– Из местных она, ненка. Закончила музыкальное училище, вроде петь да плясать должна, а напросилась к нам. Долго думали, брать – не брать, все же девушка, трудновато ей будет с нами, а потом решили: берем. Определили в поварихи. И правильно решили. Теперь как-то даже не представляем, что бы делали без нее. Непоседа, на все руки мастерица: жарит, варит да еще и на охоту успевает. Куропаток, уток приносит. А по весне, когда охота была открыта, гусятиной закормила. Тут пока дичи хватает. Отойди с километр – и охота. А стрелок какой! Это, наверно, уже потомственное. Раз подбросили на спор спичечный коробок – не нашли после выстрела… Она у нас и уборщица, и портниха. Почти безвыездно живет на вахте и, когда мы улетаем домой, чинит, стирает наши спецовки. В общем, хорошая девушка, – искренне похвалил Терехов Акулину.

«Ну все у него «хорошие», все «ничего», – ненароком подумал я, припоминая, где и к кому Терехов подбирал бы иные прилагательные. Не припомнил. Только еще раз подумалось: как же надо видеть и понимать людей бригады, чтобы при таких-то вот условиях работы сказать о каждом доброе слово.

Когда поднялись на буровую, меня с непривычки так оглушило лязгом и гулом, что я перестал слышать голос Терехова. Надсадно скрежетали лебедки, тяжко вздыхали насосы, взвизгивали змеисто скользившие на блоках тросы, подобно потоку шумел в шлангах раствор, что-то ухало и колокольно вызванивало над головой, и под весь этот нестройный аккомпанемент жутковато подрагивала и, казалось, покачивалась вышка…

Терехов подал мне красный пластмассовый шлем, такой же надел сам, машисто перехватываясь за поручни, ловко, привычно взбежал вверх по крутым железным ступеням. Забрался за ним на площадку и я, и тут мне сделалось дурновато от высоты, теперь уже от реального покачивания вышки…

– Здесь верхового рабочего место, – прокричал Терехов.

Пока он о чем-то говорил с верховым, чумазым верзилой в широченной, заляпанной глиной брезентовой спецодежде, что-то проверял и уточнял, оглядывая механизмы, я представил работу на буровой, и мне стало не по себе… В дождь и снег, в мороз и зной, продуваемые со всех четырех сторон, работают здесь люди, к тому же, как я понимаю, с известным риском быть низвергнутыми с этой верхотуры. Грязнущие, бородатые черти, в мокрых, коробом стоящих спецовках, вваливались они после смены в вагончик и долго молча курили, приходя в себя. И уж потом только, помогая друг другу, стягивали, будто скафандры, эти спецовки, набрякшие сапоги, пока еще вяловато, но все веселее отпускали колкие шуточки в адрес того или другого.

Ни раньше, ни позже – как раз в такие минуты в вагончике объявлялась Акулина и начинала по-хозяйски «воспитывать» парней, выговаривала, что не может приучить их к порядку, мол, зачем раздевалка, где она дополнительно навбивала гвоздей вешать спецовки и поставила самодельную электропечку – сушить их, и почему вовремя не приходят обедать, всегда этот обед остывает, и вообще не съедают то, что она для них готовит. Или невкусно готовит? Укоряя за все это парней, Акулина сама развешивала за перегородкой робы, затирала пол.

– Да будет тебе, Акуля, будет! – успокаивал кто-нибудь из ребят. – Ведь обещались же исправиться – исправимся…

Как-то, уже перед самым моим отъездом с буровой, мы с Тереховым сидели после работы в вагончике вдвоем. Ребята, свободные от вахты, прихватив удочки, ушли рыбачить на недалекое озерко. Под потолком ныли надоедливые комары, на столе, не мешая, тихо журчал транзистор. Я оглядел помещение. Что ж, по полевым условиям вполне приличное жилье. Стены облицованы шпунтованной дощечкой и на нынешний манер подрумянены до коричневых разводов паяльной лампой. Над каждой кроватью – немыслимых сюжетов цветные вырезки из журналов, фотографии любимых. Пол покрыт потрескавшимся линолеумом, у входной двери – без сомнения, Акулиной положенная вытертая оленья шкура. Впрочем, оленьи шкуры лежат и на некоторых кроватях, я вот спал на раскладушке тоже под шкурой, страшно колкой и линючей. Над общим столом – длинная, во весь поперечник вагончика, полка, забитая старыми журналами и книгами, которые или не интересны, или давно прочитаны – рабочие почти не брали их в руки.

А в общем и целом все же мне показалось скучноватым здешнее житье-бытье. Буровая – вагончик, вагончик – буровая. Ну рыбалка, ну когда прокрутят старую киноленту, послушают магнитофонную запись. Не мало ли для молодых парней? Что их привлекает сюда?

Об этом я и спросил Терехова.

– Ну, если по-серьезному, то молодежь скорей всего привлекает необычность нашей работы, скажем прямо: романтика, – ответил он. – Север, безлюдье, пока что дикая природа – где, как не здесь, испытать себя, проверить на прочность, утвердиться в чем-то? Словом, обрести самостоятельность, определиться в жизни. А условия здешние и впрямь ведут отбор и очень скоро выявляют – кто есть кто. Многие быстро понимают, что не туда заехали, и живенько поворачивают в края потеплее… И это хорошо, что вовремя одумываются и поворачивают, хоть не бичуют. А кто выдержал – привыкают и не могут без Севера.

Я уже знал, что сам Терехов – уралец, что на Север приехал сразу после армии, что институт закончил, можно сказать, здесь, в вагончике – на полке еще и сейчас стоят учебники по горному делу, – что начинал с подсобного рабочего на буровой.

Все это я знал, но меня интересовало другое: почему Север, чем он его-то притянул?

– Ну, а заработок, заработок ведь тоже не последняя штука? – прямо спросил я. – Всякие коэффициенты, квартальные-премиальные…

– Не секрет, зарабатываем мы хорошо, – кивнул Терехов. – Но ведь и заработать надо уметь. Вот эти летуны из теплых городов – они ведь как думают? Приехал на Север, шибани баклушу – рубль в кармане, шибани другую – два. Нет, так не бывает и не должно так быть. Здесь, как и везде, надо работать, и работать на полную выкладку. А тут еще дожди, мошкара, зима с сентября. Многим это не по зубам, не под силу, да и не по нраву часто. Вот и летают со стройки на стройку.

Но тут разговор наш прервал неожиданно вернувшийся с рыбалки Байрам Гасанов. Всклокоченный и возбужденный, прямо с порога темпераментно загремел:

– Ты посмотри, ты посмотри, что дэлает, собака! Опять оборвала! И все та же, на том самом мэсте, где ручей впадает! Только бросил – она цап! – брюхо желтое показала – и нэт блэсны! – Байрам потряс перед глазами Терехова спиннинговым удилищем с болтавшимся концом лески. – Послэдняя блэсна!

– Подожди, Байрам, – сказал Терехов. – Блесну сделаешь новую и «собаку» вытащишь. Присядь, раз зашел, объясни товарищу, что тебя сюда, на Север, загнало?

Байрам непонимающе посмотрел на меня своими черными, без зрачков глазами.

– Как загнало? Сам приехал. А что такое?

– Да ничего, просто выясняем, что нас здесь удерживает.

– Ва, интэрэсный разговор! Может, смущает, что я азэрбайджанец, а здесь? Так тут, по-моему, одна Акулина мэстная. Кравченко – с Полтавы, Султанбэков – из Татарии. Со всэй страны здэсь люди, дорогой. А за чем приехал? Ва, нэ за щуками же! Хотя можно только и за ними. Вот они здэсь какие! – Байрам с извечной рыбацкой щедростью показал на всю длину двухколенного удилища да еще и прибавил четверть. Подумал, покрутил ус. – Нэт, нэ за щуками, – повторил он уже серьезно. – Все, дорогой, просто: я – нэфтяник, и куда мне, как нэ к нэфти? Узнал: большая нэфть на Севере, значит, горячая работа, хороший заработок – взял да и махнул. А что, плохо, что ли?

Байрам вытащил из-под кровати кусок толстого кабеля, развернул мощными пальцами свинцовую оболочку, закатал в ней большой крючок и привязал к леске. Это и называлось у Байрама блесной.

Когда он ушел, Терехов сказал:

– Действительно, взял да и махнул. Когда приехал этакий джигит в папахе, я, признаться, тоже засомневался: приживется ли? И трудно приживался. Страдал от комарья, от мошек так, что весь опухал. Видно, от недостатка кислорода одышка одолевала. Придет с работы – и на боковую до новой смены. Да и кухня наша поначалу не по вкусу пришлась. Плохо ел, все посылки ждал… Но парень оказался волевой, пересилил, переломил себя. Уже к осени вошел в колею, работал наравне со всеми, если не лучше, не дотошнее. Чутьем до всего доходил. Ну, а сейчас замены ему нет. Общительный, необидчивый – любят его ребята. В общем, легко с ним работать…

– А вы сами-то как осели? Инженер, а на рабочем месте.

Терехов опять задумался, отпил из кружки компоту.

– Тут надо по порядку. И мне не сладко было, тоже чуть деру не дал в первую зиму. И скажу честно: удержали только договор да те подъемные, какие получил. Я ведь после демобилизации не один сюда приехал, таких, как я, целая рота. А как-то подсчитал – осталось шестеро. Трудно было во всем, хоть и не южанин, – и сама работа, и морозы зимой, и мошкара летом. А главное – оторванность. Тундра, болота, бездорожье. Но как-то обкатался, привык, друзей завел.

На другой год веселее дело пошло, Валюху присмотрел… Тоже приезжая, на стройке дороги работала. А как поженились да получили комнатенку, вроде бы и дом здесь образовался. И уж никуда больше бежать не захотелось. Ну, а дальше – переезды, все новые месторождения, что-то заманчивое, неизведанное впереди, хочется начатую скважину до конца довести. Потом Сережка родился, тундра – это уж его родина, сам поступил учиться, и закрутило, завертело – не до скуки. Втянулся, одним словом. Да так втянулся, что и не понимаю другой жизни. Может быть, потому, что и не знал другой.

Вот, говорил уже, каждый год на юг с семьей ездим. Так ведь и там, у моря, у фруктов, у благодати-то санаторской, больше месяца выдержать не могу. Неделю, другую – и потянуло обратно…

А насчет того, что инженер и на рабочем месте, так это сейчас не ново. Много специалистов на буровых работает. Гасанов тоже ведь техникум закончил, нефтяник по образованию. И знаете, оказывается, кое-чему не зря учились. Всякому буровику не мешает знать не только технологию проходки, не только штанги да трубы, а еще кое-что и посложнее, скажем, самому уметь вычислить предполагаемые нефтегазоносные горизонты. Словом, институт мне не помешал…

Терехов задумался, отпил компоту, долил из кастрюли в мою кружку и в свою.

– Я и сам часто думаю: что сюда влечет, что притягивает? В холод, болота, неудобства. А случается и такое, что и вспоминать муторно. Ну вот, к примеру, два года назад: в конце февраля запуржило, задуло – и на целый месяц. Вагончики занесло до крыш, коридоры в снегу пробивали, буровую откапывали. Короче, больше месяца авралили одной вахтой. О вертолете и думать нечего: видимость – ноль, ветер – тридцать метров в секунду. С базы радируют: «Держитесь, ребята. Работы на буровой прекратить, занимайтесь расчисткой площадей, оборудования, взлетно-посадочной площадки. К полету подготовлен вертолет МИ-8, при первой возможности вылетит. Экипаж дежурит в порту. Держитесь!»

А что нам оставалось? Только буровую мы не остановили, не отсиживаться же в вагончиках! Так постановили всей бригадой. Вышку укрепили дополнительными страховыми растяжками и помаленьку, подменяя друг друга, работали. Спали по очереди – час ты, час я. Но не больше четырех часов в сутки. Раздевались только просушиться. Да все бы хорошо – ребята не стонали, никто не заболел, – но кончились продукты. Сначала наполовину урезали суточную норму, а под конец и эту половину еще наполовину… Терехов неожиданно рассмеялся:

– Не поверите, десять последних дней ели одни болгарские соевые бобы! По банке на брата в сутки. Вот она самая, – он показал на приспособленную под пепельницу жестяную консервную банку. – Бобам этим было лет сто, забыли про них, а тут вспомнили и за милую душу в расход пустили! Да так наелись, что и теперь тошнит от одного только взгляда на них…

Вместо МИ-8 «прилетели» к нам сразу три оленьих упряжки… Мы самые дальние, вездеход до нас не дошел. Прилетели с начальником базы, с врачом и… с артистами… Чтобы, значит, поздравить нас, выдержавших испытания. Одной из артисток была Акулина, дочка нашего старого знакомого оленевода Степана Неркуди.

Артисты спели, сплясали. И мы повеселились вместе с ними. Тогда и задумала Акулина сменить профессию…

Терехов полистал лежавший перед ним затасканный «Огонек», раздумчиво продолжил:

– Так что же сюда привлекает? Деньги? Конечно, люди, в особенности семейные, не за туманом же, как поется в песне, едут на Север. У каждого свой резон. Ну и чего здесь плохого? Работать едут и понимают, на какую работу. Так что правильно вы говорите, заработок здесь не последняя штука… Но вот давайте рассудим вместе. Средний мой заработок со всеми полагающимися надбавками – восемьсот рублей. Жена получает четыреста. Одеты, обуты не хуже других, в доме, как говорится, достаток, новенькая «Нива» стоит в гараже. Ну и стаж свой по нашим условиям я уже выработал и мог бы хоть нынче махнуть, скажем, в Волгоград или Днепропетровск и купить кооперативку, на которую имеется гарантия.

А я работаю и не собираюсь уезжать. Так что же меня удерживает? Меня, или Гасанова, или Кравченко – всех нас? Романтика? Желание, как говорится, быть на переднем крае? Конечно, все это есть. Только не люблю я громких слов, скажу проще – привычка. Но привычка какая-то особенная, ну прямо как притяжение к магнитному полюсу…

За стеной вагончика что-то состукало. Терехов взглянул в окно и поспешил на улицу. Я тоже вышел. Терехов и дизелист Саша Кравченко склонились над какой-то деталью. Приглаживая кулаком мокрые от пота усы, Кравченко тыкал пальцем в деталь, что-то объяснял. Я прислушался к их разговору и понял, что произошла маленькая поломка движка, и мастер с рабочим обсуждают, как побыстрее ее устранить. Потом Терехов натянул спецовку, и они ушли к буровой.

Странно, но почему-то во время нашего разговора с Тереховым я так и видел перед собой Гошу с печальными его глазами. Вспомнил и «экспедитора», и Симака…

Когда Терехов вернулся, я спросил:

– Скажите, Виктор Павлович, в вашей бригаде в самом деле есть свободная должность и почему она оказалась свободной?

Он ответил не сразу. Переложил на стеллажах керны с привязанными к ним металлическими табличками, присел на крыльцо вагончика, погладил ткнувшегося ему в колени пса.

– Видите ли, в чем дело. Я уже говорил о некотором проценте неприживаемости в наших условиях, то же можно сказать и о бригаде. Так вот, работал у нас один паренек, четко выполнял свои обязанности. Но выполнять только обязанности – этого здесь мало, здесь надо делать все, что потребуется, что необходимо. К примеру, подменить кого-то, заступить на вторую смену, остаться подряд на две, а то и на три вахты. Тот же снег убирать. Такая необходимость случается, и нередко. А мы люди все живые, у каждого есть какие-то свои, личные интересы. Так вот, этот паренек отказался выполнять «не его» обязанности, и бригада не пожелала работать с ним…

Из деликатности Терехов не назвал имя того паренька.

– А что вы об этом вспомнили?

– Да так… Есть тут один, встряска ему нужна.

– Опять летун?

– Летун, но летун как бы поневоле. К людям ему надо, к настоящему делу.

Договорить нам не пришлось: замигала лампочка над дверью, а это означало – зазуммировала рация. Через минуту Терехов кричал в микрофон: «Я – Р-седьмая, я – Р-седьмая! Как слышите? Прием!»

Окончив сеанс связи, он сказал:

– Через час будет проходящий вертолет. Заберет вас.

Вот такие дела. Терехов и Гоша. И еще там всякие «блудные», «приблудные». Кто это сказал: под общим небом мы все едины? Кажется, что-то библейское. Нет, не все едины. Но при чем тут Гоша, при чем другие недавние мои знакомцы? Как-то даже странно: пожил на буровой – и так резко обозначились перехлесты судеб, пролегли такие несоизмеримые параллели.

Обо всем этом я размышлял уже в вертолете.

В гостинице меня ожидала записка такого содержания: «Земеля, если уедешь раньше, чем я вернусь, сапоги и шапку оставь у дежурной. Я постараюсь все же устроиться на настоящую работу, может быть, в тайге или в тундре, и сапоги с шапкой мне пригодятся. Напиши мне письмо прямо на причал, тут меня все знают, и я тебе отвечу, что и как. Уехал я в одно место насчет работы. Ну, пока. Твой друг Гоша».

«Вот ведь и друзьями уже обзавелся», – с грустноватой усмешкой подумал я, перечитывая наивное послание и испытывая при этом не то чувство вины, не то неудовлетворенности собой. Ну чем я могу помочь тому же Гоше? Ведь не устрою на работу, не выдам аванса. И в то же время по-человечески жаль было его…

Отчетливо, до последнего слова вспоминалась болезненно обнаженная и, верю, честная исповедь этого сбившегося с пути человека. Найдет ли он в себе силы подняться над самим собой?

Вставал в памяти, тревожил разговор со «шкипером». Не верил я в его любовь к Северу. В особенности сейчас, после знакомства с Тереховым. Вообще не верил этому человеку. Лишь теперь понял то, чего не уловил сначала – Симак искал поддержки и участия. И насчет «статейки» заговорил не случайно: а вдруг да приезжий журналист напишет о нем, расскажет людям, какой хороший, ни в чем не повинный старый человек Симак…

Днем я купил билет на самолет. На ближайшее время мест не оказалось, и я вынужден был довольствоваться вечерним рейсом следующего дня. Но это даже к лучшему. Когда еще я снова попаду в этот светозарный городок, на шумный причал… Что станется с Гошей, где будет «дырявить» землю Терехов и как станет жить-подрастать милая девочка Катя?

А полярное лето все больше набирало силу. От недавней бури не осталось и следа. Улицы привели в порядок, застеклили выбитые окна, одели новым шифером крыши. И только старые длинные бараки, еще сохранившиеся на окраинах городка, по-прежнему стояли с утомленно провисшими крышами – так повелела им доживать свои дни всесильная вечная мерзлота.

Погода держалась непостоянная, но все говорили – хорошая. Днем было по-настоящему жарко, и когда я ходил в аэрофлотское агентство за билетом, даже нес пиджак на руке. Но к вечеру с Обской губы заподдувал северик, и пришлось надевать все, что было со мной…

И все же я радовался вместе со всеми неустанному солнышку, бархатистой, буйно прущей траве, воробьям, еще по-весеннему кричащим у своих гнезд, журчливым ручьям, все лето текущим по канавам и деревянным лоткам вдоль городских улиц и бесконечных, тоже деревянных, тротуаров.

Не видел я только цветения здешних ромашек, они сейчас лишь махрово ветвились и наливались бутонами. Мне говорили, что это самый красивый, самый яркий цветок на Севере, он в несколько раз крупнее нашей, привычной глазу, ромашки и цветет разом, торопливо, во всю силу живой красоты.

Вечером, положив в портфель сапоги и шапку, я пошел на причал. Так, на всякий случай.

Народу сегодня тут было немного, и я догадался почему: в Испании на чемпионате мира по футболу наша команда играла с поляками. Подавляющая часть здешнего населения – страстные болельщики и, надо думать, не пропустят такого события, сидят у телевизоров. К счастью для них, городская электростанция к тому времени уже работала.

Гошина водокачка была заперта. Но неизменно стоял на причале «шкипер». Он опять смотрел вдаль, ожидал чего-то, и мне показалось, что перед мысленным его взором брезжит вдали призрачная и теперь уже вовек чужая ему белокаменная Одесса…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю