Текст книги "Солнце красно поутру..."
Автор книги: Леонид Фомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
ДАНИЛА
Я стрелял на болоте бекасов, а потом, порядочно умотавшись, вышел на луга отдохнуть и обсушиться. Со мной была легавая, хорошо натасканная собака Тайга. Мы лежали на траве. Тайга, с облипшей шерстью, смотрела коричневыми глазами туда, откуда мы недавно вышли. Она тоже умаялась, но, видать по всему, не утолила своей страсти и готова была хоть сейчас же ринуться обратно в пахучие зыбуны.
Собака смотрит на болото, я – на собаку. Смотрю и потихоньку радуюсь: какая все же работящая, какая умная! Не каждому удается выкормить такого помощника да так поставить его. И статью вроде удалась: шелковистая, подтянутая. Охотники и всякие другие знатоки называют такую правильную собачью выправку по-мудреному – экстерьером. Словом, Тайга моя без изъянов, все в ней есть, что полагается ирландскому сеттеру.
Раздумывая, я посмотрел туда, куда повернула голову собака. С косогора от деревни в нашу сторону бежали ребята. По пестрой рубахе я еще издали узнал Мишку, веснушчатого мальчугана, с отцом которого мы как-то удили на Чусовой язей. Мишка подбежал первым и, забыв поздороваться, сказал, шумно переведя дух:
– Там… папка сено мечет… велел… это… к чаю…
Подоспели остальные. Все они знали меня – я не раз останавливался в деревне, – поэтому особого стеснения никто не чувствовал. Ребята восхищались ружьем, хором хвалили собаку, о чем-то оживленно спорили. Постепенно я понял, что спорят они о силе и смелости Тайги, противопоставляя ей какого-то Данилу.
– Думаешь, не перебьет?! – задиристо кричал Мишка прямо в лицо вихрастому лопоухому Гошке и щурил на него синие с черными крапинками глаза.
– Почем я знаю, – неопределенно отвечал Гошка. – Вот подерутся, тогда увидим…
– Конечно, перебьет! – смело выступил вперед худой босоногий парнишка, которого почему-то все называли Голубем. Для убедительности Голубь показал на раскрытую пасть собаки: – Зубища-то – во!
– Не перебьет! – возразил мальчик в засаленной куртке, с гаечным ключом в кармане. – Если Данила разозлится – все удерут! Вон какая у него шея-то долгая!
– Удеру-ут… – передразнил Мишка. – Сам ты первый удерешь! Не говорил бы за других. Иди давай к своему мотору, отвинчивай гайки.
Я отжал портянки, натянул сапоги, и мы пошли к деревне. И дорогой ребята спорили и, поскольку единого мнения не было, спрашивали меня:
– А правда, кто сильнее, Данила или Тайга?
– Ну конечно, Данила, – охотно отвечал я, имея в виду бывалого деревенского пса.
Споры неожиданно утихли, когда мы вышли на крайнюю улицу. В непонятном, враз наступившем молчании мальчишки прошли еще немного со мной, а потом незаметно по одному стали отсеиваться и шнырять кто куда – кто в проулок, в дыру в заборе, за баню. А Голубь забрался даже на тополь.
Вскоре со мной остался один Мишка. Да и он присмирел, прижался к моей ноге, ухватился за патронташ.
– Куда это они?
– А вон Данила идет… – произнес Мишка, и голос его дрогнул.
– Где? – не понял я.
– Во-он, – указал Мишка вдоль улицы.
Никого, кого бы можно было назвать Данилой, я не видел. Впереди спокойно трусила Тайга, какая-то женщина в бордовом платье доставала из колодца воду да три гуся важно шествовали навстречу нам.
– Где Данила?
– У-ух! – досадливо выдохнул Мишка и по примеру друзей стрельнул в ближайшую ограду. Уже за воротами я услышал его голос, полный затаенного страха: – Ой, и начнется сейчас!
Между тем здоровенный, толстый гусак с морковно-красными лапами и черным набалдашником на хищно раскрытом клюве опередил сопровождавших его гусынь, змееподобно вытянул шею, протяжно, с клекотом прошипел и лютым тигром бросился на Тайгу. В один миг он настиг ее и так долбанул, что та, неистово взвыв, волчком завертелась на месте. Гусак еще раз долбанул и, окончательно повергнув бедную собаку в смятение, не давая опомниться, принялся осыпать ее частыми ударами. При этом он хлопал крыльями, притопывал лапами и даже пускал лапы в ход – царапал и бил ими Тайгу. На месте боя зловеще заклубилась пыль, и из этой пыли на всю деревню летел дикий вой собаки. В суматохе я заметил, как, бросив ведра, забежала в калитку женщина, как в спешке прихлопнула подол платья и, разорвав его, скрылась в сенях дома.
«Данила!» – догадался я.
Но догадался слишком поздно: собака сломя голову мчалась вдоль улицы. Гусак не думал ее преследовать. Донельзя рассерженный, он побежал к калитке, выхватил красный лоскут, защемленный дверью, гневно тряся головой, брезгливо выплюнул его и, кажется, выругался… И тут заметил меня. Я невольно замер, увидев его глаза. Это были налитые кровью стеклянные шарики. Данила презрительно прищурил один, смерил меня с головы до пят, и я мгновенно прочитал в этом взгляде: «С тобой я еще, голубчик, не рассчитался!»
Дальше все происходило с непостижимой быстротой. Я не успел выломить из тына палку, не успел уберечься, – на меня обрушился такой же шквал ударов, какой только что вынесла позорно удравшая Тайга. Я вертелся и подпрыгивал, кружился и приплясывал. Даже отмахнуться ни разу толком не сумел. Только повернусь, а Данила – цап за ногу выше сапога, развернусь, а он – цап за другую! Брюки изорвал, руки рассадил до крови, И щиплет-то как-то не по-гусиному, зверь. Долбанет да еще повернет!
Вижу, худо мое дело. Сдернул я с плеча ружье да и хотел огреть хорошенько разбойника прикладом. А он так меня и ждал! «Ого-го!» – победно прокричал гусак и, замахав метровыми крыльями, полетел за огороды.
Остался я посреди улицы растрепанный, растерянный. Смотреть на себя стыдно. Из открытых окон слышался смех. Смеялись и взрослые, и дети…
А вечером за чаем Степан Захарович, Мишкин отец, усадив меня, где помягче, говорил с ухмылкой:
– Таким страшилищем и живет Данила в деревне. Совсем отбился от рук, чтоб ему ни дна ни покрышки… Ни женщинам, ни ребятишкам проходу от него нет. Скотина и та боится. Председатель давно велит отрубить ему башку да сдать в колхозную столовку, так ведь никто и не берется! Так и живет… А ты пей, пей, чай-то!
МАТРЕНА
Рыба брала вяло. Меня уже давно перестало тревожить мелкое подрагивание поплавков – наживку теребили мальки, – и я стал смотреть мимо них на перепутанный сухой тростник, на коряжник, паучьими лапами торчащий из воды, на плавучие островки, густо заросшие осокой и рогозом. С утра все же поклевывало, на дне моей лодки трепыхалось с десяток ершей, несколько окунишек да сверкал белизной чешуи красноперый лобастый голавлик. Голавлик иногда отчаянно ударял хвостом, резво подпрыгивал и начинал весело кувыркаться, поблескивая на солнце серебряным веретенцем.
Но начало припекать солнце, и клев прекратился. В озерном заливе все сразу утихло, успокоилось, ушло с глаз. Улетели к гнездам вороны, собиравшие на береговых отмелях дохлую рыбешку, спрятались в болотные крепи длинноногие кулички, замолчали голосистые камышевки. Только иногда на травянистом мелководье вдруг шумно всплескивала щука да с протяжным вздохом лопался илистый плавень, пропуская на поверхность пахучий пузырь торфяных газов.
Недалеко от меня на зыбучей лавде [1]1
Лавда – торфянистый, илистый островок.
[Закрыть], ловко орудуя передними лапками и зубами, мастерила хатку ондатра. Ее не смущало, что лавда вздыхала и сотрясалась от бродивших под ней газов, не обращала она внимания и на близкое соседство со мной. Уложив растения, она спускалась в воду и плыла за стеблями на соседнюю лавду. Вот только непонятно было, по какой надобности ондатра плавала за строительным материалом на другой остров, хотя рогоз в избытке рос и на том, где она строила хатку. Скорей всего, не хотела демаскировать свой будущий дом. Наблюдая за работой зверька, за любопытным постоянством, с каким животное проплывало рядом с лодкой, можно было подумать, что это очень умная и даже хитрая ондатра, и плавает она здесь для того, чтобы выпытать мои намерения. Ну и пускай выпытывает, если охота, а я вот возьму да переплыву на другое место. Поближе к ней.
Я вытащил якорь и, отталкиваясь шестом, поставил лодку так, что перегородил ондатре путь. Аккуратно сложив на круглое основание хатки очередную ношу, ондатра опустилась в воду и поплыла. Поплыла прямо на лодку, клином рассекая воду, пошевеливая вытянутой вперед усатой мордочкой. И вдруг остановилась, повисла в воде. Долго смотрела на меня черными бусинками глаз, как бы ожидая, когда я уступлю ей дорогу, а потом, вскинув зад, нырнула. Под водой ондатра стала желтая да какая-то плоская, словно приплюснутая, а бока – будто серебром оторочены. Это блестели бесчисленные пузырьки воздуха на шерстинках. Когда ондатра подплыла под лодку, я схватил сачок, запустил его с другого борта и поддел ее. Просто так, из любопытства. В лодке пленница начала метаться, как в западне, гневно стукала по мокрым доскам тяжелым голым хвостом и скалила острые выпуклые резцы. В руки взять ее я не решился и, вдоволь насмотревшись, тем же сачком высадил за борт. Зверек сразу же нырнул, подплыл под лавду и больше не показывался.
Ондатра еще находилась в моей лодке, когда с берега донесся ласковый голос тети Дуси:
– Матре-ена, Матре-ена, Матре-енушка…
«Козлуху, наверно, потеряла», – подумал я и вспомнил грязную бодливую козу с единственным кривым рогом и растрепанной бородой, забитой сухим репьем. Утром, когда я умывался, она столкнула меня с крылечка, а потом, когда я копал в навозной куче червей, боднула меня и опрокинула банку с червями. Противная, в общем, козлуха.
– Матре-ена, Матре-ена, – зазывно пела тетя Дуся.
Тетя Дуся – глуховатая старушка с больными ногами и черными от огородной работы руками. В ее доме я остановился, пользовался ее лодкой, ее покровительством и вообще всем, что требовалось отдыхающему. Ко мне, заводскому человеку, тетя Дуся относилась с радушием и особым доверием – посвящала в сокровенные воспоминания своей жизни, непримиримо ругала соседа-скрягу, у которого «воды не выпросишь», жаловалась на «прострелы» в ногах и подолгу с напускной строгостью рассказывала про свою блудливую козлуху. Вот я и решил, что Матрена и есть та самая непутевая скотинка.
Я подгреб к берегу, поставил лодку на прикол. Тетя Дуся все еще звала Матрену, и я направился к ней пособить поискать.
– Не-е, милай, – отказалась бабка от моих услуг. – К тебе она вовсе не пойдет. Пуглива больно.
«Ничего себе пуглива», – с неприязнью подумал я и невольно почесал то место, куда боднула козлуха.
– Какая же она пугливая? – говорю. – Ребята вон на что бойкие, и то ваш дом за версту обходят.
– Дак это ты про кого? Про Зорьку, что ли? Она, верно, такая. Вечор вон бобы у Настасьи объела… Ондатру я потеряла. Матреной звать. Ручная эдакая, ровно белочка, морковку больно любит. Покричу – она и плывет. Выйдет на бережок – и ко мне. Смешно эдак с боку на бок переваливается. Прямо из рук, роднуша, грызет морковку… И куда она запропастилась? Али напужал кто? Матре-ена, Матре-ена, Матре-енушка…
Стыдно мне стало: это я напугал ондатру. Ту самую, что поймал сачком. Но откуда мне знать, что она ручная? Мало их плавает по озеру! Тетя Дуся ушла искать Матрену, а я сел на камень и приуныл. Нехорошо получилось. Пустяк вроде, а наделал заботы человеку.
Я не мог осмелиться сказать бабке, что во всем сам виноват. Ушел в дом, но и дома не сиделось. Взял веревку и отправился в лес за сучьями. И в лесу слышал с берега обеспокоенный голос тети Дуси. Она стояла в огороде и звала Матрену.
Вернулся, бросил вязанку сучьев у врытой в землю каменки. Тетя Дуся ушла огородами по берегу залива к плавням.
Я попил из берестяного туеса холодного квасу, походил по двору, а потом поднялся в сенцы и лег на топчан. Лег – и куда-то повела меня лесная дорожка, все дальше, дальше в лес. Из-за елей выскочила на тропу козлуха с репьем в бороде, проблеяла: «Удрать думаешь? Не выйдет!» – и направила на меня длинный, как пика, рог. Я бросился в сторону и… больно ударился головой о край бочки…
Много ли, мало ли прошло времени – не знаю, но, когда я преодолел дремоту, на улице было уже темно. В хлеву на тесном насесте перебранивались куры, где-то в соседском дворе мычала недоеная корова, а с берега тревожно доносилось:
– Матрена, Матрена-а…
Невмоготу стало скрывать тайну, и я побежал к бабке.
Рассказал все, как было, и, чтобы хоть как-то искупить вину, тут же предложил сплавать к острову.
– Нет уж, не поможешь ты мне, – строго сказала бабка. – Ступай лучше домой, а то увидит тебя – совсем не придет.
А сама зашагнула в лодку, взяла шест и оттолкнулась от берега.
Вернулась она часа через три, сняла у порога мокрые чеботы, бесшумно прошла возле моей кровати и не раздеваясь прилегла на лавку около печи. Тихо вздохнула и потерла, наверно, ноющие колени.
– Может, мне сходить посмотреть? – несмело спросил я, не поднимая головы.
То ли не расслышала бабка моего вопроса, то ли уклонилась от ответа, но заговорила о другом:
– Она, эта ондатра, конечно, зверек, капелька невидимая. А для меня – все равно что скотина какая, голубок ручной. Ведь тоже ласку да привет любит. Приласкала – она и доверилась мне, понимать меня стала, даром что дикушка. А теперь что получается? Обманули ее, выходит? Будет теперь на меня, как на зверя, зыркать, да и на других людей тоже…
Она вздохнула и умолкла. Но долго еще ворочалась на лавке, с хрустом разгибая коленки, растирая их ладонями.
Утром я проснулся рано. Тети Дуси в избе не было. Вышел на крыльцо и невольно замер, взглянув на огород: у самой воды между грядок сидела на корточках тетя Дуся и кормила с руки ондатру. Зверек по-заячьи поднимался на задние лапки, тянулся к ладоням хозяйки, а она, подавая резаную морковь пластик за пластиком, приговаривала:
– Серенькая ты моя, ласковая моя. Обманули тебя, умницу…
Но тут заскрипела калитка, и в огород воровски протиснулась нахальная голова козлухи Зорьки с обрывком веревочной петли на кривом роге. Тетя Дуся обернулась и грозно прикрикнула:
– Кыш, сатана безрогая!
КАК ЛИСА ДОМ СЕБЕ ЗАВЕЛА
Хороший дом у лисы – глубокая нора в овраге. Все там есть: проходы и переходы, мягкие половики из сухих листьев, отдушины для притока свежего воздуха, запасные выходы – отнорки. Даже спальня есть.
Только нору-то лиса не сама рыла – отняла у барсука. И вот как это вышло.
Долго барсук старался. Хоть и не твердый был грунт, песчаник – все равно приходилось скрести его лапами, подкапывать, как поросенку, носом, перегрызать крепкие древесные корни. Еще труднее стало, когда нора углубилась. Сработанная земля забивала проход, и барсук выталкивал ее грудью. Но вот нора совсем глубоко ушла в берег, теперь землю и грудью не вытолкнешь.
Догадался барсук перебрасывать сыпучий песчаник лапами. Бросает, бросает из-под себя назад, передвинется и опять бросает. И так до тех пор, пока не дойдет до начала лаза. Из норы свежий грунт не выбрасывает далеко, аккуратно разваливает у входа. Потом, когда закончит работу, красноватую, заметную на зелени землю присыплет листьями и травой.
Две недели маялся – построил дом. Просторный, чистый. Осталось выстлать травкой полы, взбить помягче постель, да и спать уж пора – зима-то не за горами.
Вернулся как-то утром барсук к норе – и хребет тревожно взгорбил: дух такой неприятный, хоть нос отворачивай! И лаз открыт. А когда уходил ночью на кормежку, вход завесил папоротником. Сунулся в нору, а там кто-то есть! Пригляделся, видит – лежит мордой к выходу лиса. Вытянула голову на лапах, щерит острые зубы, протяжно с переливами рычит. Недобро мерцают желтые, как луковицы, глаза. Жуть смотреть на лису!
Все же одолел барсук страх, полез дальше. Жалко вот так, ни с того ни с сего, лишаться дома. Столько труда положил! До сих пор исколотый нос болит. Да и какой уж такой зверь – лиса? Так себе, шерсть да кости!
Лезет барсук, хрюкает, сопит с присвистом – теперь сам страх на лису нагоняет. Не выдержала лиса, попятилась. Уши прижала, губы собрала складками, чтобы зубы лучше показывать, и рычит без передышки. Пятилась, пятилась, рычала, рычала да ка-ак бросится на барсука! Тот аж глаза закрыл. А когда опомнился и открыл, лиса была на старом месте. Морда у нее еще тоньше стала, седые усищи оттопырились, как у моржа.
Опять барсук стал наступать. Лиса заоглядывалась: нора незнакомая, тесная для нее, всякие корешки против шерсти встают, собственный хвост мешается.
Снова лиса бросилась вперед, и снова барсук зажмурился. Но теперь уж не так испугался: все равно не заест в норе.
Хрюкал барсук, хрюкал, пятил лису, пятил и допятил до запасного отнорка. Еще немножко, и вытолкнет незваную гостью. А лиса и сама обрадовалась, что кончается узкий коридор, не стала дожидаться, когда барсук выпихнет ее, запереступала взадпятки быстрее. И вывалилась!
Барсук живенько забил травой отнорок, крутанулся вниз головой, как на турнике, развернулся, побежал затыкать парадный вход. Бежит, чихает. Ну и зверь эта лиса, всю нору запоганила своей вонючей шерстью! Как теперь здесь жить?
Добежал до парадного, а там опять – лиса! Пуще прежнего скалит зубы, повизгивает от нетерпения поскорей вытурить хозяина. И давай наступать. Делать нечего, попятился барсук – сейчас лиса в выгодном положении. А она будто понимает это, знай напирает да напирает. Глазища горят, вся натопорщилась – вот-вот укусит! Собрал всю смелость барсук, хрюкнул погромче. И тут же пожалел: вовсе рассердилась лиса, подскочила, цапнула за самый кончик и так-то больного носа!
Заскулил барсук, замотал головой и давай без остановок переступать назад. Переступал, переступал да и вылетел в овраг…
Тьфу ты, пакость какая! И чем только от нее пахнет? Ну псина, и только! Хрюкнул барсук отчаянно, очистил, как мог, морду лапами да и побрел от оврага в соседний лес подыскивать место для новой норы. В этой ему, чистоплотному зверю, сейчас все равно не прожить…
МОЙ ПОСТОЯЛЕЦ
Я поймал в лесу большого паука-крестовика. Посадил его в коробку из-под спичек и принес домой. Дома паук как-то выбрался из коробки – и убежал.
Прошло дней пять, я уже забыл о нем, но однажды вечером заметил беглеца на книжной полке. Видать по всему, паук освоился с новой для него обстановкой, перебегал с книги на книгу, что-то приплетал, приклеивал. И ничего, что на столе горела лампа, – свет его не пугал.
Я подошел поближе и догадался: паук строит сеть. Интересно, как он ее будет делать?
Началось с того, что мой пленник, почему-то вылинявший за эти дни, с еле заметным поблекшим крестиком на спине, забрался на самую верхнюю полку, на ее угол, и прикрепил паутинку. Спустился на пол. На полу он не стал привязывать другой конец, а побежал с ним к противоположной стене. Да где там побежал! Паутинку тянуть было нелегко, и пауку то и дело приходилось оборачиваться, изо всех сил упираться, поднимать паутинку, чтобы не цеплялась.
Наконец он добрался до стены, поднялся по ней до уровня полки и туго-натуго натянул перемычку. Натянул и, как на парашюте, опять спустился вниз. Эту вертикальную нить закрепил на полу. И снова побежал к полке. Залез к тому месту, где был привязан первый конец, прошел кверху брюшком по перемычке до середины и, ловко орудуя лапками, начал собирать отвисшую паутинку – она без конца тянулась за ним. Собрал и крепко привязал. Получился треугольник.
Затем крестовик провел еще одну нить, пересекая угол пополам. На середине этой последней нити долго что-то плел. Когда убежал с того места, я рассмотрел маленький комочек из многократно скрученных паутинок. Здесь был основан центр сети. От центра неутомимый мастер шестнадцать раз взбирался по боковым растяжкам и там через небольшие промежутки привязывал концы паутинок. За шестнадцать раз он обошел весь треугольник и соорудил лучистый каркас сети.
Дальше работа шла не столь трудная, сколько длительная и кропотливая. Пауку надо было переплести лучи связками. И не просто переплести, а еще и свить нити по две и по три, словно веревочку. Свивал он их задними лапками с коготками-захватами. Да ловко так, да быстро так – заглядишься! Хвать паутинку ножкой, вправо двинет, влево, другой ножкой подправит, где приступит, где подтянет. Ну точь-в-точь как вязальными спицами! Разве что маленькими.
Не сосчитать было, сколько раз паук пересек эти лучи, бегая по спирали от центра к углам и наоборот, только к середине ночи сеть была готова.
Несколько дней я осторожно ходил по комнате. Боялся, как бы не зацепить сеть да не порвать. Ведь я еще не все узнал. Не видел, например, как паук ловит насекомых. Сам стал приносить разных мух и бросал в тенета. Пытаясь вырваться, они трясли их, и паук опрометью бежал из потайного угла к жертве.
Когда я проявлял излишнее любопытство, паук хватал жертву и тащил наверх, в свое гнездо.
Долго я высматривал это гнездо. Убрал одну книгу и увидел сплетенный из паутины куколь. Стоило легонько прикоснуться к сети, как паук тотчас выбегал из убежища.
Один раз я все же невзначай оборвал сеть. И думал – все, паук больше не построит такой. Но утром увидел совершенно целехонькую и точно так же натянутую новую сеть. А потом я уже нарочно стал обрывать растяжки. Сеть провисала, слипалась, и паук каждую ночь добросовестно восстанавливал ее.
Жил этот паук у меня около месяца, может быть, прожил бы и дольше, да товарищи, заходившие ко мне, стали посмеиваться: дескать, развел «мизгирей», паутиной зарос, и мне не оставалось ничего другого, как переселить постояльца за окно, в садик…
