Текст книги "Солнце красно поутру..."
Автор книги: Леонид Фомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)
«Тут-тук-тук» – долетало из тумана со стороны Вороньего. Мотор работал вполсилы, и слышно было, что лодка кружила на одном месте. Вскоре мотор стих. Донеслись приглушенные отрывистые слова: «Правее!», «Здесь!», «Выбирай!».
– Ну чего не спишь? Или вставать будем? – из-под брезента выглядывал Рыбак с папиросой в зубах. – Браконьерят, язьви их! С сетями…
Я снова забрался в палатку, поудобнее приспособил под голову рюкзак, но теперь уже заснуть не дал Рыбак:
– Раз я усовестил одних, с сетями-то, так они мне чуть в морду не натыкали. Какое, говорят, твое дело, чем мы рыбачим? Разрешение на то имеется! И верно, было у них какое-то разрешение. Показали бумажку с печатью…
Снова застучал мотор, с каждой минутой сильнее, отчетливее, и мы поняли, что лодка идет к мысу.
– Сюда ведь черти несут! – недовольно сказал Рыбак.
Моторка на большой скорости пронеслась мимо камышей и, сбавив газ, с маху врезалась в галечник. Крутая волна тревожным рокотом прокатилась по всему берегу.
Раздались оживленные голоса, тяжелые шаги в воде, надсадный скрежет – приехавшие затаскивали моторку выше. Звякнула брошенная на камни цепь, весело затявкала собачонка.
– Опять те, – пробурчал Рыбак и полез к выходу. – Как пить дать те!
Я не знал, кто такие «те», но почувствовал в голосе Рыбака тревогу и, махнув рукой на бесполезные попытки заснуть, полез за ним.
Между нашей лодкой и лодкой соседей, далеко вытащенная на берег, стояла алюминиевая «казанка» с запрокинутым мотором на корме. Трое дюжих мужчин в болотных сапогах с высокими голенищами выкладывали из нее ведра, узлы, рюкзаки. Недалеко по травке в рассветной свежести прогуливалась женщина в черном спортивном костюме, ладно обтягивавшем стройную фигуру, и толстенький мальчик в белой панамке. Возле них вертелась пушистая, как одуванчик, болонка.
Я безошибочно узнал в одном из мужчин попутчика по вагону. И он меня, кажется, узнал тоже. Приподняв шляпу, доброжелательно крикнул:
– Привет рыбакам!
Приехавшие оказались людьми предприимчивыми, не привыкшими тратить время попусту. Включив на полную громкость «Спидолу», Дачник – назовем так мужчину в шляпе – тут же без лишних слов стал раскидывать большую цветную палатку, а двое других побежали в лесок. Не прошло и минуты, как дружно забухали топоры, а еще через минуту мужчины волокли под мышками объемистые хлысты березок.
– Вот они какие! – покачал головой Рыбак. – Еще не это увидишь…
Мальчик в панамке, несмотря на ранний час, тоже оказался весьма деятельным человечком. Прошмыгнув мимо нас и даже не удостоив нас взглядом, он хватил вицей по пепелищу костра, опрокинул котелок с чаем, с завидным старанием выдрал с корнями вересок и, усевшись на упавшее с куста полотенце, принялся мастерить лук.
– Мама, мама! Веревочку дай!
Подошла мама с веревочкой в руках, надменно-снисходительно глянула на нас прекрасными глазами царицы Тамары и строго сказала:
– Стасик, сейчас же поднимись! Земля сырая, простудишься…
Стасик капризно надул губы, бросил наполовину ободранный куст.
– Тогда не буду делать лук. Вот!
Он вскочил, с проворством игровитого котенка крутанулся на месте, пробежал по костру, распинывая кедами головешки, и встал как вкопанный, увидев гитару.
– Мама, мамочка, смотри-ка!
Через мгновение гитара звенела и бренчала с такой силой, что дрогнула палатка соседей и из нее тотчас высунулись четыре испуганных лица.
– Стасик, сейчас же положи, это не твоя вещь! – рассердилась мама, поднимая полотенце. А нам сказала:
– Извините, ребенок словно ума лишается, как попадает на природу…
Стасик и впрямь был похож на непоседливую бестию. За полчаса он перетоптал и переворошил все, что успело попасть ему на глаза. Роковым оказался тот миг, когда Стасик грохнулся в смородиновый куст и, не успев зареветь, увидел перед самым носом уютно свитое гнездо черноголовой славки. Он тут же сорвал его и, восторженно округлив глаза, пронзительно закричал:
– Мама, мамочка, посмотри-ка, яички! Какие ма-аленькие!
Останавливать мальчишку было уже поздно…
Пушистая собачка вылизала, распотрошила гнездо, взвизгнула от удовольствия и покатилась за стройными ногами хозяйки.
– Стасик, сейчас же слезь, упадешь, ушибешься, – на ходу озабоченно кричала она сыну, повисшему на вершине коромыслом согнутой березки.
– Я на парашютике спускаюсь, совсем не страшно!
– Нет, так не пойдет! – решительно сказал Рыбак и направился к мужчинам, орудовавшим у палатки.
– Вот что, отдыхающие, – услышал я изменившийся его голос. – Если всяк будет вытворять в лесу все, что ему вздумается, то скоро ездить некуда будет. Разве можно так изгаляться над красотой, над Расеей?
Мужчины удивленно выпрямились. Сначала как бы даже растерянно посмотрели на щупленького небритого мужичонку в длинном обвисшем плаще. И вдруг дружно, раскатисто захохотали.
– Так это же тот самый праведник! – еле выговорил один. – Конечно, он! Помните?
Уже знакомый нам Дачник бросил топор, вплотную приблизился к Рыбаку. Неторопливо размял длинную сигарету, так же неторопливо прикурил от зажигалки. Благородное лицо его выражало сожаление. Пружиня в коленях и слегка покачиваясь, он долго глядел на Рыбака из-под приспущенных век, а потом устало сказал:
– Эх ты, «Расея»! А я-то думал, мы с тобой сойдемся…
– Никогда мы не сойдемся! – еще больше запетушился Рыбак. – Вот узнаем, кто вы такие, по какому такому праву на моторах гоняете, сети ставите! Что для вас – законы другие?
– Вы посмотрите на него! – заинтересовался третий, с боксерскими бицепсами, распиравшими свитер. Отряхнув ладони, он скрестил на мощной груди руки и с издевкой спросил: – Скажи по совести: ты не удельный князь здешней вотчины?
– Сам ты князь! – огрызнулся Рыбак, распаляясь. – Я – простой человек, слесарь я, Степан Никифорович Редькин – записать можешь! – а все равно не дам разбойничать здесь, рубить что попадя, сети ставить. Ишь чего нахлестали, штрафануть бы вас!
– Работяга, значит? – уточнил Дачник и сочувственно покачал головой. Качнулась и небрежно зажатая в уголке губ сигарета.
Это пресловутое словечко «работяга» прозвучало как «коняга» и больно резануло по ушам. Меня всегда коробили подобные пренебрежительно-вульгарные выраженьица, а сейчас это слово просто оскорбило.
Я вмешался:
– А ведь правильно говорит человек. Что у вас, разрешение особое на ловлю рыбы сетями имеется?
Дачник внимательно-настороженно глянул на меня сквозь выпуклые линзы и вежливо осведомился:
– А вы случайно не инспектор?
– Рыбак, – холодно ответил я.
– Так мы ведь тоже рыбаки, с той лишь разницей, что никому не мешаем! – почти воскликнул он. – Приехали – и сидите себе у своего костерка, не лезьте к чужому. А то вы полезете, мы полезем – что получится? И потом, откуда вы взяли, что у нас сети?
– Бросьте прикидываться простачком! – резко сказал я, едва сдерживая нарастающий гнев. – Это что, елочные украшения? – кивнул я на рюкзак под кустом, из которого торчали пенопластовые поплавки сетей.
Уловив в моем голосе решимость, гражданин разлился вкрадчивым монологом:
– Так, может быть, вы все-таки инспектор? Или вновь заступивший егерь? Петровича вроде за что-то освободили от этой хлопотной должности. Если так, то мы легко договоримся. Надо беречь нервы, надо отдыхать здесь. Пощадите нас и себя тоже. Вразумите товарища вашего. Мы обязательно договоримся… – и он перевел взгляд на зеленогорлые бутылки, живописно дополняющие уже наполовину сервированный стол.
Не знаю, до чего бы мы «договорились», но свалился в воду мальчишка, вскрикнула мамаша, и все трое мужчин бросились на берег.
– Вот они какие! – проговорил Рыбак. – Сами с усами – и никаких гвоздей! Что захотят, то и сотворят. Никто и не вяжется к ним, никто не приструнит. Всех они тут знают, и их знают. Вроде бы так-то обходительные с людьми, завсегда здороваются, улыбаются. У этого, в очках-то который, дача там, за станцией. Давно уж здесь вижу.
Выбрались из палатки, загремели котелками студенты. Опасливо сторонясь людей, над разворошенным смородиновым кустом убивались, заходились плачем славки.
– Что это тут за гоп-компания к нам присоседилась? – спросил Валера, натягивая на спутанные волосы кокетливую шапочку.
– «Отдыхающие», – с усмешкой сказал Рыбак и начал складывать на костер разбросанные головешки. – Разве не слышали?
– Слышали, – зевнула девушка, кутаясь в прожженный ватник. – Еще как слышали!
Ребята быстро навели порядок вокруг своей палатки, развесили сброшенные Стасиком носки, рубашки. Валера взял гитару, потренькал возле уха, попробовал что-то сыграть.
– Не то! Ну и мальчик, ну и музыкант! – и стал подкручивать струны…
Трое мужчин и женщина хлопотали около Стасика. Дачник с необыкновенной легкостью слетал к палатке, принес махровое полотенце. За ним к палатке бегал отдыхающий в свитере. Прибегал и третий, самый молодой из «гоп-компании», и тоже унес что-то для Стасика.
Женщина нервно выговаривала Дачнику:
– И чего ты с этими мужланами связался?! За ребенком уследить не можешь! Сейчас же увези нас отсюда!
Валера задумчиво выпустил из округло вытянутых губ голубое колечко табачного дыма, цвиркнул сквозь зубы слюной и не сказал, а пропел:
– Ци-ирк!..
Рыбак ушел на берег и тут же вернулся с побледневшим лицом и растерянными глазами. Он долго вопросительно смотрел на меня, а потом с трудом выдавил:
– Леща-то… леща-то нашего нету!
– Как нету?! – испугался я.
– А вот нету, да и все! – отрешенно повторил Рыбак и лег у костра.
Я побежал к лодке. Садок действительно был пустой. Как последнее напоминание о золотой рыбке на дне его посверкивало, переливалось несколько чешуек…
С подавленным настроением я вернулся к костру. Рыбак лежал все так же и потерянно смотрел в небо. Глаза его были влажными. Он часто, как обиженный ребенок, сглатывал слюну, от чего острый кадык его на небритой шее дергался вверх-вниз.
– Стоит ли так расстраиваться? – не очень убедительно начал я, вложив в эти слова весь запас оптимизма. – Ушел – ну и бог с ним, другого поймаем.
Рыбак нащупал в кармане папиросы, закурил.
– Дело-то не в леще, да и не в рыбе вовсе. Наплевал бы я десять раз таскаться по станциям да поездам, пошел бы в магазин да и купил ставриды. Радости-то сколько было! И на́ тебе! Все равно что обокрали… А ведь это из-за них, – Рыбак кивнул в сторону цветной палатки. – Когда подъезжали ночесь на своем катере, волной и выплеснуло… Вон ведь как гнали!
– Наверно, так и вышло, – согласился я. – Но они же не нарочно.
– Знаю, что не нарочно. А что, легче от того? Ить обидно!
Словно подслушав наш разговор, к костру подошел Дачник. Лицо и уши его румяно рдели.
– Как это у горцев: «Если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету», – сказал он, слегка качнувшись, но не оттого, что был выпивши, а скорей от давней привычки. – Так вот, в некотором роде эта известная гора пришла к Магомету… Вижу, приуныли вы. Понимаю, понимаю… Ну ладно, давайте к нам, полечим…
Дачник снова качнулся, спружинив коленями, выжидающе посмотрел сперва на меня, потом на Рыбака.
– К тому же у нас нет причин, чтобы не провести это славное утро за одним столом. Ну так что, принимаете приглашение?
– Да катись ты со своими приглашениями! – сорвался Рыбак. – Без тебя тошно!
– Ну, это уж напрасно! Так нельзя! Я ведь, как видите, с добром и миром пришел. Нельзя так! – с укоризной проговорил Дачник и поморщился.
Рыбак неожиданно вскочил.
– С добром и миром, говоришь? Да боишься ты нас, вот и подходы твои! Дрожишь, как бы сети не нашли, не сказали про тебя куда следует! Не правда, что ли? Тот раз подсунул какую-то липовую бумажку, теперь с выпивкой лезешь! Замазать хочешь? Не выйдет! Сейчас же поеду на станцию, милицию привезу! Знаю ведь я, где ты их расставил!
Рыбак разошелся не на шутку. Подбежал к палатке, зачем-то схватил рюкзак, бросил, пнул пустую консервную банку, торопливо зашагал к лодке. Не оглядываясь, крикнул мне:
– Ты подожди меня тут, я разом обернусь! Я их проучу!
– Он что, всерьез? – озабоченно спросил Дачник и снял очки. Глаза его с тяжелыми красными веками подозрительно сузились, лицо медленно бледнело. Спохватившись, он бросился за Рыбаком.
Подняли головы, насторожились сидевшие у цветной палатки двое мужчин; женщина, взяв мальчика за руку, предусмотрительно отошла в сторону.
Рыбак уже столкнул лодку на воду, запрыгнул в нее, но за весла сесть не успел: Дачник дотянулся до конька носа, рванул лодку на себя. Рыбак от резкого толчка запнулся за сиденье и вылетел за борт…
Я не добежал до берега, меня схватили за руки. Схватили и сильно заломили их за спину.
– Спокойно, дружок, спокойно! Сами разберутся, – дохнул мне в ухо горячий водочный перегар.
Рыбак выпутался из тины, запинаясь, побрел на сушу. Мокрый плащ захлестывал ноги, реденькие волосы жалко прилипли ко лбу. Он, кажется, всхлипывал.
– Да пустите вы! – рванулся я изо всех сил. Руки стиснули еще крепче.. Детина в свитере почти ласково прошептал мне в другое ухо:
– Будешь волноваться – купнем и тебя…
И тут произошло неожиданное: Рыбак схватил плавающее возле лодки весло и наотмашь ударил Дачника. Раздался треск, короткий вопль и следом за этим – отборная брань, какую не слышал свет божий. Дюжие молодцы, отшвырнув меня, поспешили на помощь Дачнику…
Не знаю, как бы дальше развивались события, если бы у лодки тут же не возникли студенты. Валера, в синих узких джинсах, в ковбойке с закатанными рукавами, стоял, широко расставив ноги, между Рыбаком и Дачником и многозначительно поигрывал обломком весла. Весь вид Валеры убедительно говорил, на чьей он стороне и на что способен. Друг его был более уравновешен, хотя цепкий взгляд из-под бровей и натренированные мускулы институтского самбиста не предвещали ничего хорошего даже для этих самоуверенных молодцов. Девчата тоже оказались не из робкого десятка: они решительно преградили путь спешащей на место происшествия жене Дачника.
Соотношение сил складывалось явно не в пользу «отдыхающих», и они просто побоялись идти на большее обострение.
Затянувшееся напряженное молчание прервал Дачник.
– Значит, поехал за милицией? Нет уж, дорогой, сейчас она за тобой приедет!..
Круто повернувшись, он споро зашагал к палатке.
– Валяй, валяй, дядя, – весело крикнул ему вдогонку Валера. – Не лезь в пузырь, считай, теперь мы квиты!
Презрительно метнув в нас демоническими глазами-стрелами, еще более красивая в своем гневе, женщина подхватила на руки белую собачку, поспешила за супругом. Друзья Дачника были заметно удручены столь неожиданным оборотом дела, пошли от лодки нехотя вроде бы даже оскорбленные.
Вскоре вся «гоп-компания» погрузилась на «казанку». Взвыл мотор, и сквозь его рев мы услышали прощальные слова Дачника:
– Ну так до скорой встречи на новых берегах! Ры-бач-ки-и…
СОЛНЦЕ КРАСНО ПОУТРУ…
Северная повесть
Пассажирский теплоход «Патрис Лумумба» отходил от городского причала торжественно. Из бортовых динамиков гремела музыка, на мачтах реяли бело-голубые флаги, плескались кумачовые транспаранты, веселые пассажиры, заполнившие все палубы и мостики, неслаженно пели, что-то кричали, прощально махали провожающим.
Впрочем, провожающих как таковых не было – теплоход этот выполнял туристический рейс из Омска, и жизнерадостные туристы пели и прощально махали руками просто от хорошего настроения, в унисон торжественности момента. К тому же не было никаких причин сразу расходиться по каютам: стояли редкие для Заполярья теплые, безветренные дни, мошка еще не донимала, а на причале продавали бочковое пиво. За полсуток стоянки в порту туристы применительно к местным условиям по дешевке накупили первосортной свежей рыбы. Так что был повод радоваться и штилевой погоде, и малосольным муксунчикам, до поры томящимся в банках, ведрах, бидоньях и прочей возможной таре.
На причале – а им служил старый, обвешанный по бортам истертыми до пролысин автомобильными покрышками дебаркадер – тоже не чувствовалось уныния. День был воскресный, и жители городка скорей уже по привычке стекались сюда – на самом причале и недалеких его окрестностях работали магазин (тот самый, где продавали рыбу), промтоварные ларьки, столовая, на высоком берегу из распахнутых дверей кафе доносился зазывный хрип уставшего магнитофона. На причал, как в парк, приходили компаниями, семьями, парами. У колясок-качалок на дощатом настиле в теплых комбинезончиках, как пингвинята, топтались малолетние дети; продав цветы, молча курили черноусые залетные южане; вездесущие мальчишки прямо с пирса на примитивные удочки-донки таскали пучеглазых колючих (со скалку величиной) ершей. Среди мальчишек крутилась бойкая конопатая девчушка с быстрыми зелеными глазами.
Еще на причале стоял высокий прямой старик в форменном флотском кителе и чунях на босу ногу. Задубелое, будто выструганное из смолевой плахи лицо его было неподвижно и задумчиво. Казалось, только его одного не радовал этот погожий денек, такой же редкий здесь, как завозное пиво, не интересовали ни ларьки, ни кафе и вообще все остальное, чему были рады пришедшие на причал люди. Положив большие жилистые руки на перила дебаркадера, он неотрывно смотрел на белый ликующий теплоход, теперь медленно разворачивающийся на внешнем рейде.
А там все еще играла музыка, развевались флаги, и крикуньи-чайки уже качались на узких крыльях за пенной кормой, провожая судно в обратный путь.
Конопатая девчушка, оказавшаяся рядом, вдруг ойкнула, быстро-быстро заперебирала руками, выбирая из воды узловатую леску. На крючке упруго сопротивлялась какая-то проворная рыбина.
– Катька, табань на перегон! На мель табань! – азартно заорал стриженный наголо мальчуган, до глаз измазанный рыбьей слизью. Не выпуская свою леску, намотанную на палец, он юркнул под боковую распорку перил помочь Катьке, но она оттолкнула его:
– Брысь отсюдова!
А рыбина никак не хотела сдаваться, ходила кругами, сверкающим самородком с брызгами выбрасывалась из воды, шумно падала, и Катька, выпучив глаза, широко расставив ноги, «водила» ее, ждала, пока не утихомирится, не обмякнет, не станет послушной.
Азарт передался и мне:
– Давай помогу!
– Да идите вы все! – дерзко огрызнулась девчонка. – Вишь чо крутит!
Минуты три, не меньше, «прогуливала» Катька на крючке строптивую рыбину, потом, что-то почувствовав, уловив нужный момент, напропалую потянула леску. При этом глаза она вытаращила еще пуще, они сделались совсем круглыми, как у возбужденной кошки, и как кошка же ощерилась щербатым ртом – у нее не хватало верхнего переднего зуба. Теперь уже ничего не было видно на воде, только где-то под нами, в сваях, тяжко взбулькивало, и оттуда расходились пузырчатые круги. Стриженый мальчишка не выдержал, подбежал к Катьке, выхватил у нее леску. «Копуша!» – успел обозвать он, и тотчас к нашим ногам плюхнулась длинная серебристая рыбина. Ребята упали на колени, давай ловить ее, невпопад хапали руками то там, то здесь, сшибались лбами, снова ловили, а она, резвая, увертливая, подпрыгивала, кувыркалась и никак не давалась им. Наконец чей-то тяжелый сапог придавил ее к полу…
– Не надо так! – заверещала Катька. – Кто вас просит?
Перед ней столбом стоял небритый худой мужик и глупо ухмылялся.
– Это кто, чебак, что ли, такой большой? – тоже не шибко умно спросил я.
– Еще один нашелся! – показала на меня Катька пальцем. – Во дают дяди! Этот рыбы сроду не видал, тот ее ногами…
Но быстро сменила гнев на милость, принялась объяснять:
– Щокур это. Видите, нос у него остренький, карандашиком? А у муксуна – у того тупой, как обрубленный. Вот такой! – и она изобразила, какой у муксуна нос, смешливо приплюснув пальцем свой, веснушчатый и грязный, а заодно и показала небритому мужику язык. – Щокур, говорю. Третий сегодня…
Я помаленьку начал заводиться. Нет, не то чтобы я был уж очень заядлым рыбаком, просто дома у меня имелось немало всяких рыбацких снастей, и я изредка – бывало, летом, бывало, зимой – выезжал с приятелями на пригородные водоемы. Случалось, и ловил – когда окунишек на ушку, когда пару щучек, ну, а если уж здорово повезет, вытаскивал и подлещиков. Но при всех самых оптимальных вариантах улов редко превышал вместимости рыбацкого котелка или полиэтиленового мешочка…
«Уж не съездить ли в «Спорттовары», не купить ли удочку? Ведь у меня еще несколько вечеров впереди».
И только я так подумал, Катька предложила:
– Берите, дядя, если охота, вон ту удочку, а то мне все равно некогда к ней бегать. С одной замаялась. А червяки в банке. – И Катька показала на привязанную к перилам еще одну леску, толстенную, всю в петлях и узлах.
Не успел я приняться за дело, как почувствовал на плече чью-то руку.
– Брось, земеля, разве это рыба? Хочешь, я тебя с головой завалю не такой?
Сзади стоял тот самый небритый мужик с изжеванной папиросой в зубах.
– Давай познакомимся, вижу, что приезжий, а я здешний, из местных, в общем. – Он протянул сухую, но крепкую руку: – Гоша. Из Пензы.
– Так местный или из Пензы? – не понял я.
– Ну, в некотором роде местный, третий год здесь, а сам из Пензы, – туманно объяснил Гоша и повертел растопыренной пятерней перед своим лицом, дескать, тут все не просто, долго рассказывать.
– В некотором роде местный, – повторил он. – А в сущности, какая разница – откуда я? Если даже скажу – из Москвы, мало из этого интересу. Я тебя спрашиваю: рыбы надо?
Быстро, воровато метнул взглядом вокруг, зачастил:
– Сырок, муксун, щокур. Можно и нельмушки…
У Гоши было бурое, прокуренное лицо, запущенная борода, а точнее, щетина росла клочьями, где пусто, где густо, и там, где густилась, меркло взблескивала сивой проседью. С проседью были и длинные, слегка вьющиеся волосы, сейчас растрепанные ветром и тусклые от грязи. Он выглядел еще не старым, если вообще не сказать молодым, но жизнь, видать, не шибко-то фартила ему, весь он был какой-то мятый, подержанный, с тревожной усталостью в глазах. Эти не старые его глаза, голубые и когда-то открытые людям, сейчас с опаской и надеждой смотрели на меня.
– Не надо мне рыбы, – сказал я, – куда мне ее девать? Я ведь здесь действительно приезжий.
– Ну, дело хозяйское, не надо – значит, не надо. Потом попросишь, да не будет, клепать-колотить!
В голосе Гоши прозвучала вроде бы обида, вроде бы недовольство какое, а еще послышалась недосказанность, что-то ему мешало договорить. И он бы, наверно, договорил, не терпелось ему что-то сказать, раз опять закрутил рукой у лица, но Катька тут вытащила большущего ерша, он сорвался с крючка, пружинно запрыгал по настилу, и ребятня с криком и визгом кинулась его ловить.
Я забыл о Гоше.
Я вообще забыл обо всем на свете, потому что сам настроился на рыбалку, да так настроился, что не видел и не слышал вокруг себя никого. Каждую минуту палец мой, обмотанный концом лески, начинало мелко подергивать, словно по нему пропускали ток, я резко подсекал – и на настил вылетал очередной «ершисто» растопорщенный ерш. Катька едва успевала снимать их с крючка и насаживать на кукан. Делала она это добровольно. И все учила, учила меня немудреной своей забаве.
«Ну последний, ну хватит!» – пытался сдерживать я себя, а сам все закидывал удочку, закидывал и опомнился лишь тогда, когда на большом сухогрузе на рейде радиомаяк пропиликал двенадцать часов ночи.
А солнышко все так же висело в погожем небе, лишь ниже склонилось к горизонту и сделалось большим и красным, с шафрановым диском вокруг. Теперь не только неоглядная ширь Оби, но и далекие отроги Полярного Урала с шапками нестаивающего снега на заоблачных вершинах искристо мерцали и лунно светились в его полуночном сиянии.
Тихо стало на причале. Люди незаметно разошлись, ларьки закрыли, перестал наконец надрываться в кафе магнитофон. Лишь натруженно гудели снующие по реке моторки да гугукали, перекликаясь, трудяги буксиры. Но эти звуки не мешали слуху.
Чаек тоже стало поменьше, теперь они летали высоко, не кричали так заполошно, как днем, и долгие минуты, чутко колебля крыльями, спали в парении.
Уже давненько ушел с причала высокий старик, запропастился куда-то Гоша. Да и ребятни заметно поубавилось, остались самые заядлые.
– Катя, не пора ли домой? – сказал я, видя, что девчонка совсем умоталась с этими ершами, невпопад хватает чужие удочки, сонно натыкается на ребят. – Потеряют тебя дома.
– Не-е, мама же видит меня, мы вон там живем, – и она кивнула на окна самого близкого к причалу дома.
Дом этот будто вылезал из крутого берегового откоса, весь опутанный черной прочной изолентой, той самой, которой обматывают магистральные газопроводы в тундре. Не очень красиво выглядел, но до красоты ли, если в здешних краях с сентября по май дуют штормовые ветры. А бывают и летом…
– Я всегда здесь рыбачу, мама знает, – добавила Катька. – И Петька тоже.
Азартного Петьку я уже приметил. И кто так бесцеремонно обошелся с ним, лишив мальчишеских вихров? На нем старая школьная форма без пуговиц. Он давно из нее вырос, рукава чуть закрывают локти. На ногах огромные – отцовские, видно, – резиновые сапоги. Петька простудно сипел красным носом и все время пытался прикрыть полой куртки голую грудь.
– Хватит! – решительно сказал я. – По домам!
Сполоснув руки, я и сам было направился в гостиницу, но Катька остановила:
– А рыбу?
– Что «рыбу»?
– Забыли же!
– Да не надо мне, забирайте всю.
– Нам тоже не надо, у нас дома много. Вам ведь ловили!
– Вот те раз, куда мне с ней?
Кое-как уговорил унести ершей домой, тем более что живут ребята недалеко. А чтобы не обиделись, пообещал забрать завтрашний улов.
– А вы придете? – оживилась Катька.
– Постараюсь, если червей припасешь.
– Ладно, припасу. Только приходите!
Северные белые ночи вымотали меня бессонницей. Куда годится – круглые сутки солнышко! Плотные портьеры не спасают. Даже при наглухо зашторенных окнах в полночь можно преспокойно читать газету. Под утро видел – к гостинице лихо подкатил мотоциклист в модняцких темных очках…
Сюда я прилетел в начале июня, устойчивого тепла еще не было, и деревья, кустарники стояли голые, лишь с влажными от соков стволами. Вызрели и почки, особенно на растущем здесь в изобилии ивняке, и, маленькие, едва заметные, они выделялись на узловатых ветвях полярных березок.
Мало было и травы. Нет, трава была, но какая-то квелая, робкая и не зеленая вовсе, а бурая и на бурой же земле казалась незаметной. На солнечных обогревах в заветрии реденько мелькали желтые первоцветы мать-и-мачехи. А обычные здесь калужница, пушица, хвощи, осока только готовились к лету, с корней, завязей, бутонов набирали силу, чтобы в один прекрасный день прянуть к обманно близкому солнцу дружно и безоглядно.
И этот день настал. Будто зеленым туманом взялось все окрест. Вчерашние переспелые почки вдруг разом выстрелили пучками листьев, голубо-зелено заструились шелковистые лиственницы, даже чахлые елки в оврагах засветились клейкими пестиками-побегами, похожими на тоненькие свечи.
Однако с вечера и особенно ночью солнце казалось уставшим, перекаленным, с «ушами», сказала бы моя мама, а это верный признак скорой перемены погоды. Оно и к утру не остудилось, все было таким же красным и опять с розовым венцом, хотя безмятежно-ясные горизонты не сулили вроде ни дождя, ни ветра. «Солнце красно поутру – моряку не по нутру», – из глубины памяти всплыла присказка, и, уходя из гостиницы, я на всякий случай прихватил болоньевую куртку.
И не пожалел.
В тот день мне предстояло на речном трамвае с ласковым прозванием «омик» переплыть Обь, побывать в большом приречном поселке, а к вечеру на том же «омике» вернуться обратно.
Я не успел взойти на судно, на трапе кто-то знакомо тронул меня за плечо. За спиной стоял Гоша.
– Слышь, земеля, я, конечно, извиняюсь, что вот так сразу… – он привычно покрутил перед лицом пальцами, трудно подбирая слова, – извиняюсь, конечно, и как-то неудобно даже говорить, вот подумаешь разное… Но прожился я в доску, клепать-колотить! Не дашь ли трояк, ей-богу, рассчитаюсь рыбой! Не такой! – Гоша презрительно мотнул головой на конец причала, где разномастная братия уже принялась за ершей. – Ну, а если не возьмешь рыбой, деньги верну. Ей-богу, верну!
В голосе его прозвучало столько безысходности – так ему надо было эти три рубля, – что я почти с испугом опоздать сунул руку в карман за кошельком. Тогда я не подумал, отдаст ли Гоша долг, скорей всего, что нет, может быть, я вообще не увижу его больше, но отказать не смог. Это была не просто просьба, какой-то крик, и он болью отозвался во мне.
– Держи! – сказал я, протягивая деньги. – Постарайся к концу недели вернуть. В конце недели я уезжаю.
Последнее я сказал просто так, потому что не знал, что сказать.
Только «омик» отшвартовался, только матрос собрал чалки, на крохотную носовую палубу, где я пристроился посидеть, пробрался розовощекий мужчина с портфелем.
– Если не возражаете, я рядышком…
И хотя сесть было совсем некуда, мужчина, по-бабьи подхватив полы плаща, втиснулся на узенький диванчик между мной и молодой женщиной с ребенком на коленях.
– Народ пошел! – нервно кивнул он через плечо на застекленный пассажирский салон. – Нет чтобы встать сорванцу, уступить место взрослому человеку, так ведь сидит! Видите ли, билет у него! Да что – билет, у всех билеты, сознание должно быть прежде всего! Чему их только в школах учат. И мамаша хороша: «Протопчешься!» Я-то протопчусь, только где у них совесть, спрашивается?
Он поерзал, устраиваясь поудобнее, быстро успокоился.
– Да бог с ними, пускай сидят, мозоли натирают… А мы здесь, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Верно я говорю?
Женщина неласково глянула на пришельца из-под приспущенного платка, плотно сомкнула губы, отвернулась.
– А портфельчик… портфельчик не надо пинать, там у меня может пролиться, – предостерег мужчина, когда женщина, потеснясь, нечаянно задела ногой его портфель.
Городской речной порт – не на самой Оби, на одном из крупных ее притоков. Пока «омик» шел по нему, лавируя меж неуклюжих громоздких барж, длинных верениц плотов, прикрытый высоким мысом, было относительно тихо. Но вот он выбрался на простор Оби – и тут заподдувало. Вспененные волны били в правый борт с такой силой, что невеликое суденышко как бы охало и постанывало, а брызги от волн нет-нет да и осыпали нас холодным душем. Женщина укутала свою девочку предусмотрительно прихваченным дома одеяльцем, мужчина-сосед натянул на голову капюшон плаща.
– Севе-ер! – многозначительно протянул он. – Уж если понесло с губы – жди пурги…
– В июне-то? – удивился я.
– И в июле бывает. Тут всегда бывает… А вы, похоже, приезжий? Что-то не встречал здесь. Командировочный или как?
– Командировочный.
– Это и видно. Командировочных сразу видно. – Он бесцеремонно оглядел меня, укоризненно покачал головой: – Вот знаете, куда едете, а одеты как? Ну что здесь ваши штиблетики? Здесь во надо носить! – он со значением похлопал по голенищу добротного ялового сапога. – И курточка – так себе. Несерьезная… Верно я говорю? – подтолкнул он женщину с ребенком.
