Текст книги "Солнце красно поутру..."
Автор книги: Леонид Фомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
– Отдохни там малость, – с радостной дрожью в голосе прокричал Костя. – Дальше легче будет!
И он опять стал ждать, чутко прислушиваясь к далекому поскрипыванию лестницы, угадывал, как высоко поднялся Витька, и переживал за него, когда вспоминал, что именно там, где сейчас Витька, опасная перекладина, и как бы он ее не проглядел. Костя был уверен, что Витька слушает его советы, и не жалел голоса:
– Ты старайся ступать не на середину перекладины, а по бокам, так надежнее! И руками держись по бокам!
Чтобы как-то скоротать такие длинные минуты, начал считать. Досчитал до ста. Теперь Витька, наверно, уже у второй площадки. Костя снова закричал:
– Прижимайся плотнее и не бойся, что кача…
Он не договорил: внизу, мелькая между деревьев белой рубахой, бежал Витька…
Ух, как обидно стало! Не страх, а настоящее презрение к Витьке шевельнулось в душе.
– Предатель! – закричал Костя вслед.
Оставшись один, он еще острее почувствовал безнадежность своего положения. Глянул на ветхую, с проломанными ступенями лестницу и не то чтобы отчаялся, а как-то пожалел, что все вышло так не по-дружески. И это Витька? Этот вечный спорщик… «Ну ладно, – отрешенно думал Костя. – Теперь все равно».
Прошло около часа. От качания вышки Костю убаюкивало, голова ходила кругами, и сонливое безразличие окутывало сознание. Какая-то расслабленность растеклась по всему телу. Костя отупело смотрел в щелястую крышу над площадкой и лениво думал, укорял себя: «Любишь спорить – загорай теперь здесь! Всегда у тебя так. А весной кто заставлял тебя выдирать шатавшийся зуб? Сам поспорил. И выдернул. Только вместе с шатавшимся вылетел еще один, здоровый. Витька объяснил неудачу просто: дескать, толстую проволоку привязали, и к тому же он резковато дернул… Ходи сейчас беззубый, говори «трушс-с»… вместо, как его, правильно-то?
Ай, да хватит! Последний раз так. Вот если не трахнусь отсюда, с сегодняшнего дня по-другому будет: брошу спорить – раз, не стану хвастаться – два, скажу что следует Витьке – три. И еще: всегда буду слушаться родителей…»
За этими невеселыми размышлениями Костя не заметил, как к вышке подошли Витька и лесник дядя Андрей. А когда увидел их, еще больше озлился на Витьку. Вот ведь какой! Договаривались, чтоб никто не знал, а он? «Ну и пусть зовет кого хочет, даже физрука!» – распалялся Костя, хотя, конечно, лучше, что пришел не физрук, а дядя Андрей.
У дяди Андрея они недавно всем отрядом были в гостях. Дом его почему-то называется кордоном. Лесник водил ребят в питомник, где посажены молодые лиственницы, обещал взять на будущее лето в помощники. Еще он рассказывал про вредителей и друзей леса, про птиц, насекомых и о том, как опасно в сухую пору разводить в лесу огонь. Дядя Андрей – инвалид. На фронте ему ранило правую руку. Кисть этой руки все время согнута, и не действуют пальцы.
Дядя Андрей закричал вверх:
– Высоко ты залетел, дружище!
Костя удивился, что лесник не ругает его.
– А что лестница сломалась – не тужи! – кричал дядя Андрей. – Посиди пока, посмотри на природу. Сверху-то, поди, хорошо видно? Я к тебе живо прибуду!
Тут лесник и Витька пошли рубить мелкий березняк, а Костя стал смотреть на природу.
Так высоко он никогда не бывал. Даже пятый этаж, где живет Костя, намного ниже. Видно далеко-далеко! Речка тянется то по лесу, то по полям, дороги во все стороны вьются. Сквозь ветки деревьев просматривается тропинка к лагерю. И сам лагерь весь на виду. Как нарисованные, стоят белостенные корпуса и домики. У реки – ребята. Купаются, играют в мяч. Хорошо им, на земле…
Снизу опять послышался голос дяди Андрея:
– Как настроение, герой?
– Ничего настроение, – откликнулся Костя.
Дядя Андрей и Витька очищали березки от сучьев, рубили их на части. «Перекладины делают», – догадался Костя.
Потом дядя Андрей связал целое беремя этих обрубков, понес к вышке. Залезал он медленно, перекидывая вязанку через каждую перекладину, простукивая их топором. Кое-где останавливался и менял ненадежные. Костя не видел, как трудно было дяде Андрею это делать: сперва он привязывал свою ношу, затем, зацепившись раненой рукой, отковыривал топором гнилую перекладину, вставлял новую и уж непостижимо как приколачивал.
Добрался до первой площадки и спустился обратно, чтобы поднять другую связку перекладин. Потом еще раз слез и затащил наверх две жерди. Делая это, он все разговаривал с Костей: хвалил его, называл героем и вообще говорил все такое приятное…
А время шло, солнышко уж склонилось к горизонту, синяя роздымь всплыла над дальними полями. От близкого доброго голоса, от присутствия рядом дяди Андрея Костя свыкся с высотой, успокоился и, удобно привалившись к тумбе, наблюдал за парившими в вечернем небе канюками.
А дядя Андрей все тюкал топориком да тюкал.
И вот голос его раздался с третьей площадки:
– Ну, как там делишки, герой?
– В норме! – бодро ответил Костя.
Дядя Андрей не стал делать лестницу для последнего короткого пролета, лишь приставил к треснувшему стояку жердь и связал их вместе веревками.
– Устали? – участливо спросил Костя, увидев в проеме серое, поблескивающее потом лицо лесника.
Дядя Андрей не ответил. Он сказал:
– Спускайся тихонько, а я тебя подстрахую.
Костя на животе повис на кромке створки, нащупал ногами лестницу. Рука дяди Андрея поймала его пятку и утвердила на перекладине.
Так, ступенька за ступенькой, всякий раз ощущая пяткой сильную руку дяди Андрея, Костя спустился на площадку. Здесь они отдохнули, сбросили ненужный теперь топор, оставшиеся веревки.
– А друг-то твой чего тебя не дожидается? – спросил вдруг дядя Андрей.
Костя посмотрел вниз. По тропинке, засунув руки в карманы, уходил Витька.
– Не друг он, – сказал Костя и отвернулся.
А дальше совсем быстро двигалось дело – знай переставляй ноги! И совсем не страшно, когда снизу дядя Андрей. Лишь по самой длинной, нижней лестнице спускались отдельно – от двоих она сильно прогибалась. Но и эта лестница уже не казалась высокой.
Когда Костя почувствовал под ногами твердую, вполне устойчивую землю, его охватила такая радость, что не смог удержаться и начал подпрыгивать, бегать по лебеде. А дядя Андрей, взявшись за грудь, отошел в сторону и лег на спину. Он часто и шумно дышал и уже не называл Костю героем.
ЛЕБЕДЕНЬ-ТРАВА
Теперь уже не помню – или пригрезилось мне тогда, или в самом деле так было, только увидел я в еловой сутеми на пригорке цветок величиной с подсолнух. Вишнево-красный, полыхающий пламенем, с золотой искрящейся сердцевиной, похожей на солнышко. Потрясенный, я прибежал из леса и рассказал о чуде бабушке Вассе.
– Мил паренек, – сказала бабушка, – счастливый ты, стало быть, раз довелось тебе высмотреть лесное диво. Ведь это расцвела лебедень-трава. Не всем дано увидеть ее, а кто увидит – век будет помнить, и тосковать по ней станет, и искать пойдет, да уж такой никогда не найдет. Представляется она по-разному…
Я позвал бабушку Вассу в лес посмотреть чудо-цветок, но она ответила, что мы все равно его не увидим – он осыпался сразу же, как открыл свою красоту человеку.
Не знаю, с того ли случая или с какого другого, только появилась у меня непреходящая тяга к цветам. Полевым, луговым или лесным, но не с клумб. Оранжерейные я не покупаю. И не выращиваю. В роскошных декоративных цветах есть какая-то уж больно навязчивая красота. В пору свой зрелости они будто кричат: «Посмотрите, какие нарядные мы, какие неотразимые!»
И правда, где уж тягаться с какой-нибудь хризантемой (название-то каково!) неброским и как бы даже застенчивым незабудкам. Эти цветы-малютки требуют немногого, растут там, где иным не под силу, – в тенистых оврагах, по сырым займищам, на речном иле, а то и вовсе в воде. Конечно, распускаются они и на солнечных лужайках, там их особенно много, и я, когда бы ни шел лугом, обязательно останавливаюсь над ними и подолгу любуюсь. Нежно-голубой, не больше дождевой капли, с пятью округлыми лепестками цветок незабудки, по-моему, очень идет ко всему истинно русскому. Действительно, посмотришь – не забудешь.
Но о незабудках я заговорил случайно, для сравнения, что ли. Они – летние цветы. Вообще следует начать с весны. Правда, и зимой мои вазы не пустуют – в них или тополевые прутики, или кедровые ветки. Я не случайно сказал – ветки, а не вершинки: ведь если сломить у молодого деревца вершинку, то оно потеряет свой естественный вид, станет расти уродливым.
Так вот, в зимнее время в вазах красуются и наполняют комнаты запахом леса тополя да кедры, а когда появляются проталины, иду на луга за первыми цветами. Первые – мать-и-мачеха, поразительно стойкое к холодам растение, способное переносить заморозки до двух, четырех градусов. Не ахти какой уж этот цветок – желтый, слегка запашистый, но как он радует глаз, когда кругом еще полно снега! Уже в начале апреля я собираю на солнечных обогревах эти желанные первенцы весны.
Трубчатый стебелек у мать-и-мачехи нежен, короток, весь в зачатках листьев, поэтому срывать приходится осторожно, чтобы не оторвать самую головку. Цветут они большими семьями, дружно, торопливо, и в погожий день косогоры горят от них желтыми огоньками.
Ну, а за что же его прозвали мать-и-мачеха? Я долго размышлял над таким странным названием, а потом согласился с тем, что слышал раньше: из-за листьев. Весной не узнаешь, а позже, когда отрастут листья, можно проверить. Если пощупать их, то сразу почувствуешь, что нижняя сторона у них бархатистая, мягкая, как замша, а верхняя – гладкая и холодная. За такое «двуличие» народ и нарек цветок мать-и-мачехой.
А кто весной не набирал букеты белолепестковой сон-травы, которую у нас, на Урале, чаще называют подснежниками? Лес в это время пьет не напьется солнца, упруго звенит от движения соков и подрагивает в теплых восходящих парах. Даже летом не бывает так свежа, так зелена влажной корой осина, а островки молодых, еще не облиствелых березок насквозь просвечиваются и легки, словно тончайшее девичье рукоделие.
Идешь по такому звонкому, прозрачному лесу и там и тут замечаешь под свесами прошлогодней рыжей осоки пучками распустившиеся подснежники. А вон еще и еще, пробиваясь на свет, они буравят земную прель стреловидными бутонами. Диву даешься, как только выдерживают такую нагрузку их полые стебельки.
Подснежники – цветы ранние, их тоже нередко опаляют ночные заморозки. Но не шибко-то они боятся холода. Весь стебелек, чашечка и наружная сторона лепестков густо опушены мелкими шелковистыми ворсинками, будто одеты в теплую рубашку. К тому же на ночь цветы закрываются, опускают головки – засыпают. Отсюда и название – сон-трава.
Я знаю две расцветки сон-травы – белую и реже – кремовую. Но вот приехал как-то в Сибирь и всюду встречал там подснежники фиолетового и синего цвета.
В иную весну еще не отцветет сон-трава, а на сырых лугах, болотистых пожнях и лесных еланях уже зацветает купальница. Цветет она вместе с лютиком, и в самый разгар цветения – это бывает обычно в июне – луг делается похожим на желтое озеро.
Интересно устроены эти купальницы. Лепестки цветка выгнуты скорлупой и образуют шарик. И если таких шариков тысячи и все они на длинных – до полуметра – стебельках, то при ветре весь луг колышется волнами. Смотришь на эти желтые с золотистым отливом цветы, и так и чудится мелодичное бренчание шариков-бубенцов.
В Сибири же я с удивлением увидел, что купальницы там не желтые, а оранжевые или даже совсем красные. И называют их по-другому – жарки́ или огоньки.
С середины июня на старых гарях и заброшенных лесосеках, по просекам и полевым закрайкам начинает цвести иван-чай. Старики говорят, будто когда зацветает иван-чай, уральское лето входит в полную силу и тогда можно смело убирать шубу в кладовку. От него красно бывает на гарях и просеках в пору буйного цветения.
Ничем природа не обделила иван-чай – ни ростом, ни статью, ни красотой. Цветок его из множества завитушек-венчиков напоминает игрушку-пирамиду. Из каждого венчика, как жучьи усы, торчат прозрачно-розовые тычинки. Стебли иван-чая длинные, упругие, с трудом раздвигаешь их, чтобы пробраться в гущу. Войдешь в заросли – и цветы качаются над твоей головой.
Пчеловоды хвалят не нахвалят иван-чай за щедрую дань нектара. Но мед с него получается не такой ароматный, как, например, с гречихи.
И вот тоже, глядя на иван-чай, я всегда думаю: за что он получил такое название? Вроде не пахнет и на вкус горький. Некоторые его виды зовут еще кипреем – но тут ладно, хоть не знаешь, что это обозначает, а Иван да чай-то при чем? Наверно, давным-давно какой-то Иван заваривал его листья. Но я такой чай не люблю, уж лучше заваривать смородину, а еще лучше – мяту.
Особая у меня любовь к лабазнику. Распускается он одновременно с иван-чаем, но цветет недолго – с полмесяца или чуть побольше. Найти его можно в заболоченных березняках, в сырых кустарниках, по заросшим оврагам. Часто он растет с вечными своими спутниками – малиной и смородиной.
У лабазника белые пушистые соцветия, напоминающие цвет рябины. Но главное в нем – запах. Пахнет он изумительно и до того сильно, что к нему без труда можно прийти «нюхом».
А в жаркий день над зарослями лабазника не умолкает пчелиный гуд, насекомые десятками повисают на духовитых его кистях. Тут и мухи, тут и шмели, и жуки разные, и, конечно, бабочки. Присядет какая-нибудь раскрасавица перламутровка на белую шапку лабазника, в истоме развернет крылья и замрет на минутку, точно заснет. И уж потом, надышавшись, раскрутит свою спиральку-хобот.
В комнате лабазник пахнет прямо одуряюще, особенно когда букет спрыснешь водой. Но вот беда – не дюжит он долго. Уже на другой день подсыхают и гибло желтеют его цветы, а еще через день начинают осыпаться. И не помогут обычные в таких случаях способы оздоровления – ни замена воды, ни подрезка стеблей.
Летом в лесу просто теряешься от обилия и разнообразия цветов. Не описать их все. Да я и не собираюсь это делать. Букет составить – и то глаза разбегаются. То ли колокольчиков, то ли розовых буковиц, а может быть, нарвать гравилата? Хорош этот цветок сам по себе, разносортица только портит его. И лучше, когда гравилата в вазе немного. Вид у него печальный, как бы тоскующий. Совсем не соседствует с ним, к примеру, открытая, лучезарно цветущая гвоздика.
В народе гравилат называют «кукушкины слезы». Это здорово ему подходит. Особенно тому виду, который растет на сухих лужайках. Он, этот луговой гравилат, не так высок, как болотный, не так сочен и весь шоколадно-коричневый. Полураскрытый бутончик цветка всегда задумчиво смотрит в землю. Утром после теплой ночи с бледно-зеленых лепестков, выглядывающих из короны чашечки, капает роса. Это, наверно, и есть кукушкины слезы.
Из «плачущих» я знаю еще плакун-траву. Ее легко можно спутать с иван-чаем. И цвет такой же, малиново-красный, и строение такое же, пирамидкой, разве что стебель покороче да растет не густо. Но самое примечательное в этом цветке то, за что окрестили его плакуном. Подойдешь к нему на солнцевосходе и видишь, как медленно, капля за каплей, с кончиков его заостренных листьев падает вода – плачет.
А происходит это оттого, что он все норовит запастись влагой впрок. Напьется за ночь – и лишка окажется. Вот и «откачивает» воду обратно.
У любителей цветов бывают и настоящие находки. Я имею в виду редкие в наших краях цветы. Например, стародуб. Встречал я его всего дважды, и оба раза на Северном Урале, в таежной глухомани. Цветет он ярко-желтым, с красноватым отливом цветом, многолепестковый и отдаленно похож на астру. Только сердечник у него открытый, выпуклый и твердый, как лимонная корка.
Стародуб так сильно пахнет, что от куста – растут они от одного корня по нескольку штук вместе – запах распространяется на десятки метров. Пахнет не столько сам цветок, сколько его мелкая, густая, как мох, листва. И не то чтобы приятно, а так, что ни с чем не сравнишь. Тут все смешалось – и дух весеннего кедра, и аромат лесных ягод, и свежесть вызревших трав. Я привозил домой стародубы, и запах от них, уже высохших, долго стоял в комнате и напоминал о тайге.
Позднее я допытывался у ботаников, к какому роду-племени относятся стародубы, и мне сказали, что к горицветам. Так ли это – им больше знать, но для меня они были находкой, радостной редкостью.
Ну, а раз я заговорил о редких цветах, то вернусь к началу моего рассказа. Все время я помнил слова бабушки Вассы: «Тосковать станешь и искать пойдешь…» Это о лебедень-траве было сказано. Не то чтобы я тосковал, а искать, правда, всегда ищу. Нет, не лебедень-траву – просто цветы. И вот что однажды нашел.
Принесли мне как-то в стеклянной банке с землей незнакомое растение и сказали: «Здорово цветет!» А чему бы тут цвести: голый, усохший прутик, два тонюсеньких ответвления с узелками почек на сгибах да на верхушке до десятка сморщенных, квелых листочков. Взял я его скорее из уважения к дарителю, не спросив ни рода, ни названия, и убрал на верхнюю полку за книги. Пусть не мешает.
С месяц или больше прошло времени, я уже забыл о цветке, только как-то вечером случайно взглянул в угол на стену и увидел алое пятно. Встал на стул, потрогал стену – чисто. А когда раздвинул книги – не поверил глазам: невзрачный прутик сиял огненно-красной звездой. Я поспешно вынул банку, поставил на окно и полил цветок. К ночи распустилось еще два бутона. Огромные, с отвисшими лепестками цветы маково рдели, отсвечивая на подоконнике, на шторах, на стекле, – необычные, невероятные, ни на что не похожие. А утром опали. Лепестки лежали тут же, вокруг банки, и, казалось, еще обогревали серебристые прожилки корней своего родителя.
На другой вечер цветок разгорелся еще тремя жаркими звездами и снова опал утром. И так несколько ночей подряд. А потом обронил листья и засох.
Я до сих пор не знаю настоящего названия этого цветка, да и не пытаюсь узнать. В моей памяти он остался одним из тех, которые покойная бабушка Васса величала лебедень-травой.
СКАЗКА НЕ КОНЧАЕТСЯ
Николаю Никонову
Глаза устали от света, и я поднялся. Ослепительное апрельское солнце заходило на полдень. Сухой, вспученный, искрящийся лед струйчато парил и похрустывал. С утра он еще надежно держал, но к полудню совсем размяк и, гулко, трескуче стреляя, раскалывался длинными трещинами.
Оставаться на озере было опасно, я смотал удочки и неходко побрел к берегу, прислушиваясь к сочному шипению льда под ногами и каждым шагом ощущая его плавленые прогибы. По всей линии берега сквозь миражные волны восходящих потоков вытягивались и подрагивали, как водоросли на течении, заросли тростников и чернотала. А над бело-яркой ширью, словно подвешенные на серебряные цепочки, несмолкаемыми колокольцами звенели жаворонки, малиново тенькая, над голубым льдом всполошными стайками проносились иссиня-белые подорожники, высоко в небе торопливо и хлопотно пролетали утки. На взбугрившемся зимнике через озеро, засыпанном сеном, соломой и расклеванным лошадиным пометом, тонко бренчали охристо-зеленоватые овсянки, суетливо прыгали стрекотухи-сороки, а вдали над парными пашнями с тоскливым криком делили земли чибисы. Кончался апрель, в природе шло то суматошное птичье переселение, которое охотники называют валовым пролетом.
Вдруг высоко – выше уток – протяжно и вольно прокликал лебедь. Я долго блуждал глазами по безбрежной светлыни неба, пока наконец не увидел серебристо-прозрачных, вытянувшихся в косую вереницу птиц. Их было семь. Свободно и плавно колебля крыльями, лебеди летели на север. Но вот опять послышался клик, и передний крутым виражом сошел в сторону. Он как бы привстал на месте, пропуская стаю вперед. И когда с ним поравнялся последний, примкнул замыкающим к веренице.
Я знал: это устал вожак и уступил свое место следом летящему. Так лебеди подменяют друг друга всю дальнюю дорогу.
Птицы скрылись из виду, а я все стоял посреди озера и глядел в лазурную, просвеченную солнцем высь. Радостное чувство, которое я каждый раз испытываю, увидев этих птиц, постепенно и уже привычно начало вытесняться горьким воспоминанием далекой и близкой, грустной и поэтической были, похожей на сказку…
Было это в детстве. Жили мы тогда с мамой на Гореловском кордоне. Рассказывали, что когда-то вокруг Гореловского шумели вековые леса, женщины, опасаясь зверей, ходили за клюквой и брусникой только с мужиками, а единственный в селе охотник Савотя стрелял медведей прямо на покосах. Но это было давно. Савотя теперь стал дедом Савватием, медведи перевелись, а вековые леса повырубили. Лес остался за речкой Патрушихой, да и то редкий, весь вытоптанный коровами. Правда, у Шиловки и Макаровки в те времена еще можно было найти глухие уголки, куда почти не заходили люди.
Я избегал шумных ребячьих сборищ и целыми днями, пока мама была на работе, пропадал в лесу. Там мне было хорошо и отрадно. Я слушал птиц и убежденно верил, что поют они мне, собирал на обогретых солнцем еланках крупную землянику и думал, что выросла она для меня. Я не просто любил лес – он был для меня преисполненным тайн, и в поисках чего-то необыкновенного я постепенно удлинял свои прогулки.
И вот вышел я однажды на неведомое озерко. Притомился с дальнего пути, сел на бережок. Все-то здесь казалось загадочным и новым. По берегам кустились развесистые черемухи, на лужайках среди стрекочущей кузнечиками травы поднимались высокие розовые цветы иван-чая. От этих цветов все вокруг было розовое – розовели подсвеченные ими черемухи, духовитые травы, розовым было вечернее небо, и даже вода в озерке отливала розовыми бликами.
Приглянулось мне озерко. Я каждый день стал приходить к нему, садился под черемуху и наблюдал за потаенной жизнью леса. О чем только не мечталось в эти долгие часы уединения под усыпляющий шелест листвы и тонюсенький, монотонный посвист всегда чем-то встревоженных горихвосток… Воображение явственно рисовало то сказочную царевну-лебедь, то Черномора с длиннющей бородой, то коршуна-лиходея. Он, этот коршун, иногда зловеще кружил над озером, и тогда я, подобрав колени, с трепетом и страхом ждал, что вот сейчас он сложит свои распростертые крылья, вытянет когтистые лапы и ринется вниз, на царевну… А где же она? Я до боли, до рези в глазах всматривался в смурую сутемь черемух – и начинал различать – сначала неясно, затем все отчетливее – блистающую дорогими нарядами стройную молодую женщину.
Я вскрикивал:
– Берегись, царевна, коршун!
Предупреждающим эхом мой крик повисал над озером, и царевна исчезала.
Так, в созданном мною мирке этой игры-сказки, в окружении царевен, Аленушек и добрых богатырей я провел на озерке все лето. Это было счастливое лето, полное ожиданий и светлой детской грусти. Я верил в чудо, как могут верить в него дети, часто предоставленные самим себе, ждал его в образе царевны-лебеди или Аленушки и дождался… Но это простое чудо обернулось для меня горечью.
С опаловыми вечерними зорями и мглистыми затяжными рассветами наступала осень. По вечерам над гореловскими избами вставали высокие дымы, они будто подпирали белесое, отсвечивающее туманом небо. В холодеющем небе плыли и плыли серебристые нити паутины. На зорях в продувных дворах простуженно горланили петухи, настоятельно требуя переселения с летних квартир на зимние.
Осень входила в силу уверенно. За две недели смело с берез лист, и в поредевших рощах начали табуниться птицы.
В один из таких светлых и звонких осенних дней я снова пришел к озерку. И не узнал его. Вылегли прихваченные инеем травы, мягкие тени испятнали некогда цветущие луговинки. Ольхи и черемухи, как перед сном, сняли свои одежды и смиренно притихли в дремлющем голубом полумраке.
С новой силой вдруг нахлынули на меня мечтания, и фантазия тотчас легко сотворила мою царевну-лебедь. Большая птица неслышно всплыла из глубин и промолвила: «Мальчик, подай мне мое ожерелье».
Я отступил от берега, бросил рассеянный взгляд окрест, и сердце возликовало: там и тут сверкали, переливались и огнисто рдели рассыпанные всюду листья. Я поднял с земли гладкий прутик и стал нанизывать на него, как монисто, эти разноцветные листья. Их было много, я выбрал самые яркие, самые лучшие.
– Я подарю тебе осень! – радостно крикнул я и тут же, испуганный, погасил голос: над лесом звонко и переливчато прокликал лебедь.
Я выронил ожерелье и посмотрел в небо. Озаренные утренним солнцем, вдали летели алые лебеди. Но что это? Одна из птиц заметно отстала от вереницы и, круто снижаясь, нацелилась на озеро. Едва не касаясь вершин деревьев, не поднимая опущенных крыл, она белым призраком пронеслась надо мной и шумно рухнула в воду, вздымая брызги.
Но лебедь сейчас же оправился. Заметив меня, ошеломленно присевшего на колени, торопливо поплыл к противоположному берегу, забился в камыш и настороженно замер.
А тем временем стая, нарушив строй, закружилась над озером, нетерпеливо и тревожно кликая товарища. Лебеди звали и ждали его. Потом, словно бы поняв, что отставший больше не поднимется, снова выстроились в вереницу и полетели дальше. Вскоре они скрылись из виду.
С той поры я потерял покой. Где бы ни был, чем бы ни занимался, а лебедь так и стоял перед глазами.
Скоро я снова был на озерке. И предчувствие, что лебедь еще не улетел, оправдалось.
Будто изваянный из мрамора, он лежал посреди озера, утомленно запрокинув назад длинную тонкую шею. Чтобы не застать его врасплох, я нарочно кашлянул. Лебедь с плеском уронил на воду концы крыльев, вскинул голову и протестующе зашипел.
Я приходил к озерку на другой и на третий день, но лебедь был непримирим. Стоило мне показаться на берегу, как он сразу ерошил перья, заплывал в редкий, плохо скрывающий его камыш и шипел. Я бросал в воду хлеб, вареную картошку и, подавленный, возвращался домой.
Поторапливая запоздалые утиные стаи, с севера надвигалась зима. Она напоминала о себе воем студеных ветров, ясными морозными ночами и короткими, блеклыми днями, похожими на унылую сумеречь вечеров. По опустевшим дорогам и пашням безбоязно бродили сытые вороны, и молодые волки, клацая зубами, игровито гонялись на березовой опушке за снежинками.
По утрам лесное озеро затягивало от берегов хрусткой и прозрачной коркой льда. Натыкаясь на лед грудью, лебедь крылом разбивал его.
Все крепчали заморозки, все толще становился лед. Лебедь плавал уже в неширокой полынье на середине. А когда замерзла и полынья, он крушил ледяную броню своей тяжестью.
И вот как-то ночью подкрался первый сильный мороз. Я тайком выходил из комнаты, смотрел на темный, притихший, будто напуганный лес, вдыхал колкую морозную свежесть и с тревогой чувствовал, что зима нагрянет не сегодня завтра. В эту ночь прочно стала речка, в огороде побелели и согнулись будылья подсолнухов, и даже звезды на небе, казалось, позвякивали от холода.
Проснулась мама, вышла за мной на крыльцо. Она знала о лебеде и посоветовала:
– Утром сходи к Савватию. Он – лесовик, научит, что сделать.
Еще затемно я постучал в окно деда Савватия. Заскрипели приступки полатей, в окне показалась взлохмаченная белая голова, а через минуту дед отпер калитку ворот.
– Пошто в такую пору?
Я рассказал про лебедя и попросил сходить со мной.
Ничего не ответив, дед вернулся в дом, долго собирался и наконец вышел.
Мы шли к озерку напрямую, по убродистым кочкарникам и еловым густякам. Под ногами жестко шуршали смерзшиеся травы. В сизом рассветном сумраке призрачно вырастали длинные прогонистые сосны.
С нового подхода озеро открылось неожиданно, пустынное и немое, как зимнее поле. Вся гладь его лоснилась и посверкивала ядреным льдом. Среди обстывших камышинок одиноко ходил лебедь, постукивая клювом по льду, будто пробуя его на прочность.
Солнце пробилось между верхушек сосен, и косые лучи его брызнули по льду, как огненные искры. Но лебедь будто понял, что полынья больше не протает, и, вытянувшись на лапах, ударил лед грудью. Глухо ухнуло озеро. Потом еще ухнуло, и еще, и так лебедь бился в безумном порыве до тех пор, пока не свалился совершенно обессиленный на холодный и крепкий, как литая глазурь, лед.
Полежал и опять поднялся. Скользя лапами, опираясь то на одно, то на другое крыло, пошел к середине, все быстрее, быстрее и вдруг, отчаянно замахав крыльями, с криком взлетел. С трудом набрал высоту вровень с лесом, сделал круг и… точно срезанный дробью, отвесно сорвался вниз. Гулко выстрелил треснувший лед, многоцветным каскадом сверкнула на солнце фонтаном выплеснувшаяся вода…
Я тихо сидел над лебедем. Гладил его шелковистую спину и безжизненно раскинутые крылья. Дед Савватий стоял в стороне.
– Видишь, какие они, лебеди? – сказал он после долгого молчания. – Разбился, а все ж таки лед прошиб! Раненый он был, сынок, картечина в боку завязла… До смертной минуты не сдавался. Вот какая птица!
Тогда я плохо понимал его слова. В памяти проносились еще недавние дни – счастливые грезы о царевне-лебеди, подобно сказке живое воплощение этих грез – и такой конец всему…
А дед Савватий, помолчав, добавил:
– Недаром они высоко держат голову. Ты слышишь меня, сынок? Запомни это.
