Текст книги "Солнечная сторона улицы (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Почтальон Тишка

Тишка был дворняжкой. Его имя вам ничего не скажет, но, поверьте на слово, он был необыкновенный пес. В его жизни не найти ярких фактов, он просто добросовестно трудился, выполнял редкую для собак работу. Но начну издалека, отведу небольшое место описанию таежного поселка, где жил Тишка.

Тот поселок оленеводов находился в тени лесистого холма, где по камням струился быстрый ручей. Жизнь в поселке была организованная, с естественным порядком вещей; люди жили без напряжения и суеты, спокойно справляясь с житейскими неурядицами. Но главное – они сами делали свою судьбу, а не ждали когда она их сделает.

Посельчане почтительно относились к природе, для них срубить дерево означало то же самое, что убить живое существо. А к животным они относились уважительно. Не только к оленям и собакам – основным помощникам, но и к хищникам.

Я оказался в том поселке случайно, пролетом. Наш «кукурузник» приземлился, чтобы выгрузить почту и дозаправиться горючим. Пока выгружали посылки, связки писем, самолет окружили оленеводы, олени, собаки. Летчик, угостив оленеводов сигаретами, расписывал вид тайги сверху, при этом крепко ругал нефтяников, которые по его словам «уродуют тайгу».

– Странные люди, – буркнул стоящий рядом со мной высокий, прямой парень с бородой. – Говорят о возвышенном и употребляют крепкие ругательства. Как не понимают – комья грязи убивают красоту. На сто процентов.

Я полностью согласился с парнем и спросил:

– Ты, художник? Такое мог сказать только художник.

– Нет, – усмехнулся парень. – Позвольте скромно вставить – я всего лишь почтальон. Вот сейчас заберу письма и в путь-дорожку по стойбищам.

– Ты, наверняка, родился художником, – продолжал я, – просто до сих пор не знаешь об этом.

– Сильно сказано, – засмеялся парень, – но позвольте тихо заметить, не умею даже кисть держать, – он протянул руку:

– Виктор Чердаков.

Я пожал его руку, тоже назвался и добавил:

– И в твоей фамилии явно просматривается художественное, ведь художники по преимуществу творят на чердаках.

– Удачно, в смысле формулировки, но вот мое художество, – Виктор начал складывать связки писем в сумки. – Под Новый год такие художественные открытки бывают! Дети пишут Деду Морозу насчет подарков. Адрес – лес. В наших местах дети считают, что Баба-Яга и Черт бывают только в сказках, а Снежная Королева и Дед Мороз существуют на самом деле… И мы с Тишкой тоже так считаем, – Виктор позвал белую дворняжку, которая до этого крутилась около летчика. У пса был теплый, контактный взгляд, он широко улыбался, высунув язык, но подбежав к Виктору, сосредоточенно застыл, в ожидании чего-то важного; улыбка с его морды исчезла, взгляд стал серьезным. И вдруг Виктор без всякой церемонии навьючил на собаку две сумки с письмами и перевязал их ремнями.

– И Тишка носит? – удивился я.

– Он в основном и носит. И страшно гордится своей работой… Часто бегает в одиночку. А я только помогаю ему, когда есть посылки. Летом пешком, зимой на оленях. А Тишка круглогодично на своих четырех. Вот такое художество!.. В городе собака, как и жена, нужна для того, чтоб было с кем поругаться, отвести душу. А здесь собака работяга на сто процентов. Ее и называют нежно – «собачка». И кормят в первую очередь, прежде, чем сами садятся за стол.

На этот раз из самолета выгрузили несколько посылок и перед дорогой Виктор пригласил меня к себе «на чаек». За чаем неторопливо, размеренно, взвешивая каждое слово, он рассказал о Тишке. Это был блестящий рассказ. За давностью времени я не помню колоритные (художественные) слова Виктора, поэтому передам историю Тишки в своем изложении.

…Вообще-то в тех местах в почете были лайки – самые выносливые собаки, но по поселку шастало несколько и беспородных, «Крайне-Задунайских», как их в шутку окрестили. Тишку сняли весной с льдины, плывущей по реке, как он попал на нее – неизвестно. Первое время у него был одичавший, ошалело-затравленный вид; он не позволял себя гладить, скалился на местных собак. Но вскоре оттаял, на его морде появилась робкая улыбка. Он оказался простосердечный, стеснительный, даже застенчивый. Стало ясно – его необщительность была напускной, он просто умело скрывал неуверенность в себе.

Чем дальше, тем больше проявлялся Тишкин золотой характер. Он бродил по поселку, ласкался к каждому встречному, всем хотел угодить – был безгранично услужлив. В его душе всегда имелось место для радости. А радовался он зажигательно, от переизбытка чувств подпрыгивал, звонко лаял.

Как-то Тишка увязался за Виктором в поход до стойбища – просто так, от нечего делать, чтобы размять лапы. Вдвоем они прошли по бездорожью тридцать километров. Расстояния там огромны, хотя меж собой оленеводы говорят: «Здесь рядом, километров двадцать, не больше». Пройдешь этот путь и если смахнешь пот, оленеводы говорят: «Чтой-то ты сегодня не свежачок», что значит «плохо выглядишь» для такого ничтожного перехода.

Так вот, в первом совместном походе Тишка показал себя во всем блеске: на ровном участке ненавязчиво семенил за Виктором, но стоило появиться завалу или оврагу, тут же забегал вперед, обследовал препятствие и первым преодолевал его. При этом отгонял нахальных воронов, которые несколько раз летели над путниками и норовили клюнуть Виктора в кепку, а Тишку дернуть за хвост. А на любопытных сорок, сопровождавших путников, Тишка вообще не обращал внимания.

На полпути к стойбищу находился старый, наскоро смастряченный от непогоды, чум – промежуточный пункт, где путники легли передохнуть, и здесь Виктор впервые понял, что идти вдвоем – совсем не то, что топать одному. Было с кем поговорить.

Для начала Виктор, как опытный ходок, пичкал Тишку ценными советами – как легче переносить тяготы похода: поменьше пить воды, идти в тени деревьев, обходить низины с запахом гнили – там может оказаться топь, избегать пригорков на солнцепеке, где возможны полчища муравьев… Тишка внимал с интересом и время от времени кивал, в знак того, что почти все понял.

Когда показалось стойбище, Тишка вырвался вперед и с присущей ему радостью оповестил оленеводов о прибытии почтальона.

С того дня Тишка постоянно сопровождал Виктора. У них сложилась настоящая мужская дружба. Как наставник, Виктор изредка отпускал Тишке небрежную похвалу, но отчитывал за мельчайший промах. И Тишка не обижался. В самом деле чего обижаться! Ведь похвала нужна слабым, сильным не мешает критика, наоборот – упорней работают, самосовершенствуются.

Тишка работал очень упорно, с большим душевным подъемом, высунув от усердия язык. Он шел в поход, словно доблестный боец на войну. У него было редкое качество – когда поход складывался удачно и Виктор шел, насвистывая веселый мотив, Тишка оставался в тени, ничем не обозначая свое присутствие, но стоило Виктору загрустить или, чего доброго, остановиться в раздумье, скажем, перед ручьем, взбухшим от грозы и превратившимся в бурный поток, тут же подскакивал и как бы вопрошал: «Могу ли чем помочь? На меня можешь рассчитывать!» А зимой в метель Тишка не раз просто-напросто выручал Виктора – отыскивал тропу.

В одно прекрасное утро, когда «кукурузник» привез слишком много почты, Виктор подумал: «А почему бы и Тишке не потаскать письма?» Сшил из кожи две маленькие сумки и привязал их ремнями к бокам Тишки. Виктор думал, что Тишка заупрямится, будет препираться, что его придется приучать к необычной ноше, но талантливый Тишка сразу усек – ему выпала высокая честь; он воодушевился и с величайшей серьезностью стал таскать сумки по поселку, при этом спину прогнул, морду приподнял и на собак, которые разинули рты от удивления, посматривал с некоторым превосходством. Словом, в тот светлый и торжественный день Виктор набил сумки Тишки письмами, в свой – рюкзак уложил посылки и… с той поры по стойбищам уже ходили два почтальона.

Тишка относился к своим сумкам, как к священным предметам. Случалось, где-нибудь в зарослях, ремни расстегивались, Тишка сразу подавал клич – громко звал Виктора, чтобы тот поправил поклажу. А переходя вброд мелкие речки, старался не брызгать лапами, чтобы не замочить «свою почту».

В стойбищах почтальонов встречали как посланцев неба: обнимали, угощали жареным мясом, вареньем из морошки. Конечно, в эти минуты Виктор с Тишкой испытывали профессиональную радость от проделанной работы, несмотря на гудящие ноги и лапы. Этот сердечный прием давал им на обратный путь мощный заряд энергии.

Однажды Виктор заболел, две недели пролежал в постели, и почты накопилось – уйма. Тогда «старший почтальон» позвал «младшего»:

– Ну, Тишка, давай тащи один. Дорогу знаешь назубок. Не подведи! Покажи все, чего ты стоишь! – и привязал Тишке сумки.

Некоторое время Тишка топтался в нерешительности и дрожал от волнения, потом все-таки пошел, оглядываясь – никак не верил, что наступил самый ответственный момент в его жизни!

…– Из того похода он вернулся в ссадинах и кровоподтеках, с разорванным ухом, – вздохнул Виктор, – я представляю, сколько ему досталось. Ведь дело было весной, когда в лесу полно низин с затопленными деревьями, их надо обходить; так что Тишке приходилось до отказа напрягать силы… Похоже на него кто-то напал. Волки – вряд ли, здесь их мало. И если б они напали, от Тишки ничего не осталось бы. Судя по кровавым полосам на Тишкином боку, это был след лапы владыки леса – медведя. Косолапый вполне мог его хватануть, изголодавшись за зиму. Но Тишка увертливый и бегает прилично, с ним не так-то легко справиться… Вот такой он парень, – закончил рассказ Виктор.

– Скромный герой! – сказал я.

– Никакой ни герой. Просто выполнял свою работу, – слабо возразил Виктор, притеняя славу Тишки. Он говорил о подвиге своего друга так, словно речь шла о рыбалке или обычной грибной вылазке.

…Я провел с Виктором и Тишкой чуть больше часа, но был счастлив с ними. Потом мы попрощались, как я думал – навсегда. Но спустя несколько лет судьба снова забросила меня в те места. От посельчан я узнал, что Виктор давно уехал в город и последние годы Тишка ходил в стойбища один.

Он носил почту до глубокой старости. В любую погоду. То есть, шел под дождями и палящим солнцем, в убийственную жару и в пургу, под снегопадом.

– Теперь он совсем старый, слепой, целыми днями лежит у амбара, – сообщили посельчане. Один из них вызвался проводить меня на окраину поселка.

Тишка сильно сдал: бока ввалились, шерсть облезла, обнажив множество шрамов. Когда я подошел, он приподнялся, принюхался и вдруг заскулил, завилял хвостом – явно узнал меня.

– Надо же! – пробормотал я. – И общались-то всего-ничего, а вспомнил.

– Ничего удивительного! – хмыкнул мой спутник. – Собака запоминает три тысячи запахов.

Вот и все о Тишке. На этом с вами прощаются автор и герои его рассказа. Всего вам хорошего.

Любовь к животным

Подросток Лешка любил животных и собирался учиться на зоотехника, а пока работал конюхом и, вместе с возчиком пенсионером Иваном, катал на лошадях ребят. «Лошадник со стажем», Лешка два года с утра до вечера торчал в конюшне: чистил денники, в одни корыта насыпал корм, в другие наливал воды, и все время поглаживал лошадей и разговаривал с ними.

Конюшня находилась в конце парка и представляла собой старое продуваемое помещение с протекающей крышей; лошади постоянно простужались, но директор парка говорил Лешке и Ивану:

– Скажите спасибо, что выделяю деньги на закупку сена и отрубей. Ваша работа на кругу – убыточное дело. Очень убыточное. В праздники, в выходные дни еще туда-сюда, дает кое-какой доход. Но это пять-шесть дней в месяц, верно? А остальные дни? Сами знаете, в плохую погоду и одним рублем все оборачивается. А лошадей-то содержать надо и вам платить надо. А у меня карманы пустые, – директор выразительным жестом почти выворачивал карманы пиджака. – Так что ремонт конюшни отложим. До лучших времен.

В жаркие дни Иван часто отлучался к пивному ларьку и доверял упряжку своему малолетнему напарнику. Лешка подъезжал к будке-кассе, а там уже в нетерпении бурлила детвора. Ребята усаживались в тележку и Лешка гнал лошадь рысцой по аллеям. Обогнув болото, упряжка легко вбегала на покатое взгорье, и лошадь на мгновение останавливалась, как бы оглядывая открывающееся пространство, потом, запрокинув голову, неслась вниз; ребята визжали, захлебываясь встречным ветром, а Лешка, степенный, важный, покрикивал на лошадь и хлопал вожжами. На пятаке у будки-кассы притормаживал, кричал:

– Вытряхайтесь!

Ребята прыгали с тележки и, покачиваясь, ошалелые от гонки, снова бежали в очередь.

Парк имел двух жеребцов: списанного с бегов Голоса и степного табунного Сиваша. Голос был тихий, доверчивый, все время лез к Лешке целоваться, обжигая лицо горячим дыханием. Когда-то Голос бегал по ипподрому и считался одним из фаворитов, но потом его подвело зрение. Год от года он видел все хуже; в конце концов его и приобрели для работы в парке. После ипподрома, широких дорожек, шумных трибун и былой славы, бег на тихих аллеях казался Голосу скучным и постыдным занятием – неким тихим прозябанием, поэтому к катанью по кругу он относился безответственно и постоянно отлынивал от работы. Бывало, Иван его зовет, а он, хитрец, прикидывается, что не слышит, хотя имел отличный слух, а если и подходил, то симулировал болезнь, разыгрывал хромоту.

Любимец детворы Сиваш привык к вольной жизни и, несмотря на четырехлетний возраст, так и остался диковатым, строптивым; постоянно задирался к Голосу, доказывал свое главенство, при случае мог прижать, куснуть; завидев собаку или кошку, так и норовил ударить копытом. Из табуна Сиваша взяли в школу верховой езды, но там от перенапряжения он потянул ноги и его списали за негодность. Некоторое время он возил мелкие грузы на деревообрабатывающем заводе, потом его купил директор парка.

Сивашу было тяжело бегать, на ночь он ложился на больные ноги; Лешка делал ему массаж, растирал мазями, ставил спиртовые компрессы, но как бы Сиваш себя ни чувствовал, работу выполнял добросовестно и никто, кроме Ивана и Лешки, не видел его в унынии. Этот не сломленный дух, внутреннюю силу Сиваша чувствовал и Голос – куда бы Сиваш ни шел, безропотно следовал за ним.

Иван всячески поощрял Лешкину любовь к лошадям.

– Ты смекалистый, – говорил. – Но учти, в спешке многое теряется. А в нашем деле мелочей нет. Важно все: и как упряжку содержишь – смазал ли кожу, чтоб была податливой, не задубела, не потрескалась… И, конечно, лошадь всегда должна быть чистой, выхоленной.

Лешка воспринимал эти слова как приказ и все делал без колебаний, без оглядки. А старый возчик все наставлял:

– Учиться тебе надо, а то будешь всю жизнь на побегушках. Техникум хорошая задумка, но ты смотри дальше, не мешало б и в институт поступить. Цель ставь большую и иди к ней упорно. Я в тебя верю.

– Ерунда все эти институты, – брезгливо поджимал губы Эдик, заведующий аттракционами, большой любитель заграничных сигарет и вообще всего заграничного. – Век живи, век учись и дураком умрешь. Я без всякого высшего образования живу неплохо. Главное – вести здоровый образ жизни. Занимайся, Леха, спортом. Найди свой вид спорта. Спорт готовит к жизни, учит преодолевать трудности, дисциплинирует и вообще закаляет дух. Ну и само собой, расширяет круг интересов, общаешься с новыми людьми. А всю жизнь быть лошадником – нет, извините. Верховая езда – это еще туда-сюда. Это престижно, отвечает духу времени. А всю жизнь проторчать в конюшне – нет уж, извините.

Эдику было двадцать пять лет; хвастливый, нахальный, он ходил насвистывая, на его лице так и читался вызов всему и всем; от него резко пахло одеколоном – так резко, что при его появлении лошади чихали и фыркали. Целый день Эдик шастал от аттракциона к аттракциону – «давал ценные указания»; заметит девушек, подходит, рисуется:

– И как вам, ласточки, у нас нравится? Советую посетить павильон смеха. Могу проводить.

Жизнь Эдика текла как вечный праздник. К подчиненным он относился бесцеремонно и жестоко. Как все тупоумные люди, наделенные властью, требовал безоговорочного исполнения своих указаний, всякое неповиновение вызывало у него озлобление.

Однажды без ведома старого возчика и юного конюха, Эдик взял лошадей покататься с девицами. Вечером, когда сторож закрыл парк, Эдик пришел с двумя подружками, взял у сторожа ключи, седлал лошадей и чуть ли не до утра гонял, усталых после дневной работы, животных. Он загнал лошадей: на их мокрые от пота тела насели мухи, у Голоса изо рта шла пена, Сиваш еле стоял на дрожащих ногах.

Придя в конюшню, Лешка сразу увидел, что головы у лошадей опущены, шерсть взъерошена, ноги сбиты.

Лешка разыскал сторожа и, когда тот изложил суть дела, бросился к Эдику. Заведующий аттракционами встретил его подозрительным взглядом и, не успел Лешка открыть рот, отчеканил:

– Ты почему не на рабочем месте?

– Вы почему катались на лошадях? Кто вам разрешил? Какое вы имели право? – вскричал Лешка.

Эдик от неожиданности моргнул; он не привык, чтобы на него повышали голос, но подумал, что Лешка может пожаловаться директору, и неуклюже попытался вывернуться:

– Понимаешь, так получилось… Но ты об этом, смотри, никому…

Задыхаясь от негодования, Лешка направился к директору.

– Постой! – Эдик схватил его за руку. – Если пожалуешься, тебе здесь не работать, так и знай.

Лешка никого не боялся, кроме отъявленных бандитов. Эдик не был бандитом, тем более отъявленным; он был всего-навсего показушник, мелкий показушник и болтун. Поэтому Лешка все рассказал директору, и Эдику влепили строгий выговор. Но потом в конюшне пропало седло, оказалось продырявленным корыто. Лешка догадывался, кто это делает. «Но одно дело догадываться, другое – застать на месте преступления», – именно так заявил директор и добавил, что он, Лешка, попросту стал плохо относиться к своим обязанностям.

От такой несправедливости Лешка чуть не разревелся. Известно – сильные люди, если и плачут, то лишь от незаслуженных обид, а Лешка был сильным, вне всякого сомнения.

– Возьми себя в руки, – спокойно сказал Иван Лешке. – Все наладится. Знаешь, что я тебе скажу – бывает не одна неудача, а сразу несколько свалится, но я заметил – за каждой десятой неудачей обязательно идет удача. Как пить дать… И куда директор без тебя денется?! Он прекрасно знает – ты работящий, добросовестный парень. А негодяя, который здесь портачит, мы отыщем и взгреем, как следует.

Все плохое имеет конец. Конечно, Эдик попался – его застал на месте преступления Иван, и заведующего аттракционами с треском выгнали из парка.

День шел за днем. Лешка поступил в техникум, у него появились друзья, такие же любители животных, как он. Но были в техникуме и случайные учащиеся, которых пристроили по знакомству; они не любили животных – им нужен был только диплом.

Давно подмечено – такие случайные люди есть всюду; они сразу видны – по отношению к своему делу. Случайных учащихся поддерживал завуч Канатов, человек с неуемным темпераментом, которого в одной газете назвали «устремленным в завтрашний день». Худой, какой-то скрюченный, завуч, точно плот, сорванный бурей с якоря, носился по училищу и гремел:

– Народному хозяйству нужны только животные, дающие мясо и молоко. Остальных домашних животных, разных собак и кошек, я бы – в ров. Баловство это. Развели, понимаешь!.. А бродячие, ничейные животные подлежат уничтожению.

Завуч был теоретиком без практики и потому большинство учащихся считали его главной фигурой случайных людей. А среди неслучайных главным и любимым был преподаватель Матвеев – плотный мужчина с вечной улыбкой на широком, сизовато-лиловом от бритья, лице. За глаза его звали ласково – Пончик. Пончик был практик; он лечил абсолютно всех животных: от цирковых слонов до комнатных попугаев и рыбок. Причем лечил бесплатно, что встречается крайне редко среди таких специалистов.

– Издревле животные соседствуют с человеком, – с улыбкой говорил Пончик. – Обитающие в городах собаки, кошки, птицы являются кем? В некотором смысле, представителями природы!

Дальше улыбка с лица Пончика исчезла.

– Позор, что мы входим в шестерку стран, где нет закона об охране бездомных животных!.. Должен сказать, Россию всегда отличали милосердие и сострадание. Где они теперь?! И если мы не хотим прослыть безнравственными дикарями, нам нужен такой закон.

Улыбка снова озаряла Пончика.

– Я надеюсь, вы его добьетесь. Если не вы, то кто же?

На практических занятиях, когда проводились опыты на лягушках и кроликах, Пончик усмехался:

– Во многих странах подобные опыты проводят на муляжах, а мы в бедственном положении… Должен сказать, вам предстоит нелегкая работа. К ветеринарии у нас отношение какое? Никакое! В некотором смысле. Лекарств и перевязочных средств выделяют мало. Никому нет дела до наших нужд. Так что надейтесь, молодые люди, только на себя… Но, должен сказать, если вы чего-то очень хотите – добивайтесь! Здесь, в смысле на этом пути, напрасных трат не бывает. Все идет на пользу дела…

На втором курсе техникума Лешку – уже Алексея – направили на практику в совхоз Калужской области, в знаменитые Брянские леса.

Директор совхоза встретил Алексея приветливо и некоторое время о работе не говорил, давая гостю освоиться, отдохнуть после дороги – привел к себе домой и вначале предложил принять баню, которую тут же и приготовил: разжег печь, достал с чердака березовых веников.

Надышался Алексей горячего пара, настегал себя веником; вылез из бани румяный, разомлевший, пропахший листвой, и почувствовал себя посвежевшим и помолодевшим, хотя и так был молод – дальше некуда.

За обедом директор рассказал Алексею о своем хозяйстве и посоветовал обосноваться в деревне Полушки, где жил старый ветеринар самоучка Кузьма Кузьмич, гомеопат-травознай, «великий зельник», как назвал его директор.

Деревня располагалась на берегу Жиздры, полноводной реки. Алексею предоставили избу, хозяева которой перебрались в город. Изба была в хорошем состоянии, светлая и чистая, с простой мебелью.

Не успел Алексей разложить вещи, как явился Кузьмич, старик с живым взглядом и располагающей улыбкой. Он чем-то напоминал Пончика. Это и понятно – у хороших людей много общего – ну хотя бы то, что они доброжелательны к другим, никому не завидуют и радуются чужим успехам не меньше, чем своим собственным.

Кузьмич сразу же объявил, что рад приезду молодого специалиста и что теперь ему, «необразованному старому хрену самое время отправляться на пенсию».

– Посмотрим, посмотрим, чему вас там учили, – добродушно бормотал он, но заметив, что Алексей покраснел, мягко добавил: – Не пугайся. Введу тебя в курс дела, открою тайны трав…

Кузьмич показал Алексею коровник и ферму, где содержались поросята, амбар для комбикормов, силосные ямы; по дороге перекидывался шуточками с доярками и работницами ферм.

– Вот жениха вам доставил, – и, наклонясь к Алексею, шептал: – Наши девчата самые красивые в области, а может – и во всей России.

Таинственное превращение в бане, таинственные травы Кузьмича и особенно – самые красивые таинственные девушки – все это вселило в Алексея некоторое волнение. «К счастью, – подумал он, – Кузьмич совсем не таинственный, простой, знающий свое дело».

– С пастухами у меня уговор, – говорил Кузьмич. – Вечером они пригоняют стадо и сообщают мне, какая корова кашляет, какая подвернула ногу.

Теперь по утрам Алексей отправлялся в ветпункт, где его уже поджидал Кузьмич; они шли в коровник, осматривали и лечили больных животных. Алексей назначал лечение «по науке», Кузьмич одобрительно кивал, но к «химии» добавлял «дедовских средств» – настойки трав, подробно объясняя молодому напарнику их «сбор».

– С любым животным надобно разговаривать, – сообщал Кузьмич. – Они ласку понимают. Самое приятное для них – поглаживание…

Первой, кого Алексей вылечил самостоятельно, была корова Машка. Простуженная Машка несколько дней понуро лежала в коровнике и не принимала никакой пищи, но после того, как Алексей ее вылечил, пришла в невероятное возбуждение: бегала по загону с пучком сена в губах и игриво брыкалась задними ногами, словно молодая телка, а ее теленок изумленно смотрел на мать, не в силах понять, что с ней происходит.

После Машки Алексей вылечил Мишку, огромного хряка, который вдруг стал забиваться в темный угол и виновато сопеть, точно стеснялся показаться не в форме перед хавроньями – оказалось, у него от ссадин воспалились копыта.

Неделю Алексей лечил хряка, и все это время тот радостно похрюкивал, только что не говорил: «Ты уж, дружище, побыстрей вылечи мои сбитые ноги, мне никак нельзя залеживаться, без меня эти безмозглые толстухи натворят чудес, да еще, чего доброго, свинарки спишут меня и погонят на убой; глупо ведь умирать из-за такой чепухи». Поправившись, хряк стал ходить за Алексеем, точно приблудный пес; только ветеринар войдет в свинарник, хряк, расталкивая сородичей, спешил к нему и начинал чесаться о сапоги.

Из всех животных Алексей особенно заботился о телятах. И они чувствовали эту заботу и доверялись молодому врачу. Длинноногие, с большими темными глазами и влажными сливовыми носами, завидев Алексея, они обступали его и клянчили лакомство – морковь. Алексей знал всех телят «в лицо» и одинаково любил застенчивых тихонь и скромников, и шалунов, которые лезли бодаться.

Жители Полушек сразу признали Алексея за своего. Все сошлись на том, что он знающий, серьезный и скромный и, несмотря на диплом, не считает зазорным учиться уму-разуму у необразованного Кузьмича и не гнушается советоваться с пастухами и доярками.

Особенно деревенским нравилось, что он, горожанин, не кичился «городским происхождением», вроде бы даже стеснялся этого, как бы испытывая неловкость за ту часть населения, которая оторвалась от земли. Мужчины старались незаметно, по пути, «подбросить Алексею дровишек», отправляясь в район, заходили узнать «не надо ли чего?». Женщины, то одна, то другая, приносили «отведать домашних харчей», предлагали «прибрать в доме, постирать, подшить». Но особое замешательство Алексей вызвал у девушек. В день приезда он заметил, что все деревенские девушки одеты плохо и небрежно, кое-как. Кузьмич объяснил:

– Не для кого им наряжаться. Парней-то почти нет. Парни после армии идут в город. И деньги хорошие можно заработать и вообще веселее. Вот и танцуют девчата в клубе друг с дружкой…

Но на следующий день, где бы Алексей ни появился, его встречали уже принаряженные девушки. Кузьмич был прав – молодые жительницы Полушек оказались красавицами. Узнав, что Алексей холостяк, девушки сразу пригласили его в клуб на танцы. От танцев Алексей вежливо отказался, признался, что танцевать не умеет, но кинофильмы обещал смотреть все подряд, и впоследствии сдержал свое слово.

Однажды Алексея с Кузьмичом вызвали в дальнюю деревню. За ними приехал «газик», но на раскисшей после дождя дороге машина то и дело застревала.

– Машина не везде удобна, – вздохнул Кузьмич. – Здесь на лошади сподручней. Только сейчас в совхозе почти нет лошадей. Всех техника вытеснила. Даже конный инвентарь выпускать перестали. А лошадь незаменимая помощница. Доставлять молоко с фермы, съездить на почту, вспахать людям огороды, подсобить в чем другом… На машине едешь, надо за дорогой следить, а на лошади – смотришь по сторонам, любуешься природой… Лет семь назад наш совхоз выкинул старую клячу – ее венозные ноги разъезжались, кожа кровоточила, живот был больной, квадратный. Я подобрал ее, начал выхаживать. Ночевал с ней в сарае, глаз не смыкал. Прикладывал к ее ногам лопухи и заячью капусту. Тыльной стороной. Верное средство… Вылечил, и она расцвела, стала такой кобылицей!.. С ее помощью я и землю обрабатывал, и урожай вывозил, и дрова заготавливал, и еще соседям помогал в подсобных хозяйствах… Сейчас она в центральной усадьбе, пасется сама по себе. Совсем дряхлая стала, но в работу так и рвется. Благодарное животное!

Алексей в свою очередь рассказал Кузьмичу про окраину парка, Голоса и Сиваша, возчика Ивана, катанье на кругу…

– Что говорить! – вздыхал Кузьмич. – Раньше ведь ни один праздник без лошадей не обходился. И на тройках катались, и соревнования устраивали. А сейчас так и норовят от последних лошадей отказаться.

По вечерам после работы Алексей заходил к Кузьмичу в его старую избу с замшелыми бревнами. В том доме стоял какой-то особый древесный дух… Старик угощал Алексея «своим» чаем.

– Такого чая ты нигде не попьешь, – хвастался Кузьмич. – Лучшая заварка – застывший березовый сок. Можно еще добавить листок смородины или бросить листок кислицы. Кислица лучше всякого лимона… Может, и поешь чего? У меня тут окуньки есть, утречком в вершу забрели. Отведаешь? Ты окуня как, уважаешь? Я вмиг пожарю. Его чистить муторно, но надо вначале ошпарить, тогда он легко чистится. Не хочешь? Ну смотри, а то быстренько сготовлю. Я уж один-то давно живу, научился хозяйствовать. Моих-то ведь всех немцы расстреляли, когда я партизанил… Здесь ведь бои были страшные. Сколько народу полегло и не счесть. Вон над лугами ночью до сих пор идет свечение от костей, – Кузьмич махал рукой в сторону Жиздры. – А от деревень одни трубы остались. Это все заново отстроили…

Ветеринары пили душистый чай, Кузьмич рассказывал о военном времени и последующей разрухе, потом переводил разговор на животных:

– Зверя было много… Раз, помню, мы с отцом плыли по Жиздре в половодье, ракиту неломучую срезали – из нее отец корзины плел… Вот плывем, значит, вдруг лодка накренилась, смотрим – за борт медведь ухватился и карабкается. Видать долго плавал, выбился из сил… Залез на корму, сидит, отдышаться не может. Ну, а как подошли к берегу, он снова бултых в воду! И в лес… Вот оно как было! Да что там!.. Один год по деревне бегали лисицы!.. А сейчас леса пустые. Лисиц всех перебили. Зайцев мало… Несколько лет назад под Каменкой убили последнего медведя. Городские. Приехали зимой, нашли берлогу и давай расталкивать спящее животное. Ну и когда показалась сонная голова, всадили в нее несколько пуль… Вот такие дела… Я слыхал, одна городская дамочка завела в квартире щенка-лисицу, растила себе на воротник! Вот до чего люди дошли. До какой жестокости. Синтетики им мало, что ли?! Одно дело, когда выращиваем бычков на убой. Это необходимость. Так уж устроен мир… Другое дело, когда забавы ради или для обогащения, – Кузьмич с огорчения махнул рукой. – У нас-то животных любят. Видал, сколько по деревне собак бегает, сопровождает ребятишек? Как не посмотришь, смешанная ватага мальчишек и дворняжек. В каждом дворе собака, в каждом доме кошка. Я всем сызмальства прививаю любовь к братьям нашим меньшим.