Текст книги "Солнечная сторона улицы (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Красноглинистые овраги выглядели впечатляюще: огромные, с подтеками и осыпями; в некоторых зияли трещины – мы называли их пещерами. Около пещер играли в войну – кидали друг в друга комья глины или колючки репейника; в кого попадет «пуля», тот убит. Обычно делились на два войска: наших и немцев. Быть немцем никто не хотел, и приходилось кидать жребий. Но и после жребия «немцы» играли без особого энтузиазма, часто сдавались в плен, и игра заканчивалась полной победой «наших», без единой потери.

Основным местом действия в общежитии была кухня – помещение с умывальными раковинами и печками «буржуйками». На кухне женщины готовили еду, стирали, сушили обувь; мужчины по вечерам курили, обсуждали последние новости с фронта.

Вовка с матерью, тетей Машей и младшей сестрой Катькой жили в первой комнате. Из их двери пахло сухарями и кислыми щами. Вовкин отец был на фронте; его фотография висела на стене комнаты: светловолосый летчик в комбинезоне с планшеткой в руках. Каждый раз, когда тетя Маша смотрела на эту фотографию, ее подбородок начинал дрожать и она отворачивалась, чтобы дети не видели ее слез.

До войны тетя Маша работала швеей-надомницей, но в эвакуации, на заводе освоила мужскую профессию – токаря. Вовка хвастался:

– У нее на рабочем месте стоит флажок передовика.

С работы тетя Маша спешила в детсад Катьки и там еще подрабатывала уборщицей.

– Маша необыкновенная женщина, – говорила мать отцу. – Я поражаюсь, как она все выдерживает.

– Да, безусловно, она героическая женщина, – соглашался отец. – И не шумная, не то, что некоторые. И на заводе совершенно справедливо считается мастером высокого класса. Без преувеличений, она художник по металлу.

Во второй комнате жили Артем и его мать, тетя Валя. Из их комнаты пахло солеными огурцами и лекарствами. Тетя Валя работала истопником в котельной, постоянно ходила в угольной пыли, от тяжелой работы часто болела. Артем – стриженный, с металлическим зубом верзила, второй год ходил в пятый класс; засунет учебник под ремень, закурит «чинарик» и идет, но не в школу, а к кинотеатру «Авангард»; там околачивался до вечера, «подрабатывал» – попросту спекулировал билетами с дружками, тоже прогульщиками; по слухам среди них были и карманники. Эти дружки всячески восхваляли Артема, заискивали перед ним и величали Вождем, на что мой отец усмехался:

– Гулливер среди лилипутов… Вся их компания катиться в пропасть, ибо, кто не учится, станет примитивным до безобразия, шумным человеком. Они позорят своих отцов.

Но Артем позорил не отца, а отчима, который служил на флоте. Отец Артема бросил семью, но вскоре Артем сам выбрал матери второго мужа. У тети Вали появилось два ухажера: один торговец, второй моряк. Она спросила у сына:

– Какой отец тебе нужен?

Артем выбрал моряка.

К нам, малолеткам, Артем относился насмешливо, при случае щелкал по лбу, но в дни «приличного заработка», играл с нами в футбол, правда, и тогда выпячивался, кичился своим мастерством.

В третьей комнате жили Гусинские. Из их комнаты пахло жареной картошкой, мясом и киселем. Гусинский работал завхозом. Толстяк (по прозвищу Баобаб), с глазами навыкате, как у мороженой рыбы, он обладал ничтожными человеческими качествами; держал в голове цены на все товары, знал где что повыгодней можно перепродать и, пользуясь бедственным положением соседей, скупал у них вещи за бесценок. Тетя Маша продала ему швейную машинку, тетя Валя и моя мать – одежду и посуду, мой отец – трубу. Ходил слух, что Гусинский «увильнул» от армии. Гусинская, как нельзя лучше, оправдывала свою фамилию: толстая и неуклюжая, при ходьбе переваливалась, словно гусыня; у нее были пальцы как сосиски, а глаза маленькие – этакие дробинки.

Мы с Вовкой на двоих имели самокат, шахматы из катушек и стреляные гильзы, которые нашли на свалке, а Витька Гусинский, наш сверстник (по кличке Гусь), имел полевую сумку, перочинный ножик с семью предметами и набор цветных карандашей.

Из четвертой комнаты пахло парфюмерией. В нее позже всех въехали ярко накрашенная женщина с пышной прической и остроносая девчонка. Женщину звали тетя Леля, девчонку – Настя. Тетя Леля работала машинисткой, ходила в облаке духов, поминутно доставала расческу, и причесывалась. Первое время тетя Леля редко отпускала Настю во двор, говорила «там мальчишки отвратительного поведения», но все же Настя успела нам сообщить, что ее отец – майор, командует артиллерией, а сама она хочет стать танцовщицей.

Иногда к тете Леле приходил высокий мужчина с усами; тогда в их комнате играл патефон – всегда одну и ту же пластинку: «Мы на лодочке катались». От этой мелодии тетя Леля, по ее словам, получала «море удовольствия» и часто распевала «лодочку» на кухне – она считала, что у нее «неповторимый голос». Когда приходил мужчина с усами, тетя Леля разрешала Насте гулять до позднего вечера.

– Усатый подарил мне куклу, но я его все равно не люблю, – призналась нам Настя. – Он говорит маме: «Война войной, а молодость угасает и нельзя быть монашкой». Противный!.. И мама с ним какая-то не такая… Расставляет вазочки, бантики, говорит «для отрады». Противно! И почему его не прогонит? Из-за него мы все время ссоримся.

Женщины на кухне в глаза осуждали тетю Лелю. Она краснела и оправдывалась, говорила что муж всегда относился к ней невнимательно и что они вообще хотели разводиться. Вне кухни женщины ругали тетю Лелю последними словами. Всякий раз, когда моя мать возмущалась поведением тети Лели, отец отмалчивался. Однажды мать не выдержала:

– Почему ты молчишь? Разве это не возмутительно? Что видит ее ребенок, эта чудесная девочка?

– Семейная жизнь всегда тайна, – пробормотал отец. – Не будем осуждать маму чудесной девочки. Ну не всем же так повезло с семьей, как нам. Не у всех же дружба и согласие.

Пятую комнату занимала наша семья. Вовка говорил, что у нас из-под двери тянет одним табаком и выдавал несусветное сравнение:

– Твой отец такой же заядлый курильщик, как Артем.

Но я-то чувствовал – из нашей комнаты исходил воздух, наполненный дружбой и согласием.

9.

Мать устроилась на завод копировальщицей и теперь большую часть времени я был предоставлен самому себе. Мать оставляла мне еду: на завтрак – чай с сухарями, на обед – чечевичную похлебку, но я съедал все сразу и до прихода родителей постоянно испытывал чувство голода.

Отец много работал: и на заводе и дома. По утрам сквозь сон я слышал, как он чертил за доской: затачивал карандаши, шелестел калькой, бормотал цифры. Случалось, отца вызывали на завод и ночью; за ним приезжали на мотоцикле с коляской, он уезжал и не появлялся несколько дней. Отец выполнял заказы для заводов, на которых строили самолеты и речные суда, товарные вагоны, прессы и насосы – до сих пор используется многое из того, что он придумал.

Отец сильно уставал, но даже в те тяжелые дни не впадал в уныние и находил время, чтобы смастерить мне самокат на подшипниках, сделать шахматы из катушек от ниток. Несколько раз мы ходили в дальний лес за грибами, чтобы, по выражению отца, «поддержать ослабленный организм подножным кормом». В этих вылазках на природу отец расширял мой кругозор, рассказывал о цветах и травах, учил входить в лес как в «храм, стараясь ничего не нарушать».

Как-то на кухне разразился скандал. Гусинская заявила, что у нее стащили горсть щавеля. Громыхая кастрюлей, она обвинила женщин в воровстве. Тетя Маша и мать Артема упорно защищались. В скандал вмешались тетя Леля и моя мать; все женщины кричали одновременно – это было какое-то землетрясение, даже комнатные перегородки шатались. И вдруг на кухню вошел отец и поднял руку.

– Дорогие сударыни! Какое некрасивое событие! Вы знаете, почему слоны долго живут?

– Почему? – вставил я.

– Они никогда не выясняют отношений. Такая тонкость. Как вам, дорогие сударыни, не стыдно. Какой-то щавель! Позвольте вам напомнить, вы же женщины, прекрасная половина человечества. И вдруг такая драматическая история, такое раздражение! А в раздражении человек некрасив. Даже если говорит правдивые слова – все равно некрасив. Так что не отвлекайтесь на ерундистику, несущественные детали.

Женщины притихли и смущенно заулыбались, а отец продолжал:

– Разве можно ссориться, когда над страной нависла такая угроза?! Сейчас, наоборот, мы все должны объединиться, помогать друг другу… Давайте вот что! В воскресенье оставим все заботы в городе и махнем на природу. И там нарвем этого щавеля всем по ведру. И проветримся, и вообще устроим красивое событие.

Это был всеобщий день смущения; после него в общежитии воцарилась дружелюбная атмосфера, даже Гусинская расщедрилась и всем подарила по куску сала.

10.

Однажды утром выпал снег; в общежитии стало холодно. Печки «буржуйки» перенесли из кухни в комнаты и, когда их растапливали, комнаты заполнял густой и едкий дым. По вечерам часто отключали электричество и для освещения использовали керосиновые коптилки.

Потом ударили морозы, да такие лютые, что потрескались стены общежития и во дворе порвались провода. В один из этих дней отец принес замерзшую худую собачонку.

– Вот лежала в снегу, – сказал. – Пусть отогреется.

Так у нас появилась Альма. В благодарность за то, что ее приютили, Альма проявляла к нам невероятную любовь: то и дело лезла целоваться; желая нас порадовать, танцевала – крутилась на одном месте. Стоило матери загрустить, как она тут же подскакивала, ласкалась, подбадривала свою хозяйку. Когда я был не в настроении, она подходила, теребила лапой, «пойдем, мол, поиграем во дворе!». Ну, а отца Альма просто-напросто боготворила. Как только он приходил, заливалась радостным лаем, подпрыгивала и лизала руки своему спасителю. Отец садился за стол – она вскакивала к нему на колени, обнимала и целовала до тех пор, пока отец не делал ей мягкое внушение:

– Альма, дорогая, твоя любовь прекрасна. Поверь, я ее очень ценю. Но дай перекусить главе семьи, иначе он свалится от голода, – отец гладил собаку и обращался к матери: – Что там у нас, Ольга Федоровна, на ужин? Мне, будьте добры, гуся с вафлями!

Отец еще пытался шутить, но, конечно, это было только подобие его прежних ослепительных шуток.

После ужина отец закуривал «козью ножку» (делал трубку из газеты и набивал ее махоркой), Альма усаживалась у его ног и неотрывно, с восхищением смотрела отцу в глаза; от избытка чувств, у нее даже текли слюни, она только что не плакала от счастья.

Гусинской не понравилось появление в общежитии собаки; она пожаловалась коменданту.

– Нашлись безумцы, устроили псарню, мешают спокойно жить…

– Собачка – член нашей семьи, – с улыбкой сказал отец коменданту. – Она очень воспитанная и ведет себя прилично, предельно тихо. К тому же, охраняет наш сундук с золотом. И не только наш, – отец кивнул в сторону комнаты Гусинских. – Говорит лает? Да нет, это она так смеется. А если госпожу Гусинскую раздражает смех, то это не Альма, а она виновата. С ней что-то не в порядке. Такая тонкость.

Комендант уважал отца и пришел, чтобы просто отметиться, ради пустяковой формальности, чтобы отреагировать на заявление склочной жилички. К отцу вообще все хорошо относились – он вызывал расположение.

На Новый год отец принес елку, пакет пряников и во фляге немного спирта. Матери подарил флакон одеколона, мне – два простых карандаша и ластик, Альме дал пряник.

– Подарки крайне скромные, – сказал, – но ведь главное что?

– Внимание! – подсказала мать.

– Совершенно верно. Хорошие подарки за мной. Подарю после войны.

Мать в свою очередь подарила нам с отцом носки. Альму чмокнула в лоб, давая понять, что ей дарит любовь.

Я подарил родителям свои рисунки, Альму просто обнял.

Елку украсили самодельными бумажными флажками и пряниками – их подвесили на нитках, но утром я заметил – несколько пряников надкусано, а Альма прижимает уши и виновато виляет хвостом.

11.

Много раз отец просился на фронт, но его не пускали. Во-первых, у отца было плохое зрение; во-вторых, он считался хорошим специалистом и работал на оборонном заводе. Но не такой человек был отец, чтобы находиться в тылу, когда его товарищи воевали. Он стал писать куда-то письма, уговаривал, требовал, и в конце концов добился своего.

Когда отец появился в общежитии в военной форме, все стали над ним смеяться. Действительно, в шинели отец выглядел не очень выигрышно, скорее нескладно: худой, сутулый, в очках; шинель на нем висела мешком. Все смеялись над отцом, и больше всех он сам:

– Я похож на лешего или водяного, верно?! Буду устрашать немцев одним своим видом! Увидят мои очки – подумают оптический прицел снайпера и сразу дадут драпака!.. Очки – деталь что надо!

Отсмеявшись, отец одернул шинель.

– Но вообще-то, товарищи жильцы, напрасно мы смеемся. Должен заметить, на войне главное не только сила и ловкость, но и смекалка. Да, такая тонкость. А ее, смекалки то есть, смею вас уверить, мне не занимать. Во-первых, не забывайте, я инженер и кое-что смыслю в стратегии и тактике. Во-вторых, я ориентируюсь в лесу, как садовник в оранжерее. В третьих, у меня не слабый дух, а это много значит. В четвертых… впрочем, что я!.. В общем, вам не придется за меня краснеть…

Отца зачислили в пехоту. Узнав об этом, я жутко расстроился. У Вовки отец был летчик, у Насти – майор-артиллерист, отчим Артема – моряк. А мой отец всего-навсего пехотинец. Да еще рядовой! Было ужасно обидно за отца, но он меня быстро успокоил.

– Пойми! – сказал, широко улыбнувшись. – Летчики, артиллеристы только наносят удары по врагу, а пехота непосредственно с ним сражается. Лицом к лицу. Пехота – самая главная в армии, можно сказать – основная деталь в конструкции.

Понятно, после этих слов я стал гордиться отцом не меньше, чем Вовка и Настя своими отцами.

За ужином отец приободрял нас с матерью как мог, говорил, что скоро в войне наступит перелом, потому что его завод начинает выпускать «летающий танк» – самолет, от которого «немцам достанется».

– Ну, а чтобы солдат хорошо воевал, у него должно быть спокойно на душе за семью. А для этого надо что? Чтобы в семье все было хорошо. Чтобы наша мама не расстраивалась, берегла свою драгоценную душу, а наш сын хорошо учился… А с яхтой придется повременить. Отложим строительство до окончания войны, до моего возвращения.

Проводы были такими же, как всегда, когда отец уезжал в командировку, только у матери в глазах стояли слезы. А на следующий день исчезла Альма. Я обошел все подворотни, но ее нигде не было – казалось, убежала на войну вслед за отцом.

12.

Школой служила большая изба с русской печью (в настоящей школе располагался госпиталь). Тетрадей не было, писали на оберточной бумаге; один учебник выдавали на троих; тем не менее, в желании учиться мы давали сто очков вперед теперешним ученикам, а на внеклассные занятия, когда делали подарки бойцами, шли как на трудовой фронт: девчонки шили кисеты, мальчишки сколачивали ящики для посылок.

После школы катались на «колбасе» трамваев, гоняли «мяч» – шапку-ушанку, набитую газетами, играли в «расшибалку» – переворачивали монеты битой, и в «махнушку» – подкидывали ногой кусок меха со свинцовым грузом. Но больше всего играли в «ножички». Очерчивали круг на земле, делили его пополам и поочередно кидали напильник во владения соперника. Воткнется напильник – отсекаешь кусок земли; потом еще кидаешь – и так, пока напильник не упадет. Когда у соперника остается совсем крохотный клочок, на котором нельзя устоять, завоеватель обязан выделить землю и отдать напильник, чтобы соперник попытался расширить свой надел. «Ножички» – самая благородная игра по отношению к сопернику и возможности отыграться.

Однажды, когда мы с Вовкой неистово резались в «ножички», к нам подошла моя мать.

– Рядом с заводом есть детдом, в нем детишки, у которых родители пропали без вести. Там скучно, и игрушек нет. Что если устроить им какое-нибудь представление? Подумайте! Вот радость-то была б малышам!

Пока мы с Вовкой ломали голову, как повеселить ребят, Настя придумала замечательную вещь – поставить спектакль «Золотой ключик». К спектаклю готовились основательно: вырезали из картона декорации, из тряпок и газет шили костюмы, а уж роли учили – усердней, чем уроки. Вовка взял себе роль Буратино, Настя – Мальвины, я репетировал кота Базилио и одновременно Карабаса-Барабаса.

Спектакль смотрел весь детдом и детвора из соседних домов. Во время действия малыши кричали, подсказывали Буратино (Вовке), где Карабас (я): «Он сзади!» или: «Он за деревом!». А когда я хриплым голосом объявил, что «поймаю негодного Буратино!», один шкет выстрелил в меня из рогатки.

После спектакля нас долго не отпускали, нахваливали. Но самую лучшую похвалу я услышал от Насти по пути к общежитию.

– Ты играл лучше всех. Ты был вылитый кровожадный Карабас. Видел, в тебя даже стреляли?!

До этого я часто влюблялся в девчонок; обычно моя любовь длилась день-два – как только замечал, что девчонка не желает мне подчиняться или не хочет играть в «ножички», мои сложные чувства моментально улетучивались. После того, как Настя похвалила меня, я влюбился в очередной раз.

13.

Кроме мальчишеских игр, вроде «расшибалки», у нас были «интеллигентные» игры с девчонками: «замри» и «колдунчики». От бедности мы спорили не на что-нибудь, а на «замри». То есть выигравший спор в любой момент мог крикнуть тебе: «Замри!». И ты должен был остановиться и не двигаться, пока он великодушно не скажет: «Отомри!».

В «Колдунчиках» выбирали «колдуна» и «волшебника», потом считали до трех и все разбегались в пределах двора. Догонит тебя «колдун», дотронется – ты заколдован. Стой с вытянутыми руками, жди пока «волшебник» не расколдует.

Когда мы играли в «колдунчики», я нарочно не расколдовывал Настю первой. «Вот еще! – думал. – Буду проявлять нежность. Она, конечно, мне нравится, но не настолько, чтобы это показывать перед всеми. Что ребята подумают?» Настя, наоборот, без всякого стеснения, открыто старалась расколдовать меня первым и ни разу не воспользовалась своим правом на «замри». Она явно выделяла меня из общего мальчишеского клана – правда, только во время игры. Но однажды, после школы, подошла и сказала заговорщическим голосом:

– Пойдем за общежитие, что-то тебе скажу!

Пришли мы на черный ход общежития, сели на холодные каменные ступени, и Настя торопливо проговорила:

– Давай ты будешь король, а я королева. А это все будет наше королевство, – она обвела рукой булыжники и кусты лебеды.

– А что мы будем делать? – спросил я и замер.

– Любить друг друга, – тихо произнесла Настя.

Я растерялся: меня охватили и трусость и любопытство. Я был не против любви – как можно быть против, когда уже во всю тянет к девчонкам? Эту самую любовь я представлял таинственной сверхдружбой. Думал, в любви девчонка должна во всем мне подчиняться, ловить каждое мое слово, восхищаться мной. Ну, и, само собой, принимать участие в моих делах – короче, быть приложением ко мне.

Пока я пребывал в растерянности, Настя приблизилась ко мне и прошептала:

– Ты согласен?

Я непроизвольно кивнул.

– Все! – Настя встала. – Теперь у нас с тобой есть тайна. Теперь ты должен заботиться обо мне и защищать меня.

– Лучше я буду править, – неуверенно вставил я.

– Нет, – решительно сказала королева. – Править ты будешь потом, а сейчас должен выполнять все мои желания, ведь я королева. Ты должен построить замок и устроить в нем залы. И приносить мне разные подарки, и развлекать меня, и надевать мне туфли. Должен все время смотреть на меня и угадывать мои желания.

Я смутно понимал, что тараторила моя королева. Это было что-то неуловимое и загадочное, но королева говорила так настойчиво, что мне ничего не оставалось, как уступить ей. Я натаскал камней и огородил черный ход, обозначил «залы». Я рвал для королевы цветы, снимал и надевал ее сандалии, бегал домой за фантиками. С каждой минутой у меня появлялись новые обязанности. Все управление королевством властолюбивая королева взяла в свои руки. Я только ей помогал: подавал что-нибудь или держал. А требования королевы все возрастали.

Это было какое-то колдовство, я ничего не мог с собой поделать – совершенно потерял волю. Только к вечеру, когда то ли устал, то ли, наконец, взбунтовалось мое самолюбие, собрался с духом и объявил, что мне надоела эта дурацкая игра, и предложил королеве сразиться в «ножички». Но моя королева скорчила презрительную гримасу.

– Ну и не надо, не играй! – фыркнула и ушла, задрав нос.

В тот день я впервые понял, что каждая, даже самая маленькая, любовь – еще всегда и маленькое рабство.

14.

Через несколько дней мать послали на узловую станцию отправлять посылки на фронт. Ей предстояло работать трое суток.

– Собирайся! – сказала она. – Не оставлять же тебя одного.

В день отъезда мы с ней сидели на крыльце общежития, ждали заводскую «Эмку», которая должна была отвезти нас на станцию. Но машина не появлялась. Ребята у меня на глазах играли в «колдунчики», а я обнимал рюкзак. Правда, Настя тоже не играла – стояла в стороне и грызла жмых; несколько раз ребята звали ее, но она качала головой. Я повернулся к матери.

– Неизвестно когда придет машина, пойду пока поиграю.

– Иди, – сказала мать, – но далеко не убегай.

И надо же так случиться, что по жребию «колдуном» выпало быть Вовке, а «волшебником» – недотепе Витьке-Гусю. Вовка бегал быстрее всех и заколдовал нас за пять минут. Неожиданно подошла Настя и согласилась включиться в игру, но с условием – быть «волшебником». Ребята не возражали и началось соревнование «колдуна» с «волшебником». Настя бегала не хуже Вовки и начала расколдовывать ребят. Много раз она пробегала мимо меня и ей ничего не стоило дотронуться до моей руки, но она не дотрагивалась, и вообще делала вид, что меня не замечает. Постепенно она расколдовала всех ребят, и они уже бегали от «колдуна», поддразнивали его, и только я стоял, не двигаясь, с вытянутыми руками. Уже давно пришла машина и мать звала меня, и шофер грозил кулаком, а я все стоял посреди двора, заколдованный.

Обида и злость переполняли меня все три дня на узловой станции, но настоящий удар мне нанесла Настя по нашему возвращению – за общежитием в «королевстве», которое я построил, она играла с… Вовкой и его сестрой Катькой. Я сильно мучился от этого коварства и предательства. Теперь уже эта игра мне не казалась дурацкой, и я из кожи лез вон, чтобы Настя стала играть со мной, но она, вроде, меня и не замечала. Чем небрежней она относилась ко мне, тем больше меня тянуло к ней. Я даже унижался – предлагал свои услуги в качестве солдата-охранника их «королевства».

– У нас нечего охранять, мы еще не накопили драгоценностей, – безжалостно говорила Настя.

– Только копим, – пищала Катька.

– Я сам кого угодно отлуплю, – добавлял Вовка.

Его прямо распирало от счастья, он чувствовал себя всесильным.

И все же Настя сжалилась надо мной: через пару дней, когда я почти заболел от переживаний, она сказала, что не будет возражать, если я стану солдатом.

Они продолжали играть, а я ходил взад-вперед перед «королевством» – охранял его, и все прислушивался к «королевским» разговорам. И странное дело, наблюдая за этой игрой, я стал замечать, что Настя не такая уж королева, скорее – просто воображала. Мне даже стало жалко Вовку, который этого не замечал, и не видел себя со стороны. А со стороны он имел невзрачный вид – был не «король», а всего лишь «слуга»; Катька и вовсе выполняла роль кухарки. Как-то само собой я стал все меньше думать о Насте, она по-прежнему мне нравилась, но уже не так сильно, как раньше. Избавившись от любви, я испытал огромное облегчение, словно сбросил тяжелый груз, который долго тащил.

15.

Однажды Вовка где-то раздобыл банку, на дне которой была черная краска; пришел ко мне и говорит:

– Давай что-нибудь нарисуем. Что-нибудь изобразим.

– Давай, – говорю, – только что можно изобразить одной черной краской?

– Кита! – быстро сообразил Вовка.

– Точно! – кивнул я. – Кита в штормовом море!

Кита мы начали рисовать на газете в коридоре. Только наметили контур чудо-рыбы, как краска кончилась. Стали искать чего-нибудь черного: лазили в печку за углями, счищали сажу с кастрюль, но на кита все равно не хватило. Сидим, размышляем, что делать… Мимо прошел Артем с матерью.

– Это что, танк? – бросил Артем.

– Что ты! – сказала тетя Валя. – Это ночь в лесу, ведь так, мальчики?

Потом из комнаты вышла тетя Леля, перешагнула через газету и пропела:

– Красивый букет, но слишком мрачный? В него добавить бы веселых красок. Наша жизнь и так не отрадная, хотя бы рисунки давали отраду. В рисунках должно быть море удовольствия.

Я вздохнул и передо мной сразу возник отец. Он-то никогда бы такое не сказал, он-то все понял бы и все оценил… Я вспомнил, как однажды нарисовал лес, освещенный солнцем. Огромные деревья, точно зеленые великаны, и от деревьев – длинные густые тени. Все сказали:

– Неплохо. Что-то есть в этом. Рисуй, может, из тебя что-нибудь и получится.

А отец сказал:

– Вот это да, я понимаю! Это почти произведение искусства. Заявка на яркую личность. Вне всякого сомнения, картина будоражит. Особенно тени. Такие прозрачные и холодные, прямо мурашки по спине бегут, – отец поежился и похлопал меня по плечу, благословляя на новые достижения.

У отца не было половинчатых суждений: или великолепно, или ерунда! Когда ему не нравился мой рисунок, он разбивал меня в пух и прах. Как-то я нарисовал забор и куст шиповника; нарисовал все как есть, скопировал каждый сучок на заборе, каждую трещину. Я очень старался и вложил в работу всю душу, но когда показал рисунок отцу, он долго разглядывал его, прищуривался, хмурился. Наконец произнес:

– У меня к твоему рисунку серьезные претензии. Предположим, ты все скопировал один к одному, но получилась-то, чепухенция. Ноль тонкости. Мертвая фотография. Пойми, нет жизни в твоей работе. Неужели ты не мог нарисовать облака и ветер… и чтобы куст шелестел листвой, и травы раскачивались…

– Какой ветер? – робко возразил я. – Ничего не было: ни ветра, ни облаков.

– Что ж что не было! – повысил голос отец. – А где твое воображение? У тебя же есть воображение. Должно быть!

– Какое воображение? Что это? – я ничего не понимал.

– Ну, ты же умеешь фантазировать, представлять себе что-то. Ведь вот тени ты же прекрасно нарисовал. Вот так и твори!.. А «забор» убери, это твоя творческая неудача.

Отец забраковал мой рисунок и я немного сник.

– И не дуйся! – безжалостно продолжал отец. – Яснее ясного, мастерству надо постоянно учиться. А для этого надо что? Не терять темп. И запастись терпением! Такая немаловажная деталь. Вообще, надо все время самосовершенствоваться. Остановишься, будешь доволен собой – все! Больше ничего дельного не сделаешь. Такая тонкость.

Я рисовал, не останавливаясь. Все общежитие было в моих рисунках. Я дарил их соседям по любому поводу и без повода. Пейзажи дарил матери Артема, тете Вале (ей нравились абсолютно все мои рисунки); тете Маше и Катьке рисовал кошек и собак, тете Леле и Насте – букеты и целые сады, Гусинским (по совету матери) – пиратские клады, чтобы они «утонули в богатстве», а морские и воздушные бои, и особенно – сражения пехоты, – висели у нас. На стенах нашей комнаты летело столько снарядов, что, казалось, когда они взорвутся, рухнет общежитие.

Я рисовал быстро. Только начну какой-нибудь рисунок, как он мне надоедал и дорисовывать его уже не хотелось. Обычно я только набрасывал контуры, а раскрашивал рисунки Вовка и его сестра. Отца не было, и мне никто не мог помочь. Мать говорила, что художник из меня никогда не получится, потому что я лентяй. Но тут же заключала:

– А если искоренишь лень, то получится. И даже хороший. Вот твой отец… он не знал, что такое лень. Ему постоянно не хватало времени, у него было столько задумок. И яхту мечтал строить, ведь он романтик, мечтатель… А как можно жить без мечты? – мать угрюмо сжимала рот и уходила на кухню, а я, стиснув зубы, набрасывался на рисунки.

Однажды нас обокрали; воры утащили несколько сухарей и селедку; облигации не нашли – на них сидел плюшевый медвежонок, которого до войны отец подарил матери, как талисман. К моему удивлению, и к еще большему удивлению матери, воры еще прихватили один из моих рисунков. Помнится, я страшно гордился этой потерей, рассказал о ней всем жильцам общежития. Многие мне сочувствовали.

– Не расстраивайся, – сказала тетя Маша, – новый нарисуешь. – А грабителей накажет Бог.

Гусинский сказал:

– Теперь они разбогатеют за твой счет. Пока не поздно, тащи остальные рисунки на барахолку, хоть сколько-то за них получишь.

Только Артем, как всегда, отпустил грубость:

– Рисунок, небось, содрали, чтоб завернуть селедку!..

16.

Однажды в наш двор вкатила тележка старьевщика. На тележке лежали сломанные зонты, битые пластинки, разное тряпье. Как только тележка загромыхала во дворе, ребята помчались к ней со всякими безделушками. Еще бы! В обмен на какую-то ерунду старьевщик давал удивительные вещи: надувные шары, которые пищали «уй-ди», «уй-ди», бумажные очки с цветными пленками и бумажные мячи на резинках.

Я тоже бросился искать у нас какую-нибудь штуковину. Перерыл все закутки, но нашел только старый атлас, и за него получил надувной шар. Вовка с сестрой принесли сломанную пластмассовую линейку и тоже стали обладателями шара. Витька-Гусь отдал дырявый чемодан и получил за него шар, мячик и цветные очки.

Некоторые взрослые приносили разный хлам, клали на тележку и взамен получали несколько копеек. Гусинская притащила старые ботинки и драную сумку; старьевщик вручил ей целый рубль.

Когда тележка доверху наполнилась вещами, старьевщик покатил со двора. В это время из общежития выбежала Настя с чайной чашкой и крикнула:

– Дяденька, подождите! – и побежала за старьевщиком.

Она уже почти догнала тележку, но вдруг споткнулась и упала. А когда поднялась, от чашки остались одни осколки. Настя посмотрела на нас с Вовкой и заплакала.

Мы подбежали к ней, стали успокаивать: говорили, что наши шары будут общими, будем надувать их попеременно, но Настя нас не слушала, и плакала все сильнее. И вдруг к ней подошел старьевщик и протянул цветные очки. Настя перестала плакать и покачала головой. Но старьевщик сам надел ей очки и шепнул что-то на ухо. И Настя засмеялась, потом снова заплакала и снова засмеялась, сквозь слезы. А старьевщик сунул Насте в руки еще надувной шар, помахал нам рукой и покатил тележку со двора.

Теперь, когда я слышу разговоры – каких людей больше: хороших или плохих, почему-то сразу вспоминается этот старьевщик. И отец. Ведь он был уверен – хороших людей гораздо больше, чем плохих.

17.

День шел за днем, месяц за месяцем. За два года, которые отец уже был на фронте, мы получили от него всего три письма – три сложенных треугольника с печатями полевой почты. Отец писал о своих товарищах, о командире, которого все зовут «батя», хотя ему нет и тридцати лет – такой он «опытный и степенный, не шумный». Писал, что и сам «стал сильным и ловким, шире в плечах и выше ростом». Просил мать не волноваться за него и беречь себя, а мне «приказывал» – учиться только на «хорошо и отлично». В конце писем специально для меня непременно были смешные рисунки: мы приплываем на яхте в какие-то экзотические страны; на всех рисунках с нами Альма (мать не разрешала сообщать, что Альма пропала).