Текст книги "Солнечная сторона улицы (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Буран, Полкан и другие

В десять лет меня называли «профессиональным выгульщиком собак». В то время мы жили на окраине города в двухэтажном деревянном доме, в котором многие жильцы имели четвероногих друзей.

Вначале в нашем доме было две собаки. Одинокая женщина держала таксу Мотю, а пожилые супруги – полупородистого Антошку. Мотя была круглая, длинная, как кабачок. Хозяйка держала ее на диете, хотела сделать «поизящней», но таксу с каждым месяцем разносило все больше, пока она не стала похожа на тыкву. А вот Антошка был худой, несмотря на то что ел все подряд.

Жильцы в нашем доме считали Антошку симпатичней Моти.

– Мотя брехливая и наглая, – говорили. – Вечно сует свой нос, куда ее не просят.

Некоторые при этом добавляли:

– Вся в хозяйку.

Антошка, по общему мнению, был тихоня и скромник.

Мне нравились обе собаки. Я их выгуливал попеременно.

Потом в нашем доме появилась третья собака: сосед, живший над нами, привел себе бездомного, грязноватого пса и назвал его Додоном. После этого мне, как выгульщику, работы прибавилось, но я только радовался такому повороту событий.

Наш дом слыл одним из самых «собачьих», и все же ему было далеко до двухэтажки в конце нашей улицы. В том доме собак держали абсолютно все! Там жили заядлые собачники, и в их числе дворник дед Игнат и слесарь дядя Костя.

Дед Игнат и его бабка держали Бурана – огромного неуклюжего пса из породы водолазов. У Бурана были длинные висячие уши, мешки под глазами, а лаял он сиплым басом. Как-то я спросил у деда:

– Почему Буран водолаз? Он что, под водой плавать умеет?

– Угу, – протянул дед.

– Наверно, любая собака может под водой плавать, – продолжал я. – Просто не хочет. Чего зря уши мочить!

– Не любая, – проговорил дел. – У Бурана уши так устроены, что в них не попадает вода. Таких собак держат на спасательных станциях, они вытаскивают утопающих. Вот пойдем на речку, посмотришь, как Буран гоняет рыб под водой. И на воде он держится не как все собаки. Крутит хвост винтом и несется, как моторка. Только вода сзади бурлит. А настырный какой! Не окрикнешь, так по течению и погонит. За ним глаз да глаз нужен. И куда его, ошалелого, тянет, не знаю! Ведь живет у нас, как сыр в масле. Вон и выглядит как принц. Ишь отъелся!

Дед потрепал собаку, и Буран зажмурился, затоптался, завилял хвостом и начал покусывать дедов ботинок.

– Цыц! – прикрикнул дел. – Весь башмак обмусолил.

Буран, обиженный, отошел, лег со вздохом, вытянул лапы и положил между ними голову.

Я почесал пса за ушами, он развалился на полу и так закатил глаза, что стали видны белки.

Буран любил поспать; он был редкостный соня, настоящий собачий чемпион по сну. Уляжется на бабкином диване и храпит. Иногда во сне охает, стонет, и вздрагивает, или глухо бурчит и лязгает зубами – сны у него были самые разные: и радостные и страшные.

Днем Буран разгуливал по дворам. От нечего делать заглядывал к своему брату Трезору, который жил на соседней улице. Раз пошел вот так же гулять – его и забрали собаколовы, «люди без сердца», как их называла бабка. Прибежал я его выручать, показываю собаколовам паспорт Бурана, а они и правда «без сердца».

– Ничего не знаем, без ошейника бегал, – говорят. Потом видят, я чуть не реву. – Ладно уж, – говорят, – забирай. Но смотри, еще раз без ошейника увидим – не отдадим.

«Все-таки у них есть сердце, – подумал я, – но какое-то железное, вроде механического насоса для перекачки крови».

Открыл я клетку, а Буран как прыгнет и давай лизать мне лицо. Казалось, так и говорил: «Ну и натерпелся, брат, я страху».

Дед Игнат научил Бурана возить огромные сани. Зимой купит поленьев на дровяном складе, впряжет Бурана в сани, и тот тащит тяжелую кладь к дому.

Много раз мы с ребятами стелили в сани драный тулуп, и Буран катал нас по улице; мчал так, что полозья визжали и за санями крутились снежные спирали, а нас подбрасывало и мы утыкались носами в мягкие завитки тулупа. Но долго нас Буран не возил. Прокатит раза два, ложится на снег и высовывает язык – показывает, что устал. Но выпряжешь его – начинает носиться с другими собаками как угорелый, даже про еду и сон забывает. Или бежит к своему брату и борется с ним до вечера и не устает никогда.

Буран вообще не любил с нами играть. Когда был щенком, любил, а подрос – его стало тянуть ко взрослым. Позовет его мальчишка или девчонка, а он делает вид, что не слышит. А если и подойдет, то нехотя, с сонными глазами и раз двадцать вздохнет. Ребят постарше еще слушался, а разных дошколят и не замечал.

Иногда на нашей улице случались стычки. Какой-нибудь мальчишка начнет говорить со мной заносчиво и грубо, а то еще и угрозы всякие сыпать. В такие минуты я не махал кулаками, а шел к деду Игнату и прицеплял Бурану поводок. А потом прохаживался с ним разок-другой по нашей улице, и, ясное дело, заносчивый мальчишка сразу притихал. Частенько я проделывал этот трюк и без всякого повода, на всякий случай, просто чтоб никто не забывался.

По ночам деду не спалось, он ставил самовар и за чаем разговаривал с Бураном, рассказывая ему про свои стариковские дела. И Буран всегда его внимательно слушал. Наклонит голову набок и ловит каждое слово. Иногда бугорки на его лбу сходились и он вздыхал. Тогда дед гладил его:

– Ты-то, лохматина, все понимаешь, я знаю.

Но если Буран фыркнет, дед закипал:

– Что, не веришь? Еще спорить будешь со мной? – Потом отойдет, кинет Бурану кусок сахара и рассказывает дальше.

Так и бормочет, пока бабка не уведет собаку к себе на диван – она грела ноги в ее шерсти, говорила: «От ревматизма помогает».

Несколько раз в год бабка чесала Бурана и из шерсти вязала варежки и носки. По Бурану бабка определяла погоду: уляжется пес в углу – назавтра жди холодов, крутится посреди комнаты – будет тепло.

– Он все чувствует, – говорила бабка.

А у дяди Кости было две собаки: спаниель Снегур и овчарка Полкан, оба невероятные показушники: любили находиться в центре внимания, занять в комнате видное место, повертеться на глазах, похвастаться белоснежными зубами…

На Снегура сильно действовала погода. Серые, пасмурные дни нагоняли на него такую тоску, что он забивался под крыльцо и плаксиво повизгивал. Но в солнечные дни становился безудержно шумным: гонялся по двору за голубями, возился с Полканом, ко всем лез целоваться.

Снегур жил вместе с дядей Костей, а Полкан – на улице, в бочке. Дядя Костя опрокинул большую бочку, набил ее соломой, и конура у Полкана получилась что надо. Все собаки завидовали.

Сторожить Полкану было нечего – дядя Костя не держал ни кур, ни уток, не разводил огород, и Полкан целыми днями грелся на солнце. Время от времени гонял мух или почесывал себя за ухом и зевал, показывая ослепительно-белые зубы. Кстати, в бочке у Полкана я однажды ночевал – спрятался там, когда за что-то обиделся на родителей.

Когда Полкану исполнилось три года, у него было поразительное обоняние и чувство пространства. Однажды дядя Костя уехал в другой город, так Полкан прибежал к нему с оборванной цепью. Как нашел дорогу – никто не знает. Но от постоянного безделья Полкан обленился, перестал различать запахи и вообще поглупел. К старости только и знал гоняться за своим хвостом да лаять когда вздумается, да еще клянчить конфеты – ужасно к ним пристрастился.

Что эти псы любили – так это петь. Когда дядя Костя играл на гитаре, Полкан высоко подвывал. Частенько и Снегур присоединялся и тянул приятным баритоном. Иногда так увлекались, что пели и после того, как дядя откладывал гитару. А стоило крикнуть «браво!» – начинали все сначала, да еще громче прежнего.

Но все-таки самой лучшей и самой умной собакой была Кисточка, которая жила в соседнем поселке, у знакомой моей матери тети Клавы. Кисточка была обыкновенной дворняжкой: маленькая, этакая замухрышка, черная, с закрученным баранкой хвостом и острой мордой.

Кисточка служила и сторожем, и нянькой, и смотрителем. По ночам она охраняла сад от набегов мальчишек, днем сидела около коляски соседского малыша. Если ребенок спал, Кисточка смирно сидела рядом, но стоило ему пискнуть – начинала лаять и толкать коляску лапой. Проснется ребенок, заберут его кормить, Кисточка бежит на птичий двор. Уляжется в тени под навесом сарая, делает вид, что дремлет, а сама искоса присматривает за всеми. Заметит, гуси дерутся – подскочит и как рявкнет! А если коза начнет яблоню обдирать, Кисточка могла и покусать легонько. Никому не давала спуску. Даже поросенка не подпускала чесаться о рейки забора – еще, мол, повалит изгородь, чего доброго!

Кисточка была всеобщей любимицей в поселке, многие хозяева хотели заполучить ее на день-два постеречь сад или присмотреть за живностью. Заманивали ее печеньем и сладостями. Кисточка посмотрит на лакомства, проглотит слюну, но не пойдет – так была предана хозяйке.

Однажды мы получили от тети Клавы письмо, в котором она сообщала, что Кисточка родила пятерых щенков, трех забрали соседи, одного тетя оставила себе, а пятого предлагала нам.

В воскресенье мы с матерью съездили в поселок и вернулись с сыном Кисточки.

У щенка был мокрый нос, мягкие подушечки на лапах и коричневая шерстка. Я назвал его просто – Шариком.

В первый день щенок ничего не брал в рот. И в блюдце наливали ему молока, и в бутылку с соской – не пьет, и все тут! Поскуливает, дрожит и все время лапы подбирает – они у него на полу расползались. Я уж стал побаиваться, как бы он не умер голодной смертью, как вдруг вспомнил, что на нашем чердаке кошка Марфа выкармливает котят.

Сунув щенка за пазуху, я залез с ним на чердак и подложил Марфе. Она как раз лежала с котятами у трубы. И только я протиснул щенка между котятами, как он уткнулся в кошкин живот и зачмокал. А Марфа ничего, даже не отодвинулась, только приподнялась, посмотрела на щенка и снова улеглась.

Прошло несколько дней. Марфа привыкла к приемному сыну, даже вылизывала его, как своих котят. Щенок тоже освоился в кошачьем семействе: ел и спал вместе с котятами и вместе с ними играл Марфиным хвостом. Все шло хорошо до тех пор, пока котята не превратились из сосунков в маленьких кошек. Вот тогда Марфа стала приносить им воробьев и мышей. Котятам принесет – те урчат, довольные, а положит добычу перед щенком – он отворачивается. Марфа подвинет лапой к нему еду, а он пятится. Зато с удовольствием уплетал кашу, которую я ему приносил.

Однажды Марфа со своим семейством спустилась во двор: впереди вышагивала сама, за ней – пузатый, прыткий щенок с нее ростом, а дальше катились пушистые комочки. Во дворе котята со щенком стали играть, носиться друг за другом. Котята залезали на дерево, и щенок пытался, но сваливался. Ударится, взвизгнет, но снова прыгает на ствол. Тут я и понял, что пора забирать его от кошек.

Только это оказалось не так-то просто – Марфа ни в какую не хотела его отдавать: только потянусь к Шарику, она шипит и распускает когти. С трудом отнял у нее щенка.

В жаркие дни мы с Шариком бегали на речку купаться. Шарик любил барахтаться на мелководье, а чуть затащишь на глубину – спешит к берегу или еще хуже – начнет карабкаться мне на спину.

Однажды я взял и нырнул, а вынырнув в стороне, увидел: Шарик кружит на одном месте и растерянно озирается. Потом заметил невдалеке голубую шапку, такую же, как у меня, и помчал к пловцу. Подплыл и стал забираться к нему на спину. А пловцом оказалась девушка. Она обернулась и как завизжит!

Но еще больше испугался Шарик. Он даже поднырнул – только уши остались на воде, а потом дунул к берегу.

По воскресеньям у деда Игната собирались все «собачники». И дядя Костя, и я приходили с собаками. Бабка раздует самовар, достанет пироги, усядемся мы за стол, и собаки тут как тут. Смотрят прямо в рот – тоже пирогов хотят. Я дам им по одному, а бабка как крикнет:

– А ну пошли во двор, попрошайки! А тебе, Буран, как не стыдно? Ведь кастрюлю каши слопал! Такой обжора, прямо стыд и срам!

И Буран уходит пристыженный, а за ним и Снегур с Полканом, и мой Шарик.

Во дворе они начинали бороться. Понарошку, кто кого: Буран всех троих или они его. Дурашливые Полкан с Шариком сразу набрасывались на Бурана. Прыгали перед его носом, тявкали, все хотели в лапу вцепиться, а Снегур не спешил: кружил вдалеке с хитрющей мордой; потом заходил сзади и – прыг Бурану на загривок. Тут уж и Полкан с Шариком набросятся на Бурана, а он, как великан, громко засопит, набычится, развернется – собаки так и летят кубарем в разные стороны.

Частенько и я принимал участие в этой возне. Вчетвером-то мы Бурана одолевали.

Вот так я и рос среди собак, и узнавал их повадки; даже научился подражать их голосам. Приду к дяде Косте и загавкаю из-за угла сиплым голосом, и Снегур с Полканом заливаются, сбитые с толку, – думают, Буран решил их напугать. Или забегу к деду Игнату, спрячусь за дверь и залаю точь-в-точь как Полкан – визгливым, захлебывающимся лаем. И Буран сразу выскочит и сердито зарычит.

Постепенно я научился различать голоса всех собак в окрестности. Понимал, что означает каждый лай и вой, отчего пес повизгивает или поскуливает, то есть в совершенстве выучил собачий язык.

И собаки стали принимать меня за своего. Даже совсем незнакомые псы, с дальних улиц. Бывало, столкнусь с такой собакой нос к носу, пес оскалится, шерсть на загривке поднимет, а я пристально посмотрю ему в глаза и рыкну что-нибудь такое:

– Брось, знаю я эти штучки! Своих не узнаешь?!

И пес сразу стушуется, заюлит, заковыляет ко мне виляющей походкой. Подойдет, уткнется головой в ноги, вроде был извиняется: «Уж ты, того… не сердись, обознался немного. Ходят тут всякие. Я думал, и ты такой же. А ты, оказывается, наш. Вон весь в ссадинах и синяках. От тебя вон и пахнет-то псиной».

В то время я к любому волкодаву мог подойти – был уверен, никогда не цапнет.

Буран умер от старости. До самой смерти он сторожил дом и возил сани с дровами.

Когда дядя Костя уехал из нашего города, Снегура взяли сторожем в зоосад. К этому времени он уже стал совсем чудным, порой забывал, где находится. С его конурой соседствовала птичья вольера, так он облаивал маленьких птах. Рядом в клетке сидел огромный филин, но Снегур его почему-то не замечал.

Полкана взяли к себе соседи, сказали: «У него такая красивая шерсть».

А Шарик стал моим другом и равноправным членом нашей семьи.

В два года Шарик внезапно простудился. Целую неделю мы лечили его, давали таблетки и витамины, поили настоем ромашки. Когда Шарик поправился, он вдруг стал приводить к нашему дому других больных собак. У одной была ранена лапа, у другой порвано ухо, у третьей во рту застряла рыбья кость… Мы лечили бедолаг, никому не отказывали. Соседи шутили:

– Пора открывать бесплатную лечебницу.

Однажды во время зимних каникул я поехал к приятелю на дачу и, конечно, взял с собой Шарика, ведь мы были неразлучными друзьями. Стояли крепкие морозы, на даче было холодно, и мы с приятелем беспрерывно топили печь. Мы катались на лыжах, строили снежную крепость, но не забывали подкладывать в печь поленья. И укладываясь спать, набили полную топку дров. А проснулись от яростного лая Шарика. Он впрыгивал на кровать, стаскивал с нас одеяло…

Открыв глаза, я увидел, что вся комната полна едкого дыма. Он клубился волнами, ел глаза, перехватывал дыхание. Я растолкал приятеля, мы на ощупь нашли дверь и, выскочив наружу, долго не могли отдышаться на морозном воздухе. И пока стояли около дома, из двери, точно белая река, валил дым; он растекался по участку и медленно поднимался в темное звездное небо.

Вот так в тот день, если бы не Шарик, мы с приятелем задохнулись бы от дыма.

Как-то, когда я уже закончил школу, а Шарику исполнилось семь лет, я шел мимо одного двора. В том дворе мальчишки-негодяи привязали к дереву собаку и стреляли в нее из луков. Я бросился во двор, но меня опередила худая, светловолосая девчушка.

– Не смейте! – закричала она и вдруг подбежала к мальчишкам, выхватила у них стрелы, стала ломать. Она так яростно накинулась на мальчишек, что те побросали оружие и пустились наутек.

С этой девчушкой мы отвязали перепуганную насмерть собаку, и пес в благодарность начал лизать нам руки. Он был совсем молодой и явно бездомный. На его лапах висели засохшие комья глины, из шерсти торчали колючки. Пока девчушка выбирала колючки, я сбегал в аптеку и купил йод. Потом мы прижгли ранки лохматому пленнику.

– Когда вырасту, обязательно буду лечить животных, – сказала девчушка и, повернувшись ко мне, вдруг спросила: – А у вас есть собака?

– Есть.

– Как ее зовут? Расскажите о ней.

Я присел на скамейку, стал рассказывать. Девчушка внимательно слушала, но еще более внимательно слушал спасенный нами пес. Его взгляд потеплел. Он представил себя на месте Шарика – он уже не шастал по помойкам, не мок под дождями, его уже не гнали из подъездов и никто не смел в него стрелять. У него был хозяин.

Белый и Черный

Тот поселок расположен у подножия гор, вершины которых теряются в дымке. К поселку плотной массой подступают леса. До райцентра, где работает большинство посельчан, около пятидесяти километров, но дорога хорошая, усыпана щебенкой и гравием. В ненастье над поселком, зацепившись за горы, подолгу висят грузные облака, зато в солнечные дни меж домов тянет ветерок и остро пахнет хвоей.

Первым в поселке появился Белый, молодой длинноногий пес с ввалившимися боками. Он был белой масти, с желтой подпалиной на левом ухе, один глаз зеленовато-коричневый, другой – голубой, почти прозрачный. Эти разноцветные глаза придавали ему выражение какого-то невинного целомудрия. Позднее, когда он прижился в поселке, все заметили его застенчивость в общении с людьми и робкое почтение в общении с местными собаками. Никто толком не знал, откуда он взялся. Одни говорили, прибежал из райцентра, другие – из соседнего поселка, находящегося по ту сторону гор.

Первые дни Белый, словно загнанный отшельник, обитал на окраине поселка, в кустах, только изредка вкрадчиво подходил к домам, жалобно скулил, несмело гавкал. Случалось, ему выносили объедки, но чаще прогоняли – у всех были свои собаки. С наступлением осенних холодов Белый облюбовал себе под конуру большой дощатый ящик около заброшенного склада. В этом ящике когда-то доставили в поселок трансформатор, а потом за ненадобностью выбросили.

Рядом со складом находился дом бывшего сторожа Михалыча. За свою долгую жизнь Михалыч так и не обзавелся семьей, не устроил быт, даже обедал в поселковой столовой. Он вел скрытный образ жизни, брал книги в библиотеке райцентра, втайне писал и посылал в городскую газету фенологические наблюдения, но их всегда возвращали. Эти наблюдения Михалыч излагал в форме размышлений. «Возьмите любой куст, – писал он. – В нем заключается весь мир. В нем полно разных букашек, и у них своя вражда и своя дружба. У них все, как у нас. И страсти и трагедии…»

Михалыч начал подкармливать Белого, и как-то незаметно они сдружились. Во время затяжных дождей Михалыч пускал собаку в дом и, прихлебывая чай, подолгу беседовал с ней.

– Ну что, Белый, намыкался? Эх ты, бедолага. Вот так твои собратья шастают по поселкам, ищут себе хозяина, не знают, к кому прильнуть, кому служить, а их гоняют отовсюду. Народ-то какой пошел – не до вас. Все норовят подзаработать побольше, забивают дома добром, точно все в гроб возьмут. А жизнь-то, она ведь короткая штука, и оставляем-то мы после себя не вещи и деньги, пропади они пропадом, а память о себе и дела наши добрые.

Пес сидел около ног Михалыча, смотрел ему в глаза, ловил каждое слово; то вскакивал, топтался на месте и, отчаянно виляя хвостом, улыбался, то замирал, и в его разноцветных глазах появлялись слезы.

– Ну, ну, не плач, – теребил собаку за загривок Михалыч. – Не дам тебя в обиду.

Освоившись у Михалыча, Белый окреп, раздался в груди, стал держаться уверенней, случалось даже, облаивал прохожих, давая понять, что на складе появилась охрана.

Белый сильно привязался к Михалычу. С утра сидел на крыльце и прислушивался, когда тот проснется, а заслышав шаги и кашель, начинал вертеться и радостно поскуливать. Михалыч открывал дверь, гладил пса, шел в сарай за дровами. Белый забегал вперед, подпрыгивал и весь сиял от счастья. После завтрака Михалыч доставал рюкзак, брал ведро – собирался в лес за грибами и орехами; заметив эти сборы, Белый нетерпеливо вглядывался в лицо Михалыча, так и пытался выяснить, возьмет его с собой или нет?

– Ладно уж, возьму, куда от тебя денешься, – успокаивал его Михалыч, прекрасно понимая, что с собакой в лесу спокойней.

В полдень Михалыч ходил на почту, потом в столовую, и пес всюду его сопровождал. Но ближе к зиме Белый внезапно исчез.

– Думается, загребли твоего пса, – как-то обронил Михалычу шофер Коля. – Намедни фургон ловцов катал по окрестности. И правильно. Надобно отлавливать одичавших псов. Нечего заразу всякую разносить. Они ж вяжутся с лисицами, а у тех чума, лишай.

Коля слыл бесстрашным мужчиной, поскольку водил свой «газик» на бешеной скорости, входил в столовую, толкая дверь ногой, и говорил зычно, с присвистом. Он был суетливый, носил вызывающе яркие рубашки и галифе.

– Ловцы щас демонстрируют новое изобретение, – возвестил Коля с довольной улыбочкой. – Душегубку. Вывели выхлопную трубу в фургон и, пока катят в райцентр, травят собак газом. Быстро – раз, два и готово.

– Дурак ты, – буркнул Михалыч, брезгливо поджав губы. Потом постоял в раздумье, осмысливая изощренные методы убийства животных, и заспешил к автобусу, проклиная «разных, начисто лишенных жалости».

– Тоже мне, сердобольный нашелся! – крикнул ему вслед Коля.

Михалыч приехал в райцентр на живодерню.

– Если собака с ошейником, ждем хозяев три дня, а если без ошейника, усыпляем, – объяснил Михалычу мужик с оплывшим лицом. – Поди в загон, там вчера привезли партию. Там есть пара белых. Может, один твой кобель.

В загоне, предчувствуя неладное, одни собаки жались к углам и тяжело дышали; другие стояли, обреченно понурив головы, и только судорожно сглатывали; третьи отчаянно бросались на решетку. Михалыч смотрел на собак, и его сердце сжималось от сострадания.

Белого среди узников не было.

Он появился весной. Заливаясь радостным лаем, несся из леса к дому Михалыча, а за ним, смешно переваливаясь, семенил… медвежонок. Бурый медвежонок с черной лохматой головой.

– Где ж ты пропадал, чертенок? – встретил Михалыч Белого. – И кого это ты с собой привел?

Белый прыгал вокруг Михалыча, лизал ему руки, а медвежонок стоял у склада и недоуменно смотрел на эту встречу. Вытянув морду, он некоторое время сопел, принюхивался, потом присел и помочился. Белый подбежал к нему, как бы подбадривая, приглашая подойти к Михалычу поближе.

– Совсем несмышленыш, даже человека не боится, – вслух сказал Михалыч, разглядывая нового гостя. – Наверно, мать потерял и потянулся за Белым. Но как они свиделись?

Так и осталось для Михалыча загадкой, где так долго пропадал Белый и каким образом нашел себе необычного друга.

Черный, как назвал медвежонка Михалыч, оказался доверчивым, с веселым нравом. Оставив метки вокруг склада и дома Михалыча, он застолбил собственную территорию и стал на ней обживаться: в малиннике вдоль забора собирал опавшие ягоды, в кустарнике за складом откапывал коренья. А под старой яблоней устроил игровую площадку: приволок деревянные чурки и то и дело подкидывал их, неуклюже заваливаясь на бок, или забирался на яблоню и, уцепившись передними лапами за сук, раскачивался с осоловело-счастливым выражением на мордахе. На ночлег они с Белым забирались в ящик, благо он был большим.

По утрам Черный подолгу прислушивался к поселковым звукам: гавканью собак, мычанию коров, людским голосам, сигналам автобуса. А по вечерам, встав на задние лапы, зачарованно рассматривал освещенные окна и огни фонарей.

Однажды ребята, которые приходили поглазеть на медвежонка, конфетами заманили его на близлежащую улицу, и там на него напали собаки. К другу на выручку тут же бросился Белый. Тихий, застенчивый пес вдруг ощетинился, зарычал, заклацал зубами и разогнал своих собратьев.

С того дня, под прикрытием Белого, Черный отваживался посещать и более отдаленные улицы, но без «телохранителя» дальше дома Михалыча не ходил – побаивался чужих собак.

Михалыч получал небольшую пенсию и особой едой своих подопечных не жаловал. Поэтому Белый и Черный изредка подходили к столовой и усаживались около входа в ожидании подачек; осторожно заглядывали в дверь, принюхивались.

Многие недолюбливали эту компанию. Особенно шофер Коля.

– Михалыч совсем спятил, – с издевкой говорил он. – Устроил зоопарк. Подождите, медведь подрастет, наведет шороху. Сараи начнет ломать, задирать коров.

Но у ребят Черный был любимцем: они кидали ему пряники, печенье. Кое-что перепадало и Белому. Черный не жадничал и, если угощение падало ближе к его другу, никогда за ним не тянулся.

За лето медвежонок сильно подрос, но никакой агрессивности не проявлял. По-прежнему, большую часть времени они с Белым проводили около склада и дома Михалыча, а иногда подходили к столовой. Он стал совсем ручным – брал угощение из рук и в благодарность облизывал детские пальцы.

Но однажды осенью случилась неприятность. Одна девчушка кормила его пряниками, и он, забывшись, слегка потеребил ее лапой – не медли, мол, отдавай все сразу, – и нечаянно царапнул ладонь ребенка. Увидев кровь, мать девчушки заголосила на весь поселок. Поблизости оказался шофер Коля; размахивая руками, он расшумелся:

– Я ж говорил! Я ж предупреждал! Это первая ласточка! Еще не то будет! Спохватитесь, поздно будет.

О случившемся узнали в райцентре, и власти дали команду «пристрелить медведя».

То утро было необыкновенно светлым – за ночь выпал снег. Черный, подчиняясь невидимым механизмам природы, уже натаскал в ящик прутьев и сухих трав, уже утаптывал подстилку, готовясь залечь в спячку, и тут приехала милиция. Михалыч с Белым отлучились на почту и не видели, что произошло.

Услышав голоса Черный вылез из ящика и уставился сонными глазами на людей. Его нос был перепачкан кашей, которой накануне Михалыч кормил своих приемышей. Черный думал, ему принесли новое угощение, но вдруг увидел яркие вспышки, услышал оглушительные выхлопы и сразу почувствовал острую боль в груди. Несколько секунд он еще сидел, стонал, недоуменно смотрел на людей, а в него все палили. Потом Черный заревел и, пытаясь сбить жар в груди, повалился на снег, стал кататься на животе, трясти головой… и постепенно затих.

…Увидев друга мертвым, Белый окаменел, потом истошно завыл, забился в ящик и двое суток из него не вылезал. А на третий день его точно заменили: он перестал отлучаться от дома Михалыча и зло рычал на всех, кто бы ни проходил мимо.

– Он сбесился, этот кобель, – громогласно заявил шофер Коля.

Слух о том, что Белый подцепил бешенство, разнесся по всему поселку. Чтобы уберечь собаку от расправы, Михалыч посадил Белого на цепь у крыльца, но однажды обнаружил цепь пустой. Вначале Михалыч подумал – кто-то отстегнул ошейник и сдал Белого собаколовам, но, съездив в райцентр, узнал, что на живодерню он не поступал. И тогда Михалыч решил, что Белый сам разогнул карабин, связывающий ошейник с цепью.

Белый исчез из поселка так же внезапно, как и появился. Иногда Михалыч думал, что пес не вынес унизительного сидения на цепи и, обидевшись на него, Михалыча, предпочел полуголодное существование в окрестных лесах. А иногда Михалычу казалось, что Белый отправился на поиски тех, кто убил Черного, хотел отомстить за друга.