Текст книги "Форсированный марш"

Автор книги: Лео Кесслер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Лео Кесслер.
Форсированный марш.
Роман

Теперь вы являетесь бойцами штурмового батальона СС «Вотан», и отныне, умирая, вы не имеете права причинить своей смертью бесчестье батальону «Вотан». Ибо когда вас самих уже давно позабудут, когда ваши кости будут гнить где-то во французской земле, о самом батальоне будут по-прежнему помнить. Вы понимаете это, солдаты?

Командир штурмового батальона СС «Вотан» [1]1
  Вотан – одно из имен Одина, бога войны и победы, возглавлявшего пантеон в скандинавской и германской мифологии. – Примеч. ред.


[Закрыть]оберштурмбаннфюрер Гейер по кличке Стервятник [2]2
  Гейер – стервятник (нем.). – Примеч. ред.


[Закрыть]. Город Дьепп, Франция, июль 1942 г.

Часть первая.
ОПЕРАЦИЯ «ЮБИЛЕЙ»

Вы должны понять это, Маунтбеттен. От вас мне требуется неудача под Дьеппом!

Из обращения премьер-министра Великобритании У. Черчилля к лорду Л. Маунтбеттену в июле 1942 г.

Глава первая

– О, великий Боже и все его страсти! – бросил в сердцах шарфюрер батальона СС «Вотан» Шульце. Он перевел себя из лежачего положения в сидячее, и, поудобнее устроившись на госпитальной койке, громко испортил воздух в обычной для себя манере.

Лежащий напротив него в длинной госпитальной палате молодой панцергренадер [3]3
  Панцергренадеры – пехотинцы из бронетанкового подразделения, обеспечивающие поддержку танков; моторизованная пехота – Примеч. ред.


[Закрыть]по кличке Однояйцый (он получил ее из-за того, что в битве под Москвой ему отстрелили одно яичко) покачал головой и сердито посмотрел на Шульце, выражая свое неодобрение. Находившийся рядом с ним боец по кличке Легкое, которого ранили во время переправы через реку Буг, пробормотал какие-то ругательства.

– Просто выпустил из себя немного зеленого дымка, только и всего, – объявил Шульце и попытался почесать кончик своего большого носа, однако у него ничего из этого не вышло. И неудивительно: ведь обе его кисти были по самые запястья обмотаны толстым слоем гипса и бинтов – результат того, что он слишком долго избавлялся от советской пехотной гранаты, попавшей ему в руки во время суматошной рукопашной схватки под Киевом.

Пружины кровати роттенфюрера Матца, стоявшей по соседству от койки самого Шульце, жалобно скрипнули, когда тот с гримасой боли на лице медленно повернулся.

– Чего тебе не хватает, Шульце? – громко спросил он.

Шульце искоса посмотрел на своего собрата по оружию. Светлые волосы Матца безнадежно свалялись, и было видно, что он не брился ровно две недели – с тех самых пор, как поезд доставил его в берлинский госпиталь «Шарите». Вся его полосатая бело-синяя пижама была усыпана сигаретным пеплом, покрывавшим ее, точно снег.

– Ты что же, обращаешься ко мне, роттенфюрер? – сурово бросил Шульце.

– А к кому, черт побери, ты думал, я обращаюсь, ты, червяк? К Уинстону-мать-его-Спенсеру-бляха-муха-Черчиллю?

– Тогда будь любезен вставить в свое обращение мое звание, роттенфюрер! – рявкнул Шульце. – И не забывай демонстрировать чуточку больше уважения к раненому шарфюреру, или я возьму эту твою культяпку, – он показал на ножной протез Матца, свисающий с края белой госпитальной койки, – и засуну ее тебе в задницу так глубоко, что у тебя глаза вылезут наружу!

– Ну хорошо, шарфюрер Шульце. В чем дело? Отчего у тебя такие желудочные боли, из-за которых ты испускаешь газы? В конце концов мы находимся в замечательном безопасном госпитале в тысячах километров за линией фронта, и рядом нет ни одного советского солдата, готового отстрелить нам яйца. Что тебе еще надо, шарфюрер Шульце?

– Я хочу выбраться отсюда, вот чего! Это место уже просто достало. У меня не осталось даже капли выпивки – эта здоровенная костоправша, которая следит за нами, умудрилась лишить меня последней фляжки с пойлом не далее как сегодня утром. Здесь я лишен шлюх. И здесь нет моего батальона! – Шульце, бывший докер из Гамбурга, грустно вздохнул: – Батальон бросил нас, Матц. Бросил нас на милость этих проклятых костоправов, жрущих в тылу бананы; и каждый из них – отъявленное дерьмо, если ты желаешь знать мое мнение. Бросил меня с двумя бесполезными культяпками вместо рук, и тебя – с одной раненой ногой, которой, впрочем, уже нет, и со второй, которую эти горе-медики, похоже, отрежут в любой день, когда им только взбредет в голову. – Шульце зашелся в приступе болезненного кашля и отхаркнулся в огромную медную плевательницу, стоявшую в середине палаты.

Клара, огромная безобразная медсестра из Красного Креста, которая в этот момент обмывала нижнюю часть туловища Однояйцего, гневно посмотрела на Шульце:

– Я запрещаю вам делать это в моем присутствии, шарфюрер. – Ее тон был крайне суровым. – И следите, пожалуйста, за своим языком – не то мне придется пожаловаться главному врачу на ваше поведение.

Она негодующе фыркнула и вернулась к прерванному ей занятию. Однояйцый прикрыл глаза. По его лицу было видно, что он блаженствует.

– Вот, Матц, ты видишь, что происходит с женщинами, которые отличаются безобразной внешностью, – не пожелал остаться в долгу Шульце. – Ведь если подобная беда с внешностью постигла, например, мужчину, то он все равно может пойти на Кудамм [4]4
  Популярная улица в Берлине. – Примеч. ред.


[Закрыть]и просто купить себе любую цыпочку из тех, что стоят там в ожидании клиентов. Но если безобразием отличается женщина, что она может сделать? Она-то ведь не может пойти и купить себе кого-то. – Он пожал плечами и не смог удержаться от гримасы боли. – Все, что ей остается – это доводить себя до сумасшествия собственным пальцем.

Сестра Клара, по-прежнему обмывавшая Однояйцего, побагровела. Шульце с интересом наблюдал за тем, как густой румянец покрыл все ее лицо и начал распространяться вниз по морщинистой шее.

– А ведь во Франции существуют специальные заведения для такого рода женщин, – протянул Матц, включаясь в игру.

– Что?

– Специальные дома, куда могут прийти безобразные женщины, если им приспичит потрахаться.

На широком лице Шульце было написано выражение поддельного негодования:

– Какая низость! Ты только посмотри, что выдумали эти презренные лягушатники. Какое грязное извращение! Нет, только они могли это изобрести. Неудивительно, что наш фюрер в своей бесконечной мудрости решил оказать им услугу, оккупировав их погрязшую в разврате страну два года назад – только чтобы научить их хотя бы толике обычной немецкой порядочности. Ты только представь себе, Матц, что это значит, когда тебя заставляют засовывать ту небольшую штучку, которая болтается у тебя между ног, засовывать ее в это… даже за деньги! – Он мелодраматически закатил глаза к потолку.

– Ну, если откровенно, Шульце, то я бы не стал с ходу отвергать даже такое предложение, – протянул Матц, делая вид, будто всерьез обдумывает подобную возможность. – Честно говоря, в последнее время я почти не испытываю удовольствия от собственных пяти пальцев, с помощью которых приходится обслуживать себя.

– Не гневи Бога, Матц, – горестно вздохнул Шульце. – С моими-то пальцами, которые сплошь закованы в гипс, я не могу позволить себе даже этого. Ты лучше посмотри вон туда. Мне кажется, что уж где все в порядке, так это там. – Он указал на Однояйцего, который лежал с широко распахнутым ртом и глубоко и часто дышал, в то время как сестра Клара тщательно обмывала его в районе гениталий. – Смотри, какое он получает удовольствие – и притом бесплатно!

– Готов поклясться, что она получает его тоже, – злорадно прокомментировал Матц, плотоядно поблескивая своими маленькими глазками. – Ты только посмотри, как она держит его молодца. Можно подумать, что в руках у нее – ни больше ни меньше как королевская корона. Тысяча дьяволов… могу поспорить, что она только и думает, как забраться вместе с этим в свою маленькую постельку сегодня ночью. Ааа! – и невысокий роттенфюрер издал сладострастное рычание.

Это было уже слишком для сестры Клары. Она уронила тряпку, которой обмывала Однояйцего, прямо на его пенис.

– Я доложу о вашем поведении начальству, – сдавленным голосом пробормотала она, стараясь не расплакаться. – И оно проследит за тем, чтобы обладатели таких грязных языков, как вы двое, оказались там, где только и должны находиться – в дисциплинарном отделении! – И сестра выскочила из палаты, бросив свою работу и оставив Однояйцего горестно пялиться на брошенную ею тряпку.

Шульце насмешливо уставился на Матца:

– Ну и чего это она, интересно, так разорялась? Разве мы сказали что-то особенное, а, Матци?

Но, прежде чем тот успел что-то ответить, завыли сирены воздушной тревоги, предупреждая о том, что бомбардировщики британских королевских ВВС уже приближаются к Берлину, готовясь нанести очередной ночной визит.

– Тревога, – проронил Матц. – Скоро томми [5]5
  Общепринятое прозвище британцев. – Примеч. ред.


[Закрыть]зависнут над нашими головами и станут, как обычно, бросать свои угловатые железные яйца. Вот свиньи!

Шульце, казалось, не слышал его.

– Нам надо сваливать отсюда, Матц, – выпалил он. – Я совсем не собираюсь позволить этой безобразной корове упрятать меня в дисциплинарное отделение, где мне придется лакать вонючую холодную баланду. Нет уж, спасибо! Надо сваливать!

– Но куда, интересно? – попытался возразить Матц.

Шульце задумчиво провел кончиком языка по своим большим пожелтевшим зубам.

– Для начала мы опрокинем по стаканчику – а, возможно, и по два. Потом немножко покувыркаемся с теми уличными шлюхами, что стоят на Кудамм, – чтобы они помогли нам как следует отхаркаться; а то у меня уже все горло забито больничной мокротой. Если я не устрою хорошую пляску с шалавами и не избавлюсь от чертовой мокроты, я, чувствую, скоро просто захлебнусь. Ну а затем мы направимся на поиски нашего батальона.

Матц недоверчиво воззрился на шарфюрера.

– У тебя что, не все дома, Шульце? Как, интересно, ты думаешь, мы сможем выбраться отсюда? Ты со своими обожженными культями вместо рук и я со своей деревяшкой. Ты же знаешь, что я совсем не могу ходить!

– Только не паникуй, Матци, – беззаботным голосом бросил Шульце. – Я быстро это поправлю.

Повернувшись к Однояйцему, он громко приказал:

– Эй, ты! Убери свои руки с того отвратительного куска мяса, что болтается у тебя между ногами, и прикати-ка из коридора тот больничный бронетранспортер, что стоит там. Пошевеливайся!

– Но я тяжело ранен в область промежности, – попробовал протестовать тот.

– Если ты не тронешься с места, то ты будешь тяжело ранен в область зада, Однояйцый!

Угроза подействовала. Преодолевая боль, солдат сполз с койки и заковылял по направлению к двери, прижимая обе руки к своему животу.

– Если ты только вздумаешь не сделать то, что приказано, я устрою тебе хорошую взбучку! – прокричал Матц ему вслед.

– Придержи язык, Матц, – нетерпеливо бросил Шульце, – передай-ка мне лучше свой тесак.

Одноногий эсэсовец послушно передал шарфюреру свой эсэсовский кинжал. Шульце неловко ухватился за него и, зажав своими перебинтованными руками, принялся пилить шнур, который поддерживал в горизонтальном положении в воздухе единственную ногу Матца. Наконец ему удалось справиться со шнуром, и нога, обмотанная толстым слоем бинтов, упала на койку.

– О, дьявол со всеми его приспешниками, – выругался Матц, – неужели ты не можешь быть хоть чуть-чуть поаккуратнее, ты, здоровый рогатый бык?!

– Возьми то дерьмо, которое вылетает сейчас из твоего рта, и сунь его к себе в фуражку, калека, – ничуть не смутившись, оборвал его Шульце, неловко пытаясь засунуть свою длинную больничную рубашку в черные брюки. – Кажется, ты забыл, что разговариваешь с фельдфебелем великой германской армии. Передай-ка мне мои стаканчики для перемешивания костей, будь добр.

Пока Матц, преодолевая боль, тянулся за шнурованными ботинками Шульце, Однояйцый распахнул дверь в палату и вкатил в нее допотопное инвалидное кресло. Его лицо было пепельно-серым. «Мне кажется, она снова открылась – я имею в виду, моя рана», – пролепетал он.

– Тогда просто шагай не так широко, вот и все, – безжалостно посоветовал ему Шульце, – а не то и второе твое яйцо выпадет из своего гнезда и укатится куда-нибудь. Давай, давай, пошевеливайся; не стой ты там, словно истукан! Помоги мне посадить в коляску этого калеку.

– Но куда, тысяча чертей, ты собираешься идти? – спросил Однояйцый, помогая Шульце подсадить Матца в инвалидное кресло. Его любопытство, судя по всему, пересилило боль.

– Куда мы собираемся идти? – молниеносно откликнулся Шульце. – К женщинам – мы собираемся сделать с ними три «о».

– Что?

– О, великий Боже! У тебя что, до сих пор еще пух не исчез за ушами? Мы собираемся отыскать их, облапать и оттрахать!

– О, понятно, – протянул Однояйцый. – А что же потом, Шульце?

– А потом, мой замечательный маленький панцергренадер, – заорал Шульце, – мы собираемся отыскать самый лучший батальон во всей германской армии – батальон «Вотан»! – В следующее мгновение он уже выскочил из вращающихся дверей госпиталя, толкая перед собой инвалидное кресло с Матцем, точно это была детская коляска с ребенком-переростком.

Глава вторая

– Господь всемогущий, яви нам свою милость, прошу тебя! – выдохнул Матц, сидя в инвалидном кресле, которое Шульце пытался пропихнуть сквозь толпу разгоряченных солдат-отпускников, ждавших своей очереди, чтобы подняться на второй этаж, где проститутки обслуживали клиентов. Гигантская гостиная борделя, уставленная громоздкой плюшевой мебелью в стиле XIX столетия, была полна шлюх в шелковых неглиже, щеголявших своими прелестями. Сбиваясь с ног, по борделю носились потные официантки, спешившие разнести сигареты и бутылки с пивом и шнапсом. Несмотря на то, что где-то совсем рядом разрывались бомбы, в самом заведении жизнь просто кипела.

– Ты только посмотри на всю эту роскошь, Матци, – вздохнул Шульце. – Боже, они так хороши, что я с удовольствием съел бы их сырыми – и без всякой соли. И ты только послушай, как скрипят пружины кроватей там, наверху. Разве это не замечательная музыка – и разве она не лучше, чем «Хорст Вессель» и «Дойчланд юбер аллес» вместе взятые [6]6
  «Хорст Вессель» – гимн нацистской партии; «Дойчланд юбер аллес» – национальный гимн Германии. – Примеч. ред.


[Закрыть]?

– Взгляни вон на ту, Шульце, – прошептал Матц, указывая на дородную блондинку, чьи огромные груди аппетитно перекатывались под ее черным бельем, угрожая разорвать его. – Какие фантастические прелести снаружи – а что же там внутри? – Ослепленный красотой блондинки, Матц жадно протянул к ней обе руки, пытаясь схватить ее.

Однако перед ним неожиданно возник мужчина в форме артиллериста, с обожженным солнцем лицом ветерана Африканского корпуса.

– Убери свои лапы от нее, ты, одноногий калека! – рявкнул он. – Тебе придется подождать своей очереди – точно так же, как и всем нам. Лично я не видел ни одной белой женщины на протяжении тридцати недель. А если ты слишком спешишь, то удовлетвори себя пока своими же собственными грязными ручонками. Судя по всему, от той маленькой штучки, которая у тебя имеется ниже пояса, в этом заведении все равно будет не слишком много пользы.

Эта реплика артиллериста вызвала взрыв хохота среди стоявших рядом солдат. Пока Матц задыхался от ярости, Шульце смерил артиллериста холодным взглядом.

– Тебе известно, к кому ты обращаешься, ты, взбесившийся трубочист? – осведомился он с ледяной вежливостью. – Если нет, тогда я просвещу тебя. Ты разговариваешь с шарфюрером лучшего батальона лучшей дивизии Ваффен-СС. А именно, батальона «Вотан» из состава дивизии «Лейбштандарт Адольф Гитлер»!

На артиллериста это заявление не произвело ровным счетом никакого впечатления.

– Я хотел бы тебя кое о чем спросить, – обратился он к Шульце.

– Пожалуйста, спрашивай.

– Я хочу знать: твоя мать была девственницей или нет, когда родила тебя? – спросил артиллерист с усмешкой. – Или же тебя нашли под капустным листом?

Его острота вызвала новый взрыв бешеного хохота со стороны скучающей солдатни. А у блондинки, смеявшейся до слез, правая грудь все-таки вывалились из ее неглиже. Солдаты одобрительно засвистели, приветствуя это зрелище восторженными криками.

Шульце с трудом дождался, когда наконец уляжется весь этот хохот и радостные вопли. Когда в гостиной стало тише, он взорвался.

– Встань прямо! – рявкнул он, точно они находились на батальонном плацу. – Расправь плечи и подтяни свое отвисшее брюхо! Держи свою челюсть как следует! Держи голову прямо! Ты разговариваешь с унтер-фюрером [7]7
  Категория воинских званий, объединявшая звания от унтершарфюрера до гауптшарфюрера; проще говоря, сержанты и старшины. С 1942 г. туда добавилось еще и звание штурмшарфюрера (младшего лейтенанта). – Примеч. ред.


[Закрыть]СС, невежа!

– Ах ты, помойная утроба, – усмехнулся артиллерист.

– За эти несносные слова, солдат, я отрежу тебе задницу, – пообещал Шульце, вспыхивая. – Грязный вонючий пердун!

Но прежде чем Шульце успел врезать усмехающемуся артиллеристу, Матц резко дернул вверх свой протез и попал артиллеристу точно между ног. Несчастный издал душераздирающий вопль и рухнул на колени. Шульце с размаху опустил свои закованные в гипс руки на его затылок, и артиллерист беззвучно упал лицом в ковер.

Победно ухмыляясь, Шульце провез инвалидное кресло с Матцем через импровизированный коридор, который образовали расступавшиеся на их пути другие солдаты. При этом он милостиво кивал то налево, то направо – ни дать ни взять фюрер во время появления на партийном съезде в Нюрнберге.

Их путь преградила хозяйка борделя. Необъятная грудь, казалось, подпирала ее двойной подбородок.

– Вот это вещь! – восторженно протянул Матц, не сводя глаз с ее бюста. – Это же настоящее чудо инженерного искусства! Это даже более грандиозное сооружение, чем мост через Рейн в Кельне.

Шульце также с неприкрытым восхищением обозрел монументальные формы мадам.

– Так и съел бы все это мясо… и гарнира не нужно, – восторженно выдохнул он.

На хозяйку борделя эти реплики не произвели ровным счетом никакого впечатления.

– Что это вы, интересно, делаете в моем заведении со своей гребаной инвалидной коляской? – грозно осведомилась она. – За это вам, черт побери, придется заплатить дополнительно! – она сделала весьма выразительный жест своей унизанной множеством колец пухлой рукой. – Заплатите за коляску, и тогда я разрешу вам поставить ее где-нибудь в уголке и посмотреть на моих девочек.

– Ну-ка, покажи ей, что мы припасли, Матц, – бросил Шульце.

– У нас есть для вас кое-что получше денег, мадам, – с энтузиазмом откликнулся Матц и, засунув руку в ящичек, который располагался под сиденьем его инвалидной коляски, принялся выуживать оттуда вещи, которые приятели прихватили с собой, покидая госпиталь «Шарите». – Три банки мясных консервов, блок сигарет, кило крупы и – вот, смотрите. – Он поднял высоко вверх маленькую бутылочку с маслянистым содержимым коричневого цвета. – Сок радости.

– Морфий? – ахнула женщина. Ее зрачки сузились. Как и все, кто жил в Берлине в третий военный год, она прекрасно знала, что на черном рынке бутылочка морфина стоила целое состояние. Ведь немецкая столица была теперь переполнена калеками всех сортов – и мужчинами, и женщинами, – которые существовали только от инъекции к инъекции и были готовы отдать за временное избавление от своих страданий любые деньги.

– Именно морфий, – подтвердил Шульце. – Теперь все улажено, не так ли, мадам?

Так оно и было. Не более как минуту спустя парочка лучших девиц мадам, австрийские двойняшки Митци и Герди, повели друзей наверх в самые роскошные апартаменты заведения.

– Обычно мы пускаем сюда лишь офицеров и настоящих господ, – объяснила хозяйка, крепко прижимая бутылочку с морфием к своей массивной груди.

– Высший класс! – восторженно воскликнул Матц, когда две полураздетые проститутки уложили его на огромную кровать, стоявшую в углу. – Как в раю.

Но в отличие от него Шульце совсем не собирался выражать столь же неумеренный восторг.

– Мадам, моему товарищу все здесь подходит, – объявил он. – Ведь, во-первых, у него слишком мало того, что надо вставлять; во-вторых, он делает это лишь одним-единственным способом – сверху вниз и обратно. – Он постучал закованной в гипс рукой по своей широкой груди: – Но лично мне требуется гораздо больше пространства. – Повернувшись к Митци, он одарил ее распутной улыбкой: – Видишь ли, милочка, на кровати я – настоящий матадор. Сначала я делаю это сбоку. Затем – сзади. А затем взбираюсь на подружку и, опираясь на свои плавники, делаю это сверху. – Он подмигнул проституткам, и они расхохотались – намерения Шульце были им ясны и понятны.

Шарфюрер хлопнул мадам по ее объемистому заду, плотно обтянутому шелком платья:

– Но на сегодняшнюю ночь, учитывая особые обстоятельства я, так и быть, готов удовольствоваться тем, что вы мне предложили. Мне хватит и этой кровати – и не беспокойтесь, хозяйка, я очень нежен с девственницами.

Не прошло и пяти минут, как Митци уже стащила с Шульце его тяжелые походные ботинки и черные брюки и обнюхивала его гигантский восставший член, точно он был каким-то особенно прекрасным цветком, почти прижимаясь к нему своим точеным венским носиком. В этот момент Матц неожиданно застонал:

– Шульце!

– Чего тебе надо, кретин? – зло крикнул шарфюрер. – Ты что же, не видишь, что сбиваешь меня с панталыку?

– Но я не могу… не могу.

– Не можешь что?!

– Не могу взобраться на нее! – со слезами в голосе ответил одноногий роттенфюрер.

Пробормотав сквозь зубы ругательство, Шульце повернулся к нему. В тусклом красноватом свете он хорошо видел девицу Матца, уже совершенно голую, лежащую на кровати с задранными вверх ногами. Матц, однако, пока так и не выбрался из своего инвалидного кресла – хотя он тоже был совершенно голый и безусловно готовый к действию; из уголка рта у него, похоже, капала слюна при взгляде на соблазнительную голую шлюху, дожидавшуюся его.

– Раскрыв так ноги на сквозняке, она рискует очень серьезно простудиться, – проронил Шульце, глядя на эту сцену.

– Я прошу тебя, Шульце, пожалуйста, без шуточек, – взмолился Матц, глядя на кровать с выражением безнадежности в глазах. – Я мечтал о подобном в течение долгих, долгих месяцев!

Шульце спрыгнул со своей постели и торопливо пересек комнату, направляясь к Матцу. Его собственный пенис торчал вверх, точно полицейская дубинка.

– Давай, маленький калека-извращенец, – рявкнул он, одним движением своей перебинтованной руки поднял миниатюрного роттенфюрера в воздух и опустил его точно между ногами девицы.

– Попробуй, милая, как тебе подойдет этот размерчик, – бросил он.

Проститутка замычала от удовольствия, а Матц немедленно приступил к активным действиям. Пружины кровати заскрипели, точно бешеные.

Шульце также не собирался терять времени даром. Снаружи то и дело разрывались авиабомбы, которые теперь падали густо и часто. При каждом новом взрыве Митци вздрагивала, что делало удовольствие, которое получал Шульце, лишь еще более острым. Гамбуржец занимался любовью со всем пылом, на который был способен, и его широкая мускулистая спина вся взмокла от усердия.

Со своей кровати Матц восторженно прокричал:

– Давай, задай ей жару, задай ей настоящего жару, старина Шульце!

* * *

– Остановитесь-ка, эй, вы! – Элегантный штабной офицер натянул поводья своей лошади и с удивлением поправил в глазу монокль в черной оправе. – Во имя трех дьяволов, скажите мне, что вы здесь делаете?! – Выпучив глаза, он брезгливо рассматривал одноногого и совершенно пьяного солдата, сидевшего в своем инвалидном кресле в одной ночной рубашке и прижимавшего к груди ночной горшок, до краев заполненный коричневатой жидкостью. Бритая голова этого солдата была прикрыта алыми женскими кружевными трусиками. А его инвалидное кресло толкал вперед другой, столь же пьяный, солдат с расстегнутой ширинкой и с забинтованными руками, полностью облепленными гипсом. Под мышкой он зажал деревянную ногу-протез.

– Дышим утренним воздухом, господин офицер, – вежливо ответил Шульце. – Очень приятно, знаете ли, подышать им после того, как проклятые томми выбросили наконец весь свой груз бомб и улетели восвояси.

– Ничего себе утренняя прогулка! – взорвался штабист. – Вы что же, не видите, что с неба льет дождь?

Шульце задрал лицо вверх и почувствовал, как на его грубую обветренную кожу падают прохладные дождевые капли.

– Верно, господин офицер. Извините, не заметил раньше. Эй, Матци, прикрой-ка мое пиво ладошкой – Господь Бог мочится в него с неба!

– Да вы еще к тому же и богохульствуете! – прорычал офицер, лихорадочно поправляя монокль. – К чему, о Боже, пришли солдаты Ваффен-СС?!

– Шел бы ты отсюда да наложил кучу дерьма где-нибудь на свежем воздухе! – пьяно буркнул Матц, припадая к ночному горшку и делая очередной глоток несвежего пива, которое они захватили с собой, покидая бордель. – Чего ты пристаешь к нам, когда мы разыскиваем батальон «Вотан»? Грязный педик…

– Что вы сказали?!

– Не воспринимайте его серьезно, господин офицер, – попытался успокоить покрасневшего штабиста Шульце. – Дело в том, что из него надо каждые два часа откачивать мочу. Вот почему он всюду таскается с ночным горшком. А когда из него откачивают мочу, он становится немножко не в себе и болтает всякие глупости. Как сейчас, например.

Офицер задохнулся от приступа ярости. Вытягивая длинную шею из туго облегающего воротника своего мундира, что делало его похожим на страуса, он процедил сквозь зубы:

– Заткнитесь, вы! Этот человек… он оскорбил меня!

– Оскорбил тебя? – промурлыкал Матц с выражением невинности на своем пьяном лице. – Да все, что я сказал, – это чтобы ты наложил кучу дерьма где-нибудь на свежем воздухе! Лично я совсем не считаю, что это – настоящее оскорбление. Если бы я только захотел оскорбить кого-то…

Конец его фразы потонул в пронзительном свисте офицера, который с побагровевшим лицом дул и дул в серебряный свисток, свисавший на шнурке с его кителя.

Буквально в следующую секунду словно из-под земли появился патруль – четверо солдат с карабинами во главе с фельдфебелем. Последний встал навытяжку перед офицером, на чьи серебряные погоны падал красноватый отсвет от багрового солнечного шара, который начал подниматься на горизонте и лучи которого с трудом пробивались сквозь пыль и дым, вызванные ночной бомбежкой.

– Слушаю вас, господин офицер, – обратился к офицеру фельдфебель.

– Арестуйте этих двух отвратительных животных, – потребовал тот. – Арестуйте их немедленно. Они только что оскорбили меня – меня, офицера Генерального штаба!

Холодные глаза здоровяка-фельдфебеля внимательно ощупали фигуру Шульце, не пропустив ни множество его орденских планок, ни Рыцарский крест Железного креста, который криво свисал на ленточке, обмотанной вокруг его открытой шеи.

– А что же именно они сказали? – осведомился он.

Офицер Генштаба принялся объяснять фельдфебелю, как его оскорбили. Слушая его, Матц бешено хохотал – так, что, казалось, он вот-вот выпадет из своего инвалидного кресла.

– Иди и наложи кучу дерьма где-нибудь на свежем воздухе – вот что предложил мне этот субъект – тот, что поменьше ростом, – заключил трясущийся от ярости офицер. – Этот негодяй предложил пойти и наложить кучу дерьма офицеру Генерального штаба!

В эту секунду Матц выплеснул из ночного горшка все пиво, что там было налито, прямо на элегантный китель штабиста.

– Смотрите, что он сделал! – взвизгнул офицер, стряхивая с себя капли пива при помощи своих кожаных перчаток – с таким видом, словно это была концентрированная серная кислота. – Он выплеснул на меня полный ночной горшок мочи!

Патрульные грозно сгрудились вокруг двоих эсэсовцев. Шульце попытался выставить перед собой деревянную ногу-протез, чтобы как-то защититься, но командовавший патрульными фельдфебель взял наперевес заряженный карабин. Другой патрульный также снял свой карабин с предохранителя и угрожающе прошипел:

– Лучше пройди с нами по-хорошему!

Он шагнул прямо к Шульце, готовясь схватить его своими огромными ручищами.

Но этого так и не случилось – рядом с ними внезапно с визгом затормозил большой черный «хорьх» [8]8
  Марка немецкого легкового автомобиля. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Зад машины сильно занесло на мокром булыжнике. Стоявшие на подножке машины адъютанты в форме СС – каждый из которых был как минимум на голову выше самого Шульце – соскочили на мостовую и двинулись прямо к патрульным. Тот из них, который хотел было схватить Шульце, опустил свою лапу. Все, кто находился в этот миг на улице, внезапно стали по стойке «смирно», узнав металлический штандарт, прикрепленный к радиатору «хорьха».

– Чтоб мне провалиться на этом месте! – выдохнул шарфюрер Шульце, увидев, как открылась задняя дверца автомобиля и из нее вылез мужчина с желтоватым, болезненным цветом лица; на носу поблескивало пенсне, делавшее его похожим на школьного учителя. На его черном генеральском кителе не было видно ни одной награды, кроме Имперского спортивного значка в бронзе. – Это же сам рейхсфюрер!

– Что здесь стряслось? – спросил этот человек, внушавший ужас всей Европе. – Почему вы затеяли свару с моими людьми в самом центре Берлина? – Темные глаза рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера наполнились неподдельным сочувствием: – Оба из которых к тому же тяжело ранены!

– Сами они предназначены лишь для несения тыловой службы, – встрял Шульце. – И не могут понять, что перед ними – солдаты, которые готовятся к отправке на фронт, рейхсфюрер [9]9
  Здесь и далее: в действительности в СС было широко принято правило обращаться к соратникам по организации (в том числе и к старшим по званию) без приставки «господин», при этом на «ты». – Примеч. ред.


[Закрыть]. Мы готовы отправиться туда как можно скорее. – Шульце попытался прищелкнуть каблуками, но был настолько пьян, что едва не упал.

В глазах Гиммлера мелькнули теплые искорки:

– Это то, что я и рассчитывал услышать от моих верных эсэсовцев!

– Но, господин рейхсфюрер… – попытался обратиться к нему офицер Генерального штаба.

Гиммлер бросил на него уничтожающий взгляд. Под этим взглядом даже лошадь, на которой сидел офицер, стала нервно переступать с ноги на ногу и пятиться назад. Затем взгляд рейхсфюрера упал на алые трусики Герди, которые украшали выбритый череп Матца.

– Почему у вас на голове надето то, что, как мне кажется, является предметом… э-э… женского туалета? – поинтересовался он.

Матц, до которого наконец дошло, в какой они попали переплет, совсем не желая в результате этого быть отправленным в военную тюрьму в Торгау, из которой он когда-то выкарабкался только благодаря тому, что подал заявление о вступлении добровольцем в ряды СС, вдохновенно соврал Гиммлеру:

– Из-за крови, рейхсфюрер.

– Крови? – удивился Гиммлер.

– О да. Видите ли, я получил огнестрельное ранение больше месяца назад, но рана до сих пор кровоточит. И лекари ничего не могут сделать, чтобы остановить кровотечение. Поэтому, когда мой товарищ вывозит меня в моем инвалидном кресле на утреннюю прогулку, как сегодня, я специально ношу этот предмет одежды, чтобы гражданские жители Берлина не видели на моей голове кровь и не пугались. Мне кажется, рейхсфюрер, что если бы жители Берлина увидели германского солдата с кровоточащей раной на голове прямо в центре германской столицы, то это было бы худо для морального духа гражданского населения столицы нашего рейха.

– Похвально, весьма похвально, – проговорил Гиммлер голосом, в котором неожиданно послышались слезы, и промокнул свои внезапно увлажнившиеся глаза. Рейхсфюрер был весьма эмоционален во всех вопросах, которые касались его элитных подразделений. – А вам, проклятым жеребцам, которые гарцуют в центре Берлина в то время, как на рейх со всех сторон обрушиваются смертельные опасности, следует брать пример с моих храбрых, увенчанных ореолом страдания эсэсовцев!