Текст книги "Дело для трех детективов"

Автор книги: Лео Брюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Лео Брюс
Дело для трех детективов

Макбет

  Да, ночь была тревожной.

Ленокс

  За весь свой краткий век не помню ночи,

  Подобной ей.

           Возвращается Макдуф.

Макдуф

  О ужас, ужас, ужас!

  Ни языком не высказать такое,

  Ни сердцем не постигнуть.

Макбет и Ленокс

  Что случилось?

Макдуф

  Злодейство все пределы перешло:

  Господний храм взломал убийца гнусный

  И жизнь его помазанной святыни

  Кощунственно похитил. [1]1
  У. Шекспир. Макбет. Акт II, сцена 2. Перевод Ю.Б. Корнеева.


[Закрыть]

ГЛАВА 1

Не стану делать вид, что тем вечером в атмосфере было что-то зловещее. Ничего такого, что, как считается, предшествует преступлению. Никто не выглядел скрытным, никого не застали в процессе ссоры, никакие таинственные незнакомцы не шатались около дома. Хотя впоследствии, как вы легко можете предположить, я снова и снова перебирал в уме события того дня, я так и не смог припомнить ничего, что могло бы служить предупреждением, – вообще ничего экстраординарного ни в чьём поведении. Именно поэтому случившееся стало для меня таким потрясением.

Я, конечно же, помню – и у меня имеется хорошая причина, чтобы помнить, – что за коктейлями мы обсуждали преступление как таковое. Но мы обсуждали его абстрактно, и разве можно было предположить, что это обсуждение будет иметь какое-либо отношение к последующим событиям?

И я даже не могу сказать наверняка, кто начал обсуждение этой темы. Возможно, если я или кто-либо другой сумел бы это вспомнить, это помогло бы нам понять, что произошло позже. Потому что это обсуждение, как вы увидите из последующего, было важным, ужасно важным в совершенно специфическом смысле.

Но если говорить об атмосфере вообще, на вечеринках у Терстонов вполне можно было обсуждать преступления или религию, политику, кино или привидений. Любая тема, представляющая общий интерес, могла быть разобрана до косточек. Именно такого сорта были вечеринки, которые устраивал Терстон, – на них все много говорили, каждый выкрикивал своё мнение, от которого впоследствии мог яростно отказаться, и каждый при этом старался выглядеть настолько умным, насколько возможно. Я не утверждаю, что всё это было рассчитано на эффект и претендовало на тонкий вкус, как те ужасные лондонские сборища, где женщины с придыханием защищают свободную любовь и нудизм. Но у Терстонов действительно наслаждались беседой, а не рассматривали её как утомительный промежуток между обедом [2]2
  Имеется в виду, конечно, вечерняя (в восемь-девять часов) трапеза, центральная трапеза дня, к которой принято переодеваться в более-менее официальное платье (вплоть до блэк-тай). У англичан традиционно: днем – ланч, обед (dinner) – вечером, ужин, если до него дойдет, – около полуночи, иногда и позже. Однако у слуг во время господского обеда (точнее, сразу после него) – ужин. То же относится к разного рода рабочему люду, у них вечером – ужин.


[Закрыть]и бриджем.

Сам доктор Терстон не умел говорить, хотя любил слушать и мог время от времени вставить для затравки подходящую фразу. Крупный мужчина в очках, он по внешности и по манерам напоминал тевтонца, выказывая по отношению ко всем весёлую немецкую простоту и сентиментальность. Ему нравилось со всё возрастающей горячностью заставлять гостей отведывать еду, напитки и сигары. До женитьбы он был местным доктором и, хотя теперь больше не работал, сохранил дом, потому что любил его, а новому врачу дал возможность построить себе новое обиталище. У миссис Терстон, очевидно, имелись деньги – во всяком случае, после свадьбы супруги выглядели обеспеченными и жили в своё удовольствие.

Она также была любезной, в высшей степени любезной, хотя и не очень умной. Я останавливался у Терстонов много раз, и, должно быть, провёл c Мэри Терстон в одной комнате немало времени, но я не могу вспомнить, чтобы она произнесла хоть одно развернутое предложение. Она была дородной, крупной, светловолосой, добродушной и совсем непретенциозной; однако косметикой не пренебрегала и тратила много денег на одежду. Я мысленно вижу её достаточно ясно, даже если и не могу вспомнить её слов: заполняя собой довольно широкое кресло, она озаряет всех нас улыбкой, по-девчоночьи заискивающе хихикает и буквально переполнена добротой. Кто-то однажды весьма точно назвал миссис Терстон «Богиней Изобилия»: как хозяйка она была выше всяких похвал. Еда была по-настоящему изысканной, дом содержался в прекрасном состоянии, и – важный дар для хозяйки – миссис Терстон никогда не забывала о напитках. Она была очень славной женщиной.

Итак, кто бы ни начал обсуждать преступление, большую часть разговора взял на себя Алек Норрис, хотя он и делал вид, что относится к теме несколько свысока.

– Преступление? – заметил он. – Разве мы не можем поговорить ни о чём другом? Разве нам недостаточно всего того, чем пичкают нас книги и фильмы? Я сыт по горло этими преступлениями: преступления везде, куда ни повернись!

Доктор Терстон усмехнулся. Он знал Норриса и знал, почему в его словах проступала такая горечь. Норрис был писателем-неудачником: в его романах совсем не было таинственных убийств, но зато было полным-полно психологических переживаний и секса. Доктор Терстон увидел в предложенной теме шанс дать Норрису выговориться.

– Но разве в этих книгах есть преступление? – спросил он. – Такое преступление, которое происходит в реальной жизни?

Норрис, похоже, почувствовал себя ныряльщиком на вышке. Секунду он колебался, уставившись на Терстона, а затем бросился в воду.

– Нет, будь я проклят! – воскликнул он. – Литературное преступление заключается в описании некой тайны и поразительных улик. Тогда как в реальной жизни убийство, например, почти всегда оказывается каким-то гадким делом о задушенной девушке-служанке. Есть только два вида убийства, которые способны сбить с толку полицию, да и то лишь на какое-то время. Первое – это убийство, когда жертву невозможно опознать, – например как недавнее убийство в Брайтоне [3]3
  В 1934 в камере хранения железнодорожного вокзала в Брайтоне вскрыли невостребованный фанерный ящик, из которого шёл неприятный запах, и обнаружили в нём торс женщины. При проверке на других станциях нашли ноги. Голову и руки найти не удалось. Впоследствии были подозрения на некоего врача, сделавшего неудачный аборт и пытавшегося так избавиться от тела, но доказательств найти не удалось.


[Закрыть]. Второй случай – это действия сумасшедшего, который убивает просто ради убийства без какого-либо другого повода. Любое предумышленное убийство не может поставить полицию в тупик: если есть повод и жертва идентифицирована, арест неизбежен.

Он сделал паузу, чтобы проглотить остаток коктейля. Я наблюдал за Норрисом, размышляя о том, как странно он выглядит: узкое тело, узкая голова с костистым лицом, в котором выпирают скулы, челюсти и зубы и сильно выступает лоб, а кожа, кажется, сжалась так, что её едва хватает, чтобы покрыть череп.

Затем слово взял другой гость. Полагаю, это был молодой Дэвид Стрикленд.

– Но арест не всегда означает приговор для виновного, – сказал он. – Были убийцы настолько отчаянные, что, хотя они заранее знали, что на них падёт подозрение и, вероятно, последует обвинение, всё-таки решали рискнуть. Они были достаточно умны, чтобы не оставлять слишком много улик.

Я не очень внимательно смотрел на Стрикленда, поскольку знал его вполне хорошо., Крепко сбитый парень, любитель спорта, особенно скачек, он был моложе любого из нас. Стрикленд всегда был не прочь стрельнуть у вас пятёрку, но в случае отказа не затаивал злобы. Он был своего рода протеже Терстонов, и доктор Терстон иногда говорил о нём, обращаясь к своей жене: «Твой возлюбленный, дорогая». Однако за этим ничего не стояло. Я мог представить себе Мэри Терстон, помогающую молодому Стрикленду выпутаться из затруднений, но в нем не было ничего от альфонса: просто любитель выпить и поиграть, обожающий непристойные истории.

Алек Норрис отмахнулся от этого замечания как от досадного недоразумения.

– Когда полиция знает нужного человека, она всегда найдёт доказательства, – заметил он и возвратился к осуждению детективной беллетристики. – Там всё так искусственно, – сказал он, – так не связано с жизнью. Вы, все вы знаете эти литературные убийства. Внезапно, в середине вечеринки, – возможно, подобной вот этой, – кого-то находят мёртвым в соседней комнате. С помощью уловок автора все гости и половина штата прислуги оказываются под подозрением. Тогда прибывает замечательный детектив, который точно доказывает, что на самом деле виновен единственный человек, которого вы вообще никогда не подозревали. Занавес.

– Ещё налить, Алек?

– Спасибо. Но я ещё не закончил. Я собирался отметить, что это стало просто неким состязанием между читателем и автором – собаки травят лису. Однако современные читатели становятся слишком умными. Они уже не подозревают очевидных людей, как делали это раньше. Но если у писателя выведен персонаж, который по всем чертам не похож на преступника, они вполне могут начать к нему присматриваться повнимательнее. Просто по аналогии. Используется каждый из второстепенных персонажей. Это может оказаться семейный адвокат, как вы, мистер Уильямс. Сам хозяин, как вы, Терстон. Молодой друг, гостящий в доме, как вы, Таунсенд, – он бросил взгляд в моём направлении, – или как вы, Стрикленд, или как я. Дворецкий, как Столл, викарий, как мистер Райдер, горничная, как Энид, шофёр, как ваш как-там-его? Или сама хозяйка, как вы, миссис Терстон. Или же это может быть совершенный чужак, который не появляется до двадцатой главы. Хотя это я называю мошенничеством. В общем, в оборот должен быть взят каждый из нас.

Реплика заставила нас улыбнуться, хотя и не без неловкости.

– Да, я сказал правду, – закончил он довольно зло. – Написание детективов стало игрой, просто игрой – как шахматы. Хотя в действительности это не игра, а что-то простое и жестокое, в чём содержится столько же тайны, сколько в ножке от рояля. Именно поэтому мне не нравится детективная беллетристика. Она – ложь. Она изображает невозможное.

Ему ответил адвокат Терстона Сэм Уильямс, которого я несколько раз встречал в их в доме. Он был из тех чистеньких, розовеньких мужчин с непременной сигарой, одного из которых вы можете увидеть сидящим в углу купе железнодорожного вагона первого класса и покачивающим ногой в лакированном кожаном ботинке. Уильямс обладал юношеской фигурой и открытым лицом, хорошо одевался и двигался с изяществом, а его жесткие седые волосы были всегда красиво причёсаны. У него была репутация отличного поверенного, и я не раз консультировался с ним.

Теперь же он сказал:

– Может быть и так. Но я наслаждаюсь этой игрой. В последнее время она, как вы говорите, стала намного более тонкой, и никто не может отгадать убийцу до последних страниц. Но, в конце концов, мы ожидаем, что беллетристика шире, чем жизнь, и убийство в книге вполне может быть более таинственным, чем в жизни.

Именно тогда Терстон, который всегда сам смешивал коктейли, позвонил, чтобы принесли ещё джина, и Столл, дворецкий, открыл дверь. Я никогда не любил Столла и, если бы пришлось играть в ту игру, которую Норрис называл «игрой в убийство», Столл был бы моим первым подозреваемым. Действительно, было что-то зловещее в его «постной» лысине, узких глазках и вкрадчивых движениях. Но слугой он был превосходным.

Мэри Терстон остановила его, когда он покидал комнату:

– Скажите Феллоусу, что я хочу с ним поговорить, – сказала она, и добавила, обращаясь к мужу, – это по поводу тех крыс, дорогой. Я уверена, что снова их слышала. Думаю, они в яблочной комнате. Он должен что-то с этим сделать.

– Ну, не позволяй ему разбрасывать яд, а то Танг может его съесть. – Тангом звали пекинеса Мэри Терстон.

– Конечно, нет. Лучше поставить ловушку, – ответила она и вышла в холл, чтобы поговорить с Феллоусом, шофёром.

Дом Терстонов представлял собой прекрасный образчик георгианского стиля и выглядел просто, но величественно, гладкий, без украшений квадратный фасад, ряды удлиненных торжественных окон, высокие перекрытия. Но я был не слишком удивлён, узнав, что миссис Терстон слышала возню крыс. И помню, что посчитал довольно глупым с её стороны упоминать об этом перед гостями.

Не то чтобы интерьер дома производил впечатление, что в нём могут быть крысы или хотя бы мыши, – дом содержался в должном порядке и чистоте, лишь его возраст свидетельствовал, что такое возможно. Светлые комнаты с высокими потолками, центральное отопление, яркие акварели на выкрашенных в кремовый цвет стенах, на паркетном полу – роскошный гарнитур из глубоких диванов и кресел с весёлыми мягкими подушками, отвлекающими взгляд от стилизованной под старину мебели. Я помню ощущение тепла, света и роскоши, как в дорогом отеле. Действительно, всё было именно как в хорошем отеле. Никелированные краны с горячей водой в каждой спальне, настольные лампы, где бы вы ни присели отдохнуть, напитки, когда бы вам ни захотелось выпить. В высшей степени хорошо для уик-энда, но довольно безвкусный фон для более длительного пребывания. Это почти всё, что я могу вспомнить, рисуя портрет дома, – мне кажется, что мы были там давным-давно.

– Ещё по разику! – предложил доктор Терстон, обходя нас с шейкером. – Только по половинке! – И наши бокалы наполнились.

– Вы, кажется, недолюбливаете писателей – авторов детективов, – сказал Уильямс Норрису, стоя по другую сторону от камина, – только потому, что их книги соответствуют нужному типу. А вы сами никогда не думали написать детектив?

Вопрос, казалось, поразил Норриса до глубины души:

– Я? Нет! – ответил он. – Если бы я когда-либо сделал что-то подобное, то это было бы исследованием настроения преступника. Это не было бы пресловутой салонной игрой с уликами, ложными подсказками и алиби, уловками со временем, местом, способом и мотивом, которые не имеют никакого отношения к действительности. Однажды я мог бы попробовать, чтобы изобразить муки человека, когда он настраивает себя на совершение убийства. И его муки впоследствии... – медленно добавил он.

– Но ведь, – заметил Уильямс, – Достоевский сделал это раз и навсегда, не так ли? Я имею в виду – в «Преступлении и наказании».

– Ничто не делается «навсегда», – резко парировал Норрис, – и каждый убийца немного отличается от остальных. Хотя ваши писатели, кажется, этого не понимают.

Точно в этот момент раздался первый гонг, и мы встали, чтобы пойти наверх переодеться. Когда мы покидали комнату, Уильямс и Норрис всё ещё были заняты разговором, но за большей частью их спора я не следил.

Должно быть, я вышел в холл первым из всех. Там я обнаружил Мэри Терстон, заканчивающую свои инструкции шофёру, довольно красивому молодому человеку лет тридцати или около этого. У Феллоуса было одно из тех умных и проницательных лиц с открытым взглядом и чеканным профилем, которые, как мне кажется, достаточно часто попадаются среди людей его класса, склонных к механике. Он был хорошо сложен и, стоя в прекрасно сидящей на нём униформе, заставлял свою хозяйку, несмотря на её умело подобранную одежду, выглядеть несколько обрюзгшей.

При нашем появлении Феллоус оставил её, и, когда Мэри Терстон повернулась к нам, я заметил, что она вспыхнула, и, похоже, пыталась сдержать эмоции. Хотя они едва ли могли возникнуть при обсуждении ловушек для крыс. Однако затем миссис Терстон улыбнулась и пошла впереди нас по широкой лестнице.

ГЛАВА 2

Я уже сказал, что в начале того вечера не произошло ничего зловещего, и это верно. Но был один маленький инцидент, который, как помнится, даже в то время показался мне странным. Хотя он нисколько не был зловещим и в другое время мог выглядеть скорее комичным.

Я одеваюсь очень быстро. Я никогда не был в состоянии держать слугу, заботящегося о моей одежде, и, следовательно, научился заниматься ею сам. Должно быть, я был первым, кто закончил переодеваться и покинул свою комнату, чтобы сойти вниз, – после первого гонга тогда прошло около пятнадцати минут.

Дом, как я сказал, был георгианским и имел настолько простую планировку, что его можно было охватить одним взглядом. На каждом из трёх этажей по всей длине шёл коридор, в который справа и слева выходили двери. Моя комната располагалась в восточном конце коридора, а  комната Мэри Терстон – в западном, за спальней молодого Стрикленда. Напротив была комната её мужа, примыкающая к спальне супруги стеной в торце коридора.

Я достиг верхней площадки лестницы и собирался спуститься, когда заметил, что дверь комнаты Мэри Терстон приоткрылась. Полагая, что и она успела быстро переодеться, я её подождал. Но это был Стрикленд, пытающийся осторожно выйти. Когда он увидел меня, то сделал неловкую попытку вернуться в комнату. Однако, поняв, что я его уже увидел, он, казалось, передумал, и вышел уже совершенно не таясь, а, входя в собственную комнату, даже слегка мне поклонился. Я продолжил путь вниз, жалея, что остановился и в результате меня могут счесть шпионом. Кроме того, меня смущало увиденное. Я задался вопросом, что могло связывать этих двоих: пожилую, дородную женщину – этакую мамашу – с крепеньким молодым игроком и пьянчужкой. Но независимо от того, чем это могло быть, я был уверен, что это не любовная интрижка.

Внизу я обнаружил викария, который, как я понял, был приглашён на обед. Увидев его сидящим у огня в гостиной, я был немного обеспокоен, поскольку понял, что в течение некоторого времени мне придётся находиться с ним наедине. Он сидел, вытянувшись в струнку на стуле с прямой спинкой, его руки покоились на костлявых коленях, а глаза – после того, как он приветствовал меня, – торжественно вспыхнули пламенем, отражённым от камина.

Я, конечно же, и до этого встречался с мистером Райдером, и должен признать, что никогда не обходилось без неловкости. Этот маленький, жилистый человек с пристальным взглядом был совершенно неуместен в весёлом доме Терстонов – гораздо неуместнее, чем скелет на банкете. Неуместным делала его уже сама внешность. Он был лыс, щёки отливали жёлтизной, а воротники его одежды всегда были слишком свободными для его тонкой шеи. Сама одежда всегда была неопрятной и иногда даже грязной, поскольку он был холостяком и в своём насквозь продуваемом домике полностью зависел от деревенской женщины, которая убирала в доме и следила за его одеждой. Но всё-таки чувствовать себя не в своей тарелке меня заставлял его взгляд. У викария была привычка уставиться на какого-нибудь человека, а затем, очевидно, задуматься и уйти в себя, в результате чего в течение пяти или даже десяти минут человек оставался как будто под наблюдением. Глубоко сидящие в глазницах глаза мистера Райдера были тёмными, круглыми и словно удивлёнными.

Репутация викария также была незаурядной. В своём пуританстве он был яростен. А к тем из прихожан, которые, по его мнению, выказывали слабости, – буквально беспощаден. В окрестностях ходило много историй о его бескомпромиссной войне против того, что он называл «грехами плоти». Рассказывали, что однажды преподобный встретил парочку деревенских влюблённых, гуляющих воскресным днём по окрестностям. Он прочитал им настолько строгую лекцию, что они не только сумели «распутаться» (подвиг, который не покажется лёгким любому, кто наблюдал сложности, связанные с охватом рукой талии, сцеплением пальцев, пожатием предплечья и т.д.), но и поспешили домой, стараясь держаться друг от друга на расстоянии. Он яростно набросился с проповедью на несчастную жену фермера, которая однажды явилась на службу в платье с несколько более оголённой шеей, чем было общепринято. А во время венчания поведение викария явно свидетельствовало, что он действует через силу, так что процедура оказывалась очень краткой.

У Терстонов преподобный обычно говорил мало, если только вопрос его не задевал. И я заключил, что его приглашали из сострадания: ни доктор, ни Мэри Терстон не считали, что у себя дома он ел досыта.

И на этот раз я предпринял одну или две попытки заговорить с Райдером, но он отделывался ничего не значащими односложными словами. Однако внезапно он повернулся ко мне.

– Мистер Таунсенд, – сказал он, – я хочу задать вам один вопрос. – Тон, которым он это сказал, был довольно странным. Голос викария звучал глухо, почти страстно. В нём не слышалось никакого извинения. Выглядело так, как будто викарий собирался дать мне шанс защититься от какого-то серьёзного обвинения. Затем он, казалось, снова отдалился и уставился на огонь.

– Вы можете, – сказал он наконец, не глядя на меня, – успокоить меня. Я надеюсь, что можете. – Я ждал. Тогда викарий снова резко повернулся ко мне. – Не замечали вы чего-нибудь в этом доме? Чего-нибудь, что идёт не так, как должно идти? Чего-нибудь... недолжного?

Я подумал о Дэвиде Стрикленде, скрытно выходящем из комнаты Мэри Терстон, но улыбнулся и бодро ответил:

– О господи, нет, мистер Райдер. Я всегда считал этот дом образцовым.

Преподобный вёл себя настолько странно и эксцентрично, что я даже забыл обвинить его в неуместности вопроса. Впрочем, его можно было обвинять не больше, чем ребёнка, когда тот обсуждает проблемы родителей. Я почувствовал значительное облегчение, когда, наконец, открылась дверь и вошёл Сэм Уильямс. После этого разговор стал более естественным.

Обед, как я помню, прошёл весело и очень оживлённо. Мы все ели с неподдельным удовольствием, и Терстон был очень оживлён, демонстрируя какой-то рейнвейн, купленный на аукционе в соседнем поместье. Столл обслуживал нас почтительно-мгновенно (сочетание, доступное лишь самым опытным слугам), и всё это было привычно превосходно.

Тем не менее, когда Мэри Терстон по традиции на некоторое время удалилась, было немного неприятно, что с нами остался викарий, – мрачно сидящий за столом, сурово отказавшийся от портвейна и лишающий остальных возможности говорить более свободно, чем в присутствии хозяйки. Не то чтобы послеобеденная беседа у Терстонов когда-либо была особенно грубоватой – это не так. Но молодой Стрикленд, несмотря на свой довольно несносный характер, умел ловко рассказывать забавные истории, и, я, например, был подавлен наступившей – вероятно, только из-за присутствия мистера Райдера – тишиной. Когда кто-то предложил сыграть в бридж, стало легче, хотя ни Терстон, ни я не особенно любили карты.

В тот вечер некоторые из нас чувствовали себя усталыми. И я нисколько не был удивлён, когда довольно рано молодой Стрикленд поднялся и извиняющимся тоном сказал, что идёт спать, пояснив, что в этот день рано встал и чувствует себя утомлённым.

– Виски с содовой, прежде чем уйдёте? – предложил Терстон из-за карточного стола.

Но Стрикленд неожиданно отказался:

– Нет, огромное спасибо, – сказал он, – думаю, мне действительно лучше сразу уйти.

Он кивнул нам, и покинул комнату.

В тот момент я не заметил времени, но впоследствии вычислил, что было около половины одиннадцатого.

Затем настала очередь Алека Норриса. Он предложил завершить бридж после следующего роббера. Алек играл с Терстоном, Уильямсом и мной, в то время как викарий и Мэри Терстон что-то с интересом обсуждали, сидя на диване.

– Вы, наверное, захотите присоединиться к игре, миссис Терстон, – сказал викарий, – ну а мне самое время идти домой.

– Но это же совсем недалеко, Райдер, – вежливо заметил Терстон, хотя я не думаю, что хоть кто-то из нас стал бы жалеть об уходе викария.

– Нет. Я пройду через сад. Буду дома через пять минут, – и, выразив благодарность за приятный вечер, он удалился.

Мы действительно сыграли ещё один роббер, но игра шла не слишком успешно, поскольку Мэри Терстон была слабым игроком, а Сэм Уильямс, который был её партнёром, относился к бриджу вполне серьёзно. И мы закончили игру как раз тогда, когда часы пробили одиннадцать.

– Нет, – сказала Мэри Терстон, – действительно хватит. Я огорчаю бедного мистера Уильямса. Кроме того, одиннадцать часов – это моё время идти спать.

Это было совершенно верно. Как у маленького ребёнка, у Мэри Терстон было своё фиксированное время отхода ко сну, и если она не ложилась вовремя, то всегда чувствовала себя виноватой. Я помню, что в прошлом достаточно часто наблюдал, как, услышав бой часов, она целовала мужа и желала нам спокойной ночи с бесхитростной и даже несколько детской улыбкой.

Итак, она оставила нас – Уильямса, Терстона и меня – втроём, чтобы мы могли насладиться столь желанным виски.

Оглядываясь назад на ту ночь, я с благодарностью вспоминаю, что с того момента и до… до трагедии, всё время оставался с двумя остальными. Ни один из нас не покидал комнаты. Наше пребывание здесь за разговором спасло нас, как вы увидите, от множества допросов и прочих неприятностей. Правда, однажды я вспомнил о письме, которое лежало в кармане пальто, и решил за ним сходить. Я уже пересёк комнату и открыл дверь, но, к счастью, в этот момент Уильямс спросил меня о чём-то, вопрос меня заинтересовал, я решил ответить и не пошёл дальше. И у меня есть достаточно веская причина, чтобы этому радоваться.

Прежде чем оставить нас, Мэри Терстон включила радиоприёмник, и, хотя ни один из нас не воодушевился усилиями популярного эстрадного оркестра, старающегося развлечь Великобританию, мы не стали его выключать. Это дало нашей беседе некий нейтральный фон. Поскольку я уже был на ногах, то намеревался выключить его, и сделал бы это перед тем, как сесть. Но я помедлил, чтобы ответить на вопрос Уильямса, и именно во время этой паузы мы услышали первый крик.

Поскольку большая часть последующего расследования зависела от времени наступления событий, я хотел бы иметь возможность установить его точно, но могу лишь утверждать, что это, должно быть, случилось приблизительно в четверть двенадцатого. Я вновь закрыл дверь и как раз возвращался к двум остальным моим собеседникам у камина.

А теперь следует сказать, что у меня нет никакого желания леденить вашу кровь или подчёркивать ужасные аспекты этого дела. Но я действительно прошу вас вообразить весь произведённый эффект. Осенним вечером мы находились в весёлом гостеприимном доме, спокойно потягивая виски в уютном свете камина. Мы хорошо знали друг друга и дом. Не было ничего, способного пробудить даже самое слабое представление о зле или несчастье. Мы были нормальными английскими людьми в совершенно обычном доме. И вдруг – казалось, прямо над нашими головами – раздался исполненный ужаса женский крик. Именно неожиданность ошеломила меня. Не звук или его значение, а внезапность потрясения.

Ещё до того, как мы вскочили на ноги, раздался второй крик и третий, и этот третий был самым пугающим, поскольку медленно затихал, становясь неслышным. К тому моменту мы уже были на лестнице. Терстон бежал первым. «Мэри!» – закричал он и, несмотря на свой вес, взлетел наверх, как перепуганный мальчик.