Текст книги "Эвтаназия? Эвтелия! Счастливая жизнь — благая смерть"

Автор книги: Ласло Бито

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Отличаемся ли мы друг от друга по параметрам нашего внутреннего мира?

Поскольку внутренний мир человека я считаю безграничным, то не могу предполагать, будто бы мой внутренний мир более безграничен, нежели чей-либо другой. Безграничность потому и безгранична, что не имеет пределов. К выводу об отсутствии различия между параметрами нашего внутреннего мира можно прийти и на основе чисто практических наблюдений. Ведь не существует какой-либо значительной разницы – за исключением редких, патологических случаев – между вместилищем этого мира у разных людей, то есть в размерах мозга, его анатомической структуре, химическом составе и механизме деятельности.

Стало быть, наш внутренний мир отличается от других предположительно не физическими данными – глубиной, шириной, высотой свода, – а качеством информации, содержащейся в банке памяти. Вероятно, именно это и определяет во всей полноте нашу инакость, индивидуальность.

Разумеется, и в этой области можно обнаружить удивительные различия, к тому же в числовом выражении – например, при так называемом тесте на IQ, то есть на коэффициент интеллектуального развития. Мой профессор психологии рассказывал как подлинную историю, которую я здесь изложу в качестве курьеза. Ясно одно: тест на IQ требует осторожного подхода. А теперь обещанная история.

Два антрополога вместе с группой студентов в летней экспедиции занимались изучением жизни примитивного африканского племени, практически не соприкасавшегося с западной цивилизацией. Ученых очень интересовало, как удается аборигенам столь безошибочно ориентироваться во мраке джунглей и преследовать зверей, следы которых сами они не могли распознать. Поражало ученых и доскональное знание звериных повадок, позволявшее туземцам сооружать замысловатые капканы, а также эффективность их лекарственных травяных настоев.

В конце концов было решено провести среди представителей племени тест для проверки интеллектуального развития. Цель эксперимента заключалась прежде всего в том, чтобы определить, все ли члены племени обладают сходными ментальными способностями, или же большинство лишь слепо копирует действия более развитых в интеллектуальном отношении индивидов.

Ввиду языковых трудностей тесты строились на изобразительном материале. Среди прочих был и тест-лабиринт, путь между двумя точками которого можно было проделать (то есть начертить) различными способами. На следующее лето тесты были розданы, заполнены испытуемыми и увезены в университет для последующей обработки. Каково же было изумление исследователей, когда оказалось, что коэффициент интеллекта большинства туземцев чуть ли не в пять раз ниже уровня американских студентов.

Летом экспедиция вновь вернулась в Африку, ученые обратились за разъяснениями к вождю племени – осторожно, тактично, чтобы его не обидеть. Вождь просит показать тесты. Вначале ему дают те карточки с лабиринтами, где результаты оказались самыми слабыми. Он смотрит на первую и говорит: очень хорошо. Вторая – еще лучше. Третья – очень ловкое решение. И так далее. Наконец один из ученых склоняется к нему: «Но посмотрите, ведь путь к цели был бы гораздо короче, если бы он здесь свернул влево, а не вправо. А вот тут он идет прямо вместо того, чтобы снова повернуть направо». Вождь смотрит на профессора долгим, недоумевающим взглядом, затем неохотно и тихо, чтобы остальные не услышали, поясняет: «Да, но ведь тогда врагу проще напасть на его след». Ему было неловко ронять перед соплеменниками авторитет белого человека, который сам не в состоянии додуматься до таких простых вещей!

Что правда, то правда: мы часто считаем другого глупее себя и почти всегда полагаем таковым мыслящего иначе, чем мы сами. В одном я убежден: нет оснований предполагать, что у человека, который на основании теста с лабиринтом показался нам глупым, внутренний мир более узок, чем у того, кто в том же задании теста достигает цели кратчайшим путем.

Наш внутренний мир не расширяет своих бескрайних пределов, если мы выражаем свои мысли так, чтобы они были доступны для понимания других. Даже если мы их записываем. Этим мы в лучшем случае обозначаем то, что уже освоено нашим разумом. Точно так же не расширятся границы Вселенной, если размышлять над ее бескрайностью или же писать и говорить об этом.

Под безграничностью нашего внутреннего мира я понимаю отнюдь не безграничность вмещаемых в нем знаний. Напротив: она проявляется в том, что (не говоря уже о неограниченном многообразии наших чувств) даже малая толика знаний способна породить несметное число мыслей, подтолкнуть к выводам, создать фантастические миры и образы. Зачастую даже во сне. А бывает и так: в состоянии бодрствования мы не отдаем себе отчета в этой творческой деятельности разума, и ее результат «осмысливается» во сне. А есть и такое, что можно извлечь из бесконечности нашего внутреннего мира лишь с помощью специалистов.

Меня не слишком занимают вопросы, существует ли связь – мистическая или же посредством неведомых нам физических излучений – между нашими индивидуальными внутренними мирами. Теоретически все индивиды, существующие в одном и том же измерении – скажем, в мире мыслей, – могут существовать только лишь в одной и той же бесконечности. Возможно, именно в этом и заключается для нас волшебство трансцендентного: это и есть то бесконечное пространство, где все мы едины.

Ограниченность нашего сознания и безграничность подсознательного

Итак, я убежден, что в богатстве нашего подсознания, нашего внутреннего мира разница между людьми гораздо меньше, чем можно было бы подумать, исходя из сознательных проявлений разума. Вот только один пример. Наши мысли формулируются на каком-либо языке, чаще всего на родном. В моем случае этот процесс раздвоился. О своих исследованиях мозга и глаза, которые я проводил в Америке и Англии, я и по сию пору всегда думаю на английском языке, в то время как обо всем прочем – на родном венгерском. В то же время бывает и так, что люди, вынужденные общаться на неродном для них языке, формулируют свои мысли, испытывая воздействие структурных особенностей этого чужого языка. Пожалуй, именно поэтому языком, наиболее подходящим для философских работ, многие считают немецкий.

А вот в подсознательном мире мы обращаемся с информацией абсолютно непостижимым образом, если вообще этот процесс можно назвать обработкой информации. Однако можно быть уверенными в том, что даже используемый в разговорной речи язык не является единственным коммуникативным посредником между центрами мозга. На это указывает тот факт, что животные, обладающие мозгом, весьма сходным с нашим, но в отличие от человека лишенные дара речи, тоже оказываются способны к решению проблем, не объяснимому инстинктивными реакциями и требующему умственных функций; есть и другие признаки, указывающие на наличие умственных и эмоциональных мозговых механизмов, аналогичных нашим.

На мой взгляд, разница в сознательных и подсознательных функциях мозга подобна различию между видимой, поверхностной оболочкой тела, соприкасающейся с внешним миром, и совокупностью внутренних органов. «Внешние» отличия очень разнообразны и легко распознаваемы, точно так же, как отличаются друг от друга люди с бархатистой или шершавой кожей и с разным ее цветом: белой, желтой, красноватой и темных оттенков вплоть до черного. Люди отличаются также цветом глаз и волос, но все это поверхностные различия, а если взять здоровых индивидов примерно одинакового возраста, то даже специалисты вряд ли углядят разницу в их внутренних органах.

Под кожей все мы одинаковы, говорили поборники расового равенства в Америке, когда цвет кожи во многих южных штатах (а в сфере общественной жизни – во всех) ставил непреодолимые барьеры между миллионами людей. Это внутреннее сходство не случайно, ведь функции наших органов одинаковы независимо от того, к какому климату пришлось адаптироваться нашим пращурам.

Но если думать, будто мир подсознательного несравненно больше и богаче сознательного, не следует ли в таком случае стремиться к тому, чтобы поднять до сознательного уровня как можно большую часть области подсознательного? Нет, не следует. Лично я давно, еще во времена моей научной карьеры, стремился к обратному (что сопряжено с большим риском): ограничивая сознательное мышление, уступать как можно больший простор подсознательным механизмам. По-моему, мне это удалось, и даже чересчур хорошо. Я заметил, что с течением времени все реже стал получать ответ на поставленные вопросы сразу же – возможно, потому, что, как правило, отвергал первые, спонтанные ответы. Но затем, часы или дни спустя, сознание вдруг получало один за другим ответы – порой весьма неожиданные, но, как правило, вполне обоснованные.

Зачем я стремился развивать, культивировать свое подсознание? Дело в том, что я убежден: сознательные функции разума, которые (как я уже упоминал) используют в том числе и язык, предназначенный для речи, действуют гораздо медленнее, чем бессознательное, «оперативная система» которого нам неизвестна. Или – что гораздо важнее: если четкие логические ассоциации ведут сознательный ход мысли по знакомой проторенной дорожке к ответам, которые обогащаются и углубляются в основном лишь за счет их словесного формулирования, то неизведанные пути подсознания могут подвести к таким новым открытиям, которые можно воспринимать как исходящие не от тебя самого, а извне. Понятно, что только так это и воспринималось людьми до открытия мира подсознания.

Не исключено, что оба эти явления человеческого разума действуют на основе совсем разных принципов. Примерно как цифровой компьютер, применяющий биноминальный 0/1, или «да»/«нет» язык, работает иначе (во многих отношениях медленнее и менее удовлетворительно), чем давние системы аналогов, не использовавшие вообще никаких языков.

Возможно, кому-то покажется удивительным, что я упрекаю в медлительности цифровой компьютер, который способен, например, в мгновение ока найти в пятисотстраничной рукописи внесенное в поисковую программу слово, скажем, «хитрец». Но если память вдруг подведет и окажется, что в рукописи вместо «хитрец» было написано «продувная бестия», то поиски зайдут в тупик.

Конечно, теоретически возможно разработать поисковую программу, которая пробежится по всей мировой литературе, чтобы подыскать ассоциативное выражение. Однако скорее всего компьютер станет услужливо подсказывать неподходящие варианты с синонимами, поскольку такой ход логики лежит на поверхности.

Сознательная функция мозга нередко дает сбои: например, когда не помнишь, куда задевал ключи. Сколько ни ломай голову (на редкость удачное выражение для характеристики фрустрации, часто сопровождающей сознательное мышление), ключи не находятся. Затем, через пять минут, когда ты уже занят совсем другим, тебе приходит на ум, куда ты положил ключи. Это тоже очень правильное выражение. В самом деле, откуда еще может прийти на ум – то есть в сознание, – если не из подсознания?

Поскольку о механизмах подсознательного мы не знаем и тысячной доли того, что предполагаем о сознательном мышлении, то начнем с последнего, для которого характерно использование языка. Язык существует лишь во времени, причем линейно, в одном измерении. Отсюда и его ограниченность, замедленность: «Когда вернулся домой, сразу прошел на кухню, поставил пакет с покупками и бутылку молока на стол, – говоришь ты себе чуть ли не вслух и почти видишь в картинках свои действия, а сам при этом неотступно думаешь о пропавших ключах, – потом убрал продукты в холодильник…» – прокручиваешь дальше в памяти привычные действия. Ключи должны быть где-то здесь, коль скоро удалось попасть в квартиру, – успокаиваешь себя и садишься к телевизору смотреть последние известия. Через несколько минут наступает озарение: ну как же, пока я отпирал дверь, бутылка с молоком чуть не выскользнула из рук! Пришлось оставить ключ в замке, а потом дверь захлопнулась… Выходишь на лестничную площадку – и вот он ключ, торчит в замке.

Весь мозг человека – за исключением каналов передачи информации – состоит из сходных по типу клеток (если и отличающихся, то лишь соотношением локального распределения), как же тогда объяснить разницу между функциями сознания и подсознания? Сознательное мышление логически приводит ко всему привычному, но к непривычному вряд ли способно привести. В особенности если его подгонять, подстегивать: тогда оно перескакивает от совершенно очевидного к возможно вероятному.

Подсознание не подстегнешь, оно, по-видимому, неподвластно времени. И навряд ли оно линейно. Я склонен представить его себе в виде некоего хаоса, где все происходит одновременно и в разных измерениях. Или, пожалуй, в виде какой-нибудь голограммы, в каждой отдельной точке которой содержится целое. Разумеется, это всего лишь досужие предположения, призванные продемонстрировать непреложный факт, а именно: я понятия не имею, какие механизмы действуют в подсознании, но, судя по его проявлениям, думаю, что оно способно на удивительнейшие вещи.

Я уже упоминал, что в период своей научной деятельности при написании исследовательских работ я частенько полагался на подсознание: по моему убеждению, это приводило к таким поразительным умозаключениям, доказательство которых перед коллегами отнимало у меня годы, а в одном случае более десятилетия. Приведу один пример.

Как известно, при прохождении младенца через узкий родовой канал его мозг испытывает настолько острую нехватку кислорода, что это может привести к мозговым травмам. Этот трудный и очень опасный путь (до введения практики кесарева сечения) вынужден был пройти каждый, а значит, мозг каждого из нас подвергался по крайней мере частичной нехватке кислорода. Поэтому у меня возник вопрос: выработался ли за миллионы лет в процессе естественного отбора физиологический механизм, который обеспечивал бы хоть частичную защиту нашего столь ранимого мозга от кислородного голодания? Учитывая клиническую важность проблемы, мне хотелось, чтобы исследования проводились на сей раз не на крысах, а на обезьянах, мозг которых гораздо ближе к нашему. Я обратился за содействием к коллеге, в распоряжении которого находились беременные самки макак резусов.

Мы условились написать две работы: в мою задачу входила обработка основной темы, а остальные, в высшей степени интересные результаты опыта должен был описать он. За несколько месяцев я подготовил свою часть и вместе со всеми записями экспериментов, а также с аналитическими данными отправил коллеге, чтобы тот мог составить вторую часть. Неделю-другую спустя он позвонил мне, чтобы сообщить безрадостную весть: он долго бился над материалом, но не нашел ничего стоящего в необработанных мною данных. Целостная картина не складывалась. Я попросил его прислать все материалы обратно: вдруг до чего-нибудь додумаюсь. Чутье подсказывало, что в полученных нами результатах таится важный ответ на наши вопросы.

Я тоже не одну неделю бился над решением загадки, но все впустую! У меня тоже никак не складывалась общая картина. Тогда пришлось прибегнуть к испытанному методу: я отложил работу в сторону и намеренно не позволял себе заниматься ею. И долгое время спустя, подобно свету, озаряющему в ночи каждый закуток, вдруг пришло решение. Картина сложилась, но совершенно неожиданная и настолько далекая от той, на какую мы рассчитывали, что мне пришлось полностью переработать уже готовую свою часть рукописи. Коллега тоже был поражен, увидев окончательный результат.

Можно было бы привести еще немало примеров, но я убежден: каждому из читателей случалось – и не один раз – пережить подобное озарение, к которому привел неосознанный ход мыслей. Поэтому можно понять наших пращуров, которые считали подобные мысли приходящими откуда-то извне, внушением какого-то божества или Божественным откровением. Равно как и порожденные этими мыслями легенды, притчи и видения, не существующие в реальной действительности картины и образы, которые являлись их внутреннему взору и которые теперь известны нам как удивительные порождения их фантазии.

Я считаю исключительно важной должную оценку роли подсознания в аспекте вопроса о легкой или мучительной смерти: проблемы эти можно до поры до времени игнорировать, но рано или поздно все равно неминуемо столкнешься с ними в поисках ответа. Как и при обсуждении любого круга проблем, в равной степени затрагивающих наши разум и чувства. Ведь для решения подобных комплексных вопросов, для отказа от закоренелых предрассудков необходимо задействовать все функции мозга.

Цель всех этих моих рассуждений сводится к тому, чтобы убедить читателя не отказываться от постановки вопросов и поиска приемлемых ответов лишь потому, что во время чтения «не складывается картинка». В особенности это касается следующего раздела книги, где я анализирую с необычной, на первый взгляд, точки зрения краеугольные тезисы, догматы и мифы нашей цивилизации, внедрившиеся в наше сознание и определяющие наше отношение к смерти.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
СМЕРТЬ, СТРАХ СМЕРТИ, ПОСМЕРТНОЕ БЫТИЕ И НАДЕЖДЫ НА БЛАГОЙ КОНЕЦ В ИУДЕОХРИСТИАНСКОЙ КУЛЬТУРЕ

Кто вел праведную жизнь, заслуживает легкой смерти – этой обнадеживающей мыслью пронизана вся иудеохристианская культура. В действительности же образ жизни человека обусловливает его кончину лишь в биологическом смысле (например, количество поглощенного никотина за годы курения). Смертельная, унизительная болезнь может быть уготована и праведнику, и закоренелому грешнику. А после того как в большинстве стран упразднили смертную казнь, какой-нибудь серийный убийца имеет шанс спокойно и без физических страданий скончаться от старости так же, как, скажем, мать Тереза.

Хорошая и плохая смерть

Если думать только о себе, а не о родных, семье, то, пожалуй, лучшей смерти, кроме как скоропостижной, неожиданной, и не пожелаешь. Но если человек не предполагал уйти из жизни в одночасье, если не успел сказать близким нечто важное, не успел простить причинивших ему зло, не завершил необходимые дела – все эти обстоятельства, не говоря уже об улаживании множества юридических формальностей, окажут негативное воздействие на проявление естественной скорби, омрачая или усугубляя тягостные переживания родных и любимых людей.

Неужели мы избрали бы для себя «милосердный» внезапный конец, если бы в зрелом возрасте, скажем, в день своего сорокалетия нам представилась возможность выбрать себе кончину? Даже будь у нас элементарное и закрепленное законами право умереть легкой смертью с сочувственной помощью окружающих? Даже успей мы к нами же назначенному сроку завершить все свои земные дела и должным образом, в духе принципов эвтелии проститься с близкими?

Я уже не раз упоминал, что в ситуации опасности, угрозы для жизни страх смерти является естественной защитной биофизиологической реакцией и важной составной частью заложенного в нас вышнего попечительства. Инстинкт призывает к осторожности, подталкивает к бегству, стоит только показаться хищным зверям или вдруг разверзнуться пропасти под ногами.

Не с этим животным страхом следует бороться, подавляя его в себе, а со страхом смерти, сопровождающим осознание собственной смертности, страхом, способным отравить человеку жизнь. Следует избавляться не от страха, защищающего нас перед лицом опасности, но от парализующего ужаса перед неизбежным концом, умиранием, агонией – ужаса, омрачающего последние годы жизни.

В каждой культуре были свои методы, свои системы верований и обрядов, которые помогали освобождению от страха смерти. Последователей христианского учения спасала от него вера в потустороннюю благодать для тех, кто на земле вел праведную жизнь; вера в искупительную силу страдания помогала претерпеть предсмертные муки, а для людей истово верующих, мучения на смертном одре даже имели свою притягательность.

Таким твердым в вере – какую бы участь ни уготовила им судьба, сколь длительным и тяжелым ни было бы умирание – вряд ли нужна посторонняя помощь. Ведь, с их точки зрения, это хорошая смерть. Их вера включает в себя эвтелию.

Однако истинных, убежденных поборников веры, похоже, становится все меньше и меньше, и тенденция эта, по всей видимости, сохранится. И дело не в том, что люди изменились или ослабла потребность в вере. Для такого вывода нет никаких оснований. Генная система, выработанная за миллионы лет и, по сути, определяющая способности человека, вряд ли изменилась за время язычества и многобожия или за тысячелетия монотеизма. Изменилась не сила веры, но ее объект и субъект.

В эпоху язычества физический мир представлялся неведомым и грозным, а идолы, божества были знакомы. Теперь мы познали физический мир и его законы – от атомного ядра до звездных систем, от ядра клетки до строения нервной системы человека – и пришли к ошеломляющему выводу: то, что мы называем Богом, не поддается познанию. Намеренно употребляю слово «что», ибо «кто» указывало бы на антропоморфное представление о Боге, возвращающее назад, к язычеству. Ведь из Библии известно, что наши предки были почти не способны отринуть идолопоклонство. Достаточно вспомнить хотя бы историю золотого тельца. Моисей сошел с горы Синай с двумя скрижалями Закона Божия. «Когда же он приблизился к стану и увидел тельца и пляски, тогда он воспламенился гневом, и бросил из рук своих скрижали и разбил их под горою» (Исх. 32:19). Затем Моисей повелел истребить три тысячи человек, но и этого урока оказалось недостаточно для сынов Израиля, они то и дело возвращались к многобожию, доставляя немало забот пророкам. После многих десятков тысяч лет идолопоклонства и политеизма порвать с языческими обрядами было не так-то легко, ведь, согласно Библии, в эпоху Моисея евреи всего лишь в течение несколько поколений жили при монотеизме. Да и то большую часть этого времени – поддавшись коварным уловкам Иосифа – они провели не в Земле обетованной, а в Египте, в поклонении египетским богам.

Даже в обрядах нынешних главенствующих религий, например окуривании благовониями, жертвоприношении и т. д., проглядывает связь с языческим прошлым. Как знать, может, именно эти – теперь уже ставшие лишь символическими – обряды и привлекают иных верующих в храмы.

Традиционные религии утрачивают свое прежнее влияние – особенно в Европе и Северной Америке, – и объясняется это прежде всего тем, что вероучениям не удалось «идти в ногу» с бурным развитием науки и ростом знаний в последние века. Пропасть, отделяющая мир верований, религиозный мир от того, что принято считать движущими пружинами, факторами развития современного общества, становится все глубже.

В нашем монотеистическом мире уже давно одержана победа над множеством языческих богов, но объективное знание завоевывает все большие пространства из подвластных им прежде владений. К примеру, мы теперь уже мало верим в целительные силы обрядов жертвоприношения, заговоров и заклинаний, которые были характерны для древних религий. Нынешние ритуалы вряд ли способны оказать на человека столь сильное воздействие, какое оказывали на наших пращуров алая кровь жертвенных животных, тошнотворный запах горелого мяса, пляски дервишей, шаманов или всей общины. Пение и музыка. Грохот барабанов и дробный топот множества ног. Зрелище похожих на живых богов, разодетых в золото жрецов. Дурманящий аромат кадильниц.

Теперь даже шарлатаны, норовящие всучить нам якобы «целебные» средства, не решаются ссылаться на Божью милость и используют в качестве прикрытия науку. Жаждущего излечиться пациента вводят в заблуждение наукообразными теориями, хотя уже давно существуют методы точной диагностики и апробированные надежные лекарственные средства. Отходя от традиционных религий, люди в попытках вернуть здоровье, заполнить душевную пустоту, установить связь с усопшими, если не удалось должным образом с ними проститься и оплакать утрату, все чаще обращаются к новоиспеченным знахарям и колдунам, а то и к мастерам регрессивного гипноза.

Монотеистическим религиям пора бы вступить в третье тысячелетие, однако они каким-то непостижимым образом по-прежнему цепляются за те древние знания, которые господствовали во время их возникновения, и это вряд ли соответствует нашим ожиданиям. Нам необходима такая обновленная система верований (и соответствующих институтов), которая бы отвечала потребностям в трансцендентном каждого из нас – будь то верующий человек или агностик, – которая сделала бы достижимой веру в посмертное бытие и избавила человека от страха смерти. Эвтелия – которая, как увидим в дальнейшем – охватывает круг, куда более широкий, чем эвтаназия, способна решить и эти проблемы. Более того, возможно, именно в этом и заключается ее духовный смысл.