Текст книги "Пейзаж с эвкалиптами"

Автор книги: Лариса Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

2

Странно просыпаться по утрам в незнакомой комнате и видеть перед глазами потолок, непривычно скошенный, и пятна света на степе, клетчатые от сетки, – окна плотно затянуты от разных тропических летающих, и занавески на толстой подкладке. Ей хочется распахнуть все это, по сибирской привычке, но не положено…

А за окном близко, через воздушный проем, уже чужое окно соседнего домика и чужая территория. Когда там подняты жалюзи, можно увидеть внутренность пустоватой комнаты, почему-то с циновками на полу и огромным, как очаг, камином. Тетушки говорили, там живет оригинал – канадский профессор. Оригинал он в том смысле, что снял этот дом. С другой стороны от него соседи – «аборидженс», как говорят тетушки, и никто не хотел тут селиться. Но канадец просто не понимал, какая разница, и поселился. Она лично тоже не понимает: видела она этих соседей – как все, в белых рубашках и шортах, ну, темноватые немного и курчавые. Перед домом у них стоит на шестке флаг, где сплетаются желто-синие цветные полосы – какой-то ассоциации… Но, говорят, еще бывают иные аборигены – вдали от городов…

Просыпается она по утрам с чувством непроходящей усталости, словно только что положила на подушку голову – еще бы, после такой непрерывной «светской жизни»! Тетушки уже ходят за дверями но коридорчику и спрашивают друг у друга: «Наша Елена проснулась?» «Наша Елена»! И нужно подыматься, опускать ноги в пушистый голубой коврик, надевать подаренный ими батистовый халатик в цветочек и идти под душ. – по утрам, как здесь принято (а не вечером, как она привыкла залезать в ванну в Сибири).

Тетушки пьют свой «орандж» и ранний чай на кухне, в таких же ситцевых пеньюарах, и она, с трудом разжимая веки даже после душа, идет к ним, потому что это единственное время, когда можно поговорить, а потом ее опять увезут куда-нибудь. Тетя Лида и тетя Валерия – обе седые, стриженные по-современному, только тетя Валерия еще подкрашена сиреневым колером.

– Что ты будешь кушать? Мы купили тебе бананов. В них есть витамин для зрения! – Здесь вообще все очень озабочены потреблением витаминов, и покупная ела насыщена ими до предела, и в рекламах по телевизору прыгают и пыряют цветущие дети, ставшие такими сильными в результате этой витаминизированной еды! На завтрак у тетушек концентрированная пшенично-кукурузная желтая шелуха, насыпанная в чашку холодного молока.

Она пьет чай с молоком, но без сахара (вредно для здоровья!) и не с хлебом, а с тостами, поджаренными в специальной машинке (чтобы не растолстеть!), и говорит о семейных событиях пятидесятилетней давности – что было после них, тетушек, в том городе Харбине, откуда они уехали совсем молодыми Девушками, и как живет теперь в Сибири их старший и любимый брат Константин. Она рассказывает про отца что-нибудь веселое, как он загорает на Обском море в свои восемьдесят с лишним и как танцует на вечерах в домах отдыха, куда ездит в зимние пенсионные сезоны регулярно. Тетушки восторгаются его бодростью и энергией, да еще в таких страшных климатических условиях: подумать только – мороз сорок градусов! Для Австралии, где самое холодное зимнее время – плюс семь, такие минусовые температуры просто невообразимы.

Дом тетушек легкий, деревянный, из ребристых досточек, как большинство старых домов в Брисбене, выкрашен белой краской и, как у нас говорят, в двух уровнях – верхние комнаты выходят в садик, нижние – прямо в переулок, узенький и горбатый. Ниже но переулку, как уже было сказано, живут канадец и «аборидженс», выше – сухощавый шотландец, который постоянно стрижет свою траву и жжет сухие листья. Тетушки сообщили ему, что у них гостья из России, и теперь он непременно раскланивается с нею и говорит что-то, по-видимому, доброжелательное. На этом соседские отношения заканчиваются. Зайти в дом запросто здесь не принято.

Вуллонгабла – старый район Брисбена, где селились первые из русских в Австралии, и потому не удивительно: пойдешь вниз через магистраль – православный собор, маленький, дощатый, но собор все-таки; пойдешь вверх по переулку – Серафимовская церковь. Надо сказать, смотрится она как-то неуместно на этой белой от зноя улочке в ряду дощатых иностранных домиков, рядом с «готикой», ниже шпиля которой и висел в первую ее ночь здесь перевернутый месяц.

В столовой у тетушек, как и всюду, мягкие от паласа полы. А все остальное – как в нормальной русской квартире дореволюционного периода: лампадка горит перед иконами и висят на стенках семейные фотографии, в том числе того деда Савчука, что уже на ее памяти уезжал из Харбина в Австралию.

А в девяностые годы прошлого века Григорий Савчук, тогда еще рослый, чернобровый хлопец с Черниговщины, уезжал с Украины на Дальний Восток, на заработки.

Ехал с другими такими же парнями, весь багаж которых состоял из деревенского деревянного сундучка, через Одессу, пароходом «Старая Москва», и если не вокруг Африки, то вокруг Индии – определенно. Три месяца валялся в трюме на парах, мучился от морской качки и взирал с изумлением на бездонные хляби океана. (Все-таки он был очень молод тогда, как ее теперешний Димка, даже еще младше.) А путешествие это считалось но тем временам даже комфортабельным, потому что его родные дядьки ехали на Дальний Восток год, на телегах по всему Московскому тракту, поскольку железной дороги через Сибирь тогда еще не было. И Савчук ехал, завербованный на постройку этой дороги, только с дальнего ее конца – от Тихого океана.

От Владивостока Савчук шел с изыскательской партией на Никольск-Уссурийский, копал шурфы и носил рейки поначалу, а затем, видимо, постигал и кое-что большее в дорожно-строительной профессии цепким своим мужицким умом. В городе Уссурийске встретил он в городском саду Марусю – барышню с толстой косой, кружевной воротничок вокруг тоненькой шейки, завитки темно-русые на висках (смотри семейную фотографию), а глаза продолговатые и золотисто-карие, как у тигренка, что привезла партия из тайги. По-видимому, и в те времена бывали внезапная любовь и отъезд на трассу из родительского дома, как во времена нашего БАМа. Одним словом, Савчук женился и увез Марусю на тот очередной будущий разъезд, где тоже тогда ничего еще не было, кроме сопок и бараков. Там родился первый сын – Константин.

А потом партию повернули на запад, на КВЖД. И ничего, практически, не изменилось для Савчука – те же распадки в зарослях ореха и лимонника, тот же пьянящий запах зелени и саранки красные в травах, и речушки каменистые, стеклянной чистоты, через которые нужно вести мостовые переходы и скальные прижимы, по которым невозможно проложить линию. И даже местные жители, звероловы и искатели женьшеня, похожи – скуластые и желто-смуглые лица (как у арсеньевского Дерсу Узала), только теперь они назывались маньчжурами.

Савчук дошел с изыскателями до Харбина, там партию отправили на юг, на Порт-Артур, а он остался на строительстве дороги, на тех самых перегонах под Мулином, где проходил с партией. И это была эпоха, когда еще тигры запросто ходили по тайге, на разъезды нападали хунхузы (так и назывался один, где их обстреляли однажды, – «Засада»), и на этот случай на станции стоял наготове шест с пучком соломы и бутылкой керосина – если шест загорался сигналом среди ночи, Маруся хватала в охапку Константина и Валерию и бежала с другими женами путейцев в здание депо – отсиживаться, пока отобьют хунхузов. Слово «хунхуз» происходило якобы от понятия «красная борода», и, по ходившей версии, они действовали по принципу Робин Гуда – грабили богатых и осчастливливали бедных, но как оно было на самом деле – в ночной стрельбе – не разберешь. (Охраняли дорогу части Заамурской стражи, и где-то на другом участке дороги, в гарнизоне под Куанченцзы, в другой семье уже росла девочка, которая станет потом женой Константина).

Дорога отстроилась и начала работать, и, видимо, Савчук уже знал кое-что в те годы и умел, если получил должность дорожного мастера и свой участок на станции Ханьдаохэцзы. И была молодость и зрелость, и был красивейший угол земли – поселок на склоне сопки, увенчанный скалой, похожей на голову Наполеона в треуголке, и река внизу, в зеленой от ивняка пойме, с каменными плитами на быстрине, где грели на солнце свои животы ребятишки и удили рыбешку. И были еще дети – Максим, Алексей, Лидия. И была, конечно, казенная квартира в красно-кирпичном доме, той типовой кавежедековской постройки, что стояли по всей полосе отчуждения от Отпора до Гродеково, и где было все для жизни русского человека – погреб-ледник во дворе и сараи-коровники и, конечно, веранда, на которой при медлительных маньчжурских закатах можно было пить чай с вареньем из всего ягодного, растущего рядом в тайге и малино-смородиновых палисадниках.

Савчук никогда не думал, что он живет фактически за границей – настолько кругом было много своих – машинистов и служащих дистанции, и Дорога возила их, не ощущая границы, в Никольск-Уссурийский, где учились в гимназии дети, в гости к родне во Владивосток и на заимку под Шкотово. И то, что произошло в России в семнадцатом году, дошло сюда поначалу таким слабым отголоском, что не обеспокоило переменой жизни. Изменялось управление Дороги. Хорвата сменил Остроумов, но поезда ходили исправно, возили грузы и пассажиров, и жалованье служащим выдавалось так же. Правда, были митинги и красные флаги. Савчук – уже солидный мужик и человек рабочий – о царском правительстве не сожалел нисколько, а о большевиках просто не знал ничего, кто такие? Руки есть – работа будет, а семья порядочная – пятеро детей! И если бы сказал тогда кто-нибудь, что нужно бросать все и немедленно – пока граница открыта, потому что Дорога с двадцать четвертого года стала советско-китайской и продолжала так же возить и работать, – немедленно забирать семью и перебираться на ту сторону, иначе он весь род свой обречет на вечную эмиграцию, он просто не понял бы. Зачем и куда? На Черниговщине ни одной родной души, ни кола, ни двора, а здесь – дом – в казенной квартире…

Теперь на Дорогу приезжало начальство, командированное из Советской России. Порядок панели – строили и красили. Появились на улицах комсомольцы, который пели – «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка». А сам Савчук уже выходил на пенсию, старший сын учился в Харбинском политехническом, дети кончали школу… И был город Харбин, странный, не похожий на другие города мира.

И тут, собственно говоря, в конце двадцатых годов, выплывает из-за черты горизонта «золотая земля» – Австралия. Там живет дядька, бежавший из Владивостока в двадцать нервом, когда Красная Армия «на Тихом океане свой закончила поход». У него ферма и, конечно, нужны родственные рабочие руки. А что делать младшим сыновьям в Харбине, захлестнутом безработной толпой свалившихся в Маньчжурию колчаковцев? А почему бы и нет? Можно же вернуться, если что – Дорога работает, словно последний кровеносный сосуд с Россией, несет живой ток крови и пульсирует. Можно еще что-то думать и выбирать…

А потом захватят Маньчжурию в тридцать втором японцы, и Дорога перейдет в их руки. Тех, кто был командирован и кто имел советские паспорта, вывезет эшелонами Советская власть на родину, а все прочие, даже никогда не бежавшие и не воевавшие с Советской властью, останутся на веки вечные за кордоном, в одну кучу сваленные с остатками разбитой белой армии и прочими враждебными беженцами. И останутся до конца жизни под одной вывеской эмигрантов.

В тридцатом году уедут к братьям в Брисбен Лида и Валерия, в тридцать девятом – дедушка и бабушка Савчук, только дед Савчук не увидит Австралии, он умрет от сердечного приступа и останется лежать на крохотной корейской станции один-одинешенек, южнее того стыка трех границ – русской, маньчжурской и корейской, где повернула когда-то их партия на изыскания КВЖД. Далеко но отпустила его от себя земля, в которую вложил он труд свой без остатка.

А что стало с теми, младшими, детьми на золотоносной земле Австралии? Во всяком случае, тоже труд (рубили сахарный тростник и корчевали заросли), достаточно тяжкий, под вечным солнцем и изнурительный от сознания – только бы зацепиться, удержаться, накопить, чтобы стоило задуматься: а может быть, лучше, если бы это были Турксиб или Днепрогэс? Если уж пот и кровь, то – на свою землю!

Дядя Алексей рассказывал: «Был со мной забавный случай…» в скитаниях по «кантри» [6]6
  «Кантри» (англ.) – деревня.


[Закрыть]они с приятелем попросились переночевать на чужую ферму. Их пустили в пустой сарай, где были сложены на зиму мешки из-под шерсти. И они спали на этих мешках, и что-то ему было всю ночь неудобно, а приятель сказал, что ему тоже – неудобно. А утром обнаружили: под мешками семейство змей. Они лежали свернувшись, похожие на велосипедные покрышки, и были довольно несимпатичны, если знать, что от их укуса овца издыхает в течение часа. А если бы тем тоже показалось неудобным спать и они вылезли посмотреть, кто им мешает?

Этих змей всех видов, живущих в Австралии, она видела, когда ездила с дядей Максимом и сестрой Наталией на север от Брисбена на ананасные плантации.

…Наталия свернула с шоссе, притормозила перед входом в питомник, дядя Максим купил билеты и проспекты, и они прошли мимо киоска с сувенирами и живыми белыми попугаями на жердочках в просторный зеленый парк, состоящий, как принято в Австралии, из зеленых лужаек и отдельно стоящих деревьев. Наверное, австралийцы столько усилий потратили в прошлых своих поколениях на расчистку зарослей, что теперь глаз радует им только прозрачный ухоженный парк – никакой гущины.

Змеи лежали каждая в своем собственном каменном вольере с деревьями, камнями и озерками, но достаточно низком, чтобы можно было переползти и ближе познакомиться с посетителями. Наталия переводила названия – где черноголовый питон, а где тигровая змея. Они грелись на солнце, невозмутимо свернутые в клубки или вытянутые, поблескивающие бусинками глаз, с пятнистыми, растительных расцветок телами, мощными, гибкими и смертоносными. И, стоя перед этими презрительно невозмутимыми громадинами, можно было догадаться, сколько же неприятностей они доставили не привыкшим к такой живности в своей аккуратной Англии первым поселенцам Австралии, да и братьям Савчук в частности. Оказывается, перед тем, как рубить тростник, его поджигают у корня, тростнику не будет ничего, а все постороннее сгорит, и змеи выходят оттуда, пластами переползая через дороги.

В соседнем озерке, огороженном невысокой сеткой, лежали бугристые серо-зеленые, словно покрытые плесенью, бревна, и она прошла бы мимо, если бы Наталия не повлекла ее к ним фотографироваться – крокодилы! Живут, оказывается, свободно в речках Северной Австралии, и там на них охотятся аборигены!

А рядом в траве бродило такое милое, такое приятное существо в бежево-дымчатой шкурке с длинной мордашкой, почти человечьими осмысленными глазами, щипало траву и собирало что-то с деревьев передними лапками-ручками. Из сумки на животе торчали с грязными копытцами ножки и такой же бежевый хвост детеныша. Кенгуру. Вот с кем стоит поздороваться, как с коренным жителем Австралии! И столько в них дружелюбности и вместе с тем независимости – надоест ему принимать ваши ласки, отойдет и ляжет на траву в сторонку. Всюду в парках, где ей случится бывать потом, увидит она этих хозяев пятого материка, они будут жить своей жизнью, воспитывать детей, ссориться и даже влюбляться, на людей не реагируя абсолютно, словно они здесь основные и главные, а люди – случайный элемент.

На дорогах, в лесных местах стоят указатели с черным силуэтиком кенгуру: осторожно – перебегают дорогу. Только дело не в том, чтобы сохранить уникального зверя, а наоборот – взрослый кенгуру, ростом выше человеческого, может так шарахнуться на машину, что повредит эту дорогостоящую частную собственность. Об этом и предупреждают машиновладельцев. Кстати, охота на них разрешена, и хотя уничтожено их за годы австралийской цивилизации несметно, говорят, что их еще довольно много и они портят посевы на фермах, словом, ведут себя как подлинные хозяева! Куда же им податься, если вся зеленая Австралия по горам и долам разделена изгородями частных владений?

…И снова мягкое покачивание сиденья машины, в которой она пристегнута ремнем, как в самолете. Летит с равномерным шорохом серое шоссе, и Австралия, солнечно-сияющая, зеленая и голубая, входит в ее глаза на большой скорости, заполняя до краев дуновением ветра в окне машины, теплом сухой нагретой земли и той спокойной ясностью горизонтов, свойственной началу осени, а на этом материке – в особенности.

Плавные изгибы полей в разноцветных полосах, упирающихся в клочки кудрявого, серо-зеленого от эвкалиптов, австралийского буша. Ровные ряды ананасовых посадок – острые темно-зеленые листья, торчащие как перья, в которых лежит на коротенькой ножке шершавый, тяжелый желто-румянящийся плод. Живые изгороди вдоль обочины, пышный неведомый кустарник, в котором, однако, кроется полоса колючей проволоки – частное владение! И, как признаки жизни на полях, отдельные домики ферм, неизменно беленькие, краснеющие черепицей крыш или отражающие солнце оцинкованным железом. В чистоте воздуха различимы возле них водосборные баки на высоких ногах и крохотная, как улитка, машина, ползущая вперевалку к нолю, и над всем этим – на ярко-аквамариновом небе, словно нарисованные, мазки белых облаков.

Струится над полями легкий зной, неподвижно стоят жесткие не по-нашему травы, и все это так не похоже на то, что она привыкла видеть прежде, и ни с чем не сравнимо в своей индивидуальности.

Вынырнула из-под земли и стала расти навстречу странная, каменная на ровной площадке, на гигантскую голову похожая гора, вся в трещинах, вмятинах и провалах, кое-где прикрывшая грифельного цвета скалу ползучей растительностью. Наталия говорит – старинная ритуальная гора аборигенов, и там внутри действительно – ходы и пещеры, и есть легенды, с ней связанные. Находятся желающие подниматься на нее, но, вообще, это очень трудно…

– Нравится тебе наша Австралия? – спрашивает дядя. Максим. Он сидит на заднем сиденье и объясняет ей в затылок то, что летит мимо. В своей широкополой шляпе с загнутыми полями, пестрой, в. пальмовых листьях сорочке, конечно в шортах, при высоких белых носках он похож (в нашем понимании) если не на пожилого ковбоя, то уж на владельца ранчо где-нибудь в Техасе определенно. Но если отбросить все это внешнее, дядя Максим – копия ее собственного отца. Одно лицо, одна манера говорить: «Ты моя красавица!»

Она сидит, откинувшись на пружинящую спинку сиденья, обнимающую ее теплой кожей, и от скользящего движения пейзажа, а главное от неожиданной атмосферы родственной доброты и любви, в которой живет она эту первую неделю в Австралии, состояние покоя и бездумности охватывает ее, как бывает в дни отпуска на Крымском побережье. Да, собственно говоря, она и есть в отпуске!

Знакомство с плантациями завершилось «Большим ананасом». Он поднялся издалека, оранжевый, как солнце, над густой зеленью увалов и при ближайшем рассмотрении оказался башней в форме ананаса, отштампованной, видимо, из цветной пластмассы, потому что изнутри он просвечивал на солнце и без того оранжевым от заката. Внутри вертелись кадры на телеэкранах – «из жизни ананасов»: как их сеют и убирают, и была выставка, как в хорошем ананасоведческом музее. А кому это не интересно, тот может взойти по винтовой лесенке наверх и с высоты ананасового роста поглазеть на рекламно-показательную плантацию.

Старинный маленький паровозик с большой трубой тащил цепочку открытых вагончиков с полосатыми тентами вместо крыш по узкоколейке между ровных рядочков ананасов, сквозь банановые рощицы, где под гигантскими, выворачивающимися из стволов салатными листьями висели метровые грозди бананов, упакованные, по правилам растениеводства, в прозрачную пленку. Машинист паровозика, одетый соответственно под старину, разъяснял все по радио. И были тут еще разные тропические фрукты и птицы, и чего только не было! Школьные экскурсии и отдельные австралийские дети с родителями заполняли вагончики. А выше, на благоустроенном холме, сверкал стеклами ресторан, где тоже чего только не было на ананасную тематику! Похоже, что владельцы предприятия главную свою прибыль получают с туристского сервиса, а по от продажи ананасов! Дядя Максим заказал фирменное мороженое, принесенное им в разрезанных половинках ананасов, и полчаса они посидели еще на освещенной закатом террасе над всей этой красотой и возделанностью, хотя, говоря откровенно, те обыкновенные дневные поля лежали ближе к ее сердцу…

А потом был вечер на «фривей» [7]7
  «Фривей» (англ.) – бесплатный, свободный путь, здесь – дорога второй категории для бесплатного проезда.


[Закрыть](в нашем понятии – шоссе второй категории), когда солнце уже село, облака стали серыми, и только желтое зарево озаряло их понизу, просвечивая в курчавых верхушках буша.

Они остановились около магазинчика при дороге, чтобы купить фруктов – так дешевле и все так делают, а она вышла постоять в одиночестве. Нужно было ей самой прикоснуться к земле. Люди окружали ее постоянно, и хотя они открывали ей Австралию, но и отгораживали невольно: все познается по-настоящему наедине – сущность земли и человека…

Краски ландшафта изменены, словно фотоснимок отпечатали на коричневой бумаге. И теперь, когда не было всеукрашающего солнца и растворились в сумерках рекламные щиты, изгороди и указатели, подлинная и древняя Австралия показала ей себя на мгновение: красно-бурой – своей почвой вдоль дороги и вышедшими из темноты обнаженно-белыми стволами эвкалиптов (недаром их зовут деревья-призраки). И черная гора аборигенов, мрачным конусом вставшая над лесом, вселяла ощущение первобытного трепета. Неуютно чувствовали себя здесь по ночам первые белые переселенцы!

Дядя Максим вышел из лавочки, нагруженный кульками и баночками с «дринки». Наталия включила фары, и все кончилось. Осветилась цивилизованная Австралия, и белыми полосами расчерченная «фривей» понесла их к пульсирующим огням Брисбена.