Текст книги "Мю Цефея. Только для взрослых"

Автор книги: Лариса Бортникова

Соавторы: Татьяна Леванова,Эльдар Сафин,Александра Давыдова,Максим Тихомиров,Максим Черепанов,Яков Будницкий,Ольга Цветкова,Татьяна Аксёнова,Ринат Газизов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Френдзона (Татьяна Леванова)

Щелка между его передними зубами смотрелась особенно провокационно, мой взгляд то и дело соскальзывал на нее. Я даже задумывалась порой, а не намеренно ли он постоянно улыбается, демонстрируя мне эту щелку. Мы не были созданы для романтики и старались избегать ее. По крайней мере, мы об этом договаривались. Либо он нарушал эту договоренность, демонстрируя мне эту щелку, либо я, обращая на нее внимание. Следовало попросить его надеть намордник, какой носили добропорядочные морки в Средние века. Но как это сделать, не выдавая свой интерес?

– Тебя точно что-то напрягает. – Он улыбнулся еще шире, словно издеваясь. Впрочем, это вряд ли, не его стиль.

– Жабрик. – Я никак не могла подобрать нужные слова. Да, напрягает. Нет, не напрягает. Если напрягает, то что. Если не напрягает, то… То почему я лгу. – Жабрик. Жабричек.

– Жабр Водорослевич, и никаких мимимишностей! – строго сказал он, продолжая улыбаться.

– Да что ты лыбишься-то все время?! – не выдержала я.

– Ты чего? – опешил он.

Нет, видимо, не намеренно. Мне сразу стало легче. Значит, дело только во мне. Это я вижу провокации и флирт там, где их нет. Стыдоба, но с собой я точно справлюсь.

– Когда кто-то напряжен, не улыбайся, это раздражает, – выкрутилась я, стараясь не смотреть ему в глаза. – Мы почти пришли, просто помолчи пока, я постараюсь взять себя в руки.

– Плюша, просто не обращай ни на кого внимания. – Жабр остановился и взял меня за руку. – Это наша жизнь, и никого не касается, что мы делаем вдвоем. В крайнем случае, если будут особенно доставать, начни задавать им интимные вопросы, дескать, откровенность за откровенность. Они к тебе в постель со своим любопытством, а ты в ответ поинтересуйся цветом и консистенцией их фекалий, например…

– Фу, Жабрик, ты в своем репертуаре, – возмутилась я и, чтобы прекратить этот разговор, поторопилась ко входу. Конечно же, там стоял Планктон, моя вечная головная боль и ночной кошмар, бывший лучший друг Жабрика. Впрочем, это я выдаю желаемое за действительное. Они-то общаются, как бы я ни была против. Не так часто, как до меня, но все же общаются.

– Плес, Жабр, – светски кивнул он, выпуская изо рта пахучие желтые пузыри. – Добрый день. Проходите скорее, уже все началось.

– Плюша, иди, я тоже попузырюсь тут. – Жабр по-прежнему немного стеснялся этой своей привычки, но я считала себя не вправе ругать его за нее, как это делают самочки, заботящиеся о здоровом потомстве. Пусть его ругает та самочка, что отложит в него икру, а мне все равно. Я оставила самцов одних и вошла в ильник.

Моего появления никто не заметил. Крабча танцевала на стойке, хмельная от пузырения, вокруг нее сгрудились одинокие самцы, капая слизью от восторга, бармен предусмотрительно сгребал водоросли вокруг, то ли в надежде, что Крабча упадет, то ли в борьбе за чистоту, опасаясь слизи. Те немногие, которых не привлекала Крабча, – в основном парочки и асексуалы – нежились в илистых ваннах по всему залу, с наслаждением попивая напитки и пуская деликатные пузыри без серного запаха, в отличие от тех, что любит Планктон. Мне тоже хотелось пить, но бармен и его стойка были слишком заняты, а забираться в ванну одной казалось неловко. Но не торчать же посреди зала, как потерянная! Я потихоньку побрела к левому краю стойки в надежде постоять там, пока Крабчу не утащит какой-нибудь очередной ее кавалер и можно будет наконец сделать заказ. Но Крабча заметила меня с высоты и скользнула в мою сторону, отпихивая самцов.

– Наконец-то потусуемся как самочка с самочкой, выпьем, повеселимся! – радостно зажурчала она, плюхнувшись со стойки и обхватив меня лапами. – Все подружки парами, как старперы, булькают в своей тине, я совсем одна.

Самцы заворчали, но начали расходиться, слава Колозубому богу, обошлось без драки. Я подождала, пока они отойдут на безопасное расстояние (а еще пока бармен наконец налил мне воды с сине-зелеными водорослями), и только тогда решилась признаться:

– Я вообще-то с Жабром, просто он застрял на входе с Планктоном.

– Это надолго! – рассмеялась Крабча и влила в себя не меньше литра воды с высоким содержанием магния и желжела – желчи желтоглазки, отчего бородавки на ее коже стали совершенно изумрудными. Как-то она заставила и меня попробовать. Цвет красивый, только меня потом мотало по всему залу, и уснуть не могла трое суток.

– Ну давай выпьем! Что ты тянешь свою диетическую, – не унималась Крабча.

– Нет уж, это не для меня.

– Желжел не для тебя, романтика не для тебя, материнство не для тебя, а что для тебя? – захихикала Крабча. – Старческий уксус и морская пена? Нет, серьезно, когда ты стала такой занудой? В школе же ты была горяча, как сероводородный поток!

– Поумнела, наверное, – съязвила я. – Серьезно, что в этом хорошего? Одурманиваешь себя, лежишь месяцами в тине, производя икру тоннами, сносишь головы самцам – разве это жизнь?

– Это же весело! И потом – это нормальная моркая жизнь!

– Весело с больной головой производить икру? Ты могла бы путешествовать по всем морям, лопать водоросли на востоке и на западе, слушать песни дельфинов на юге, разговаривать с друзьями обо всем на свете…

– Да мы и так разговариваем.

– Ты разговариваешь только со мной, в полном зале знакомых. Да и то пока Жабр задержался.

– А ты зато не спариваешься ни с кем, даже с Жабром, при всей своей богатой и насыщенной жизни ты просто пузырь розового газа! – Бородавки на ее коже еще сильнее потемнели и набухли. Я представила, что они сейчас лопнут, и меня замутило. Надо было выйти на воздух.

– Плюша, стой. Подожди, прости меня. – Крабча догнала меня и снова обхватила своими лапами. – Я искренне беспокоюсь за тебя, но я не должна была так говорить. Я просто много выпила, еще до твоего прихода, а еще попузырилась слегка… Ну подумаешь, не везет тебе с самцами, зато ты вон путешествуешь, общаешься, столько повидала. Может, станешь клевой училкой моим малькам.

Я бы не отреагировала, но бармен, увидев, что у нас ссора, подогнал к нам пузырь зеленого газа «за счет заведения», и, пока Крабча меня держала, утешая, я невольно успела вдохнуть. От зеленого газа меня несло быстро, но, к счастью, недолго.

– Не везет с самцами? – возмутилась я, слегка опьянев. – Покажи пальцем на любого, я его сделаю.

– Переспишь? – не поверила Крабча.

– Я не настолько пьяна, чтобы изменить своим принципам! – Мой заплетающийся язык опровергал то, что я говорила. – Но ты хотя бы убедишься, что любой свободный самец захочет от меня икры!

– Зачем тебе это надо? – поддразнивала меня Крабча, а сама уже озиралась по сторонам, выискивая жертву.

– Чтобы доказать тебе, что моя свобода – это мой выбор! Я тебе не убогая асексуалша, но и не жабоматка! – Для храбрости я вдохнула еще немного зеленого газа.

– Ах, жабоматка! – прищурилась Крабча. – Тогда Планктоша!

И она указала своим длинным пальцем на вошедших в ильник Планктона и Жабрика.

Я тут же потеряла дар речи. Планктон ненавидел меня больше всего на свете, но был слишком хорошо воспитан, чтобы хамить мне при Жабре, поэтому разговаривал со мной только официальным, безупречно вежливым тоном. Чтобы пошутить с ним или пофлиртовать – лучше скормите меня Колозубому богу. Разумеется, Крабча об этом знала. Об этом знали все.

– Прости, это тебе за жабоматку, – виновато улыбнулась Крабча. – Ну и еще я просто хочу, чтобы вы не были врагами, честно-честно! Может, если ты пофлиртуешь с ним немного, он оттает. А Жабру я потом сама все объясню, бармен будет свидетелем. И вот еще возьми за мой счет, без желжела ты и рта с ним не откроешь.

– Да, зеленый газ один не справится с такой задачей, – подтвердил бармен, подавая мне воды с желжелом. Я молча выпила.

Зал качнулся перед моими глазами. Крабча и бармен поддержали меня под локотки. Яд медленно струился по моему организму. С трудом ставя ноги прямо, я медленно пошла к Планктону, чувствуя, как бородавки на моей коже набухают и наливаются зеленью. Планктон и Жабрик смотрели на меня чуть ли не с ужасом.

– Плюша, ты же не пьешь, давай выведу на воздух, – прошептал Жабрик, но я оттолкнула его руку, делая шаг к Планктону.

– Плес, тебе нехорошо? – вежливо округлил глаза Планктон.

– Мне хорошо, – ответила я. – Очень хорошо. Теперь, когда ты рядом.

И я улыбнулась, но не сильно, а только чуть разомкнув губы, демонстрируя щелку между зубами. Он уставился на нее как завороженный, но потом, сделав над собой усилие, все же отвел взгляд.

– Жабрик, как ты думаешь, она нас не перепутала? – усмехнулся он. Я промолчала, только протянула к нему руку, пробежав пальцами по его ребрам. Планктон заметно вздрогнул, но отступил на шаг.

– Вряд ли, – раздался голос Жабра. – Ты же лучше всех знаешь, что мы с Плес просто друзья.

Я повернулась и увидела, что он уходит. Мне стало еще труднее дышать, пол закачался под моими и так нетвердо стоящими ногами. Крабча помчалась за Жабром, так быстро, насколько это позволяла ее раздавшаяся от постоянного материнства туша, Планктон же подхватил меня за талию.

– Пусть идут, нам все равно давно пора поговорить по душам, – сказал он мне на ухо, ни на секунду не изменив своему вежливому тону. Он увел меня к одной из самых отдаленных от прохода ванн и очень аккуратно усадил. Затем плюхнулся рядом, обвел руку вокруг моей шеи.

– Хватит, мне это не нужно. – Во всем моем флирте больше не было смысла. Планктон поддался, это очевидно, но Крабча ушла, и Жабр за ней, и сидеть в ванне тоже не особо хотелось.

– Я знаю, что тебе это не нужно, – согласился Планктон. – И, зная Крабчу, я понимаю, что вы просто затеяли тут цирк. Но нам действительно давно пора поговорить. О Жабре.

Я начала трезветь. Рука Планктона на моей шее мало напоминала объятие, скорее, это была угроза.

– Я знаю его с детства. Знал его семью. Разумеется, я не был знаком с его отцом, но мать Жабра говорила, что из всего помета он больше всех напоминает его, значит, он главный продолжатель своего рода. Все его братья давно стали отцами, один Жабр ходит за тобой хвостиком и слушает твой бред про южные песни дельфинов.

– Он взрослый, он сам выбрал такую жизнь.

– Нет, это ты выбрала за него.

– Замедузил уже, тебе что, трудно понять, что все морки разные? Кому-то нравится плюхаться в тине и производить потомство, кому-то интереснее путешествовать и общаться.

– Пожалуйста, я не собираюсь с тобой спорить. Ты веришь в то, что говоришь, это твоя жизнь, и я в нее не лезу. Колозубый бог с тобой, мне все равно. Умри бездетной, твоя воля. Но Жабра я знаю дольше, чем ты, я сужу о нем объективнее. Он хочет тебя, хочет принять твою икру, ни о чем другом и думать больше не может, поэтому и таскается за тобой по твоим любимым морям.

– Да какой смысл ему врать в таких вещах?!

– Он зациклился на тебе, вот и все. Принял твой образ жизни, твой образ мыслей, а сам чахнет. Он не уйдет. Я прошу тебя ради него – отпусти его. Дай ему стать отцом. Ты живешь полной жизнью, а он живет чужой жизнью. Не своей. Он не счастлив.

Я молчала. Я хотела крикнуть, что это все не правда, но про себя знала – так и есть. Жабр не счастлив. И мое счастье, если подумать, не совсем мое.

– Я знаю, что ты любишь его. Я так долго наблюдаю за вами. Да, я ненавидел тебя за то, что ты навязала ему свою жизнь. Но я знаю, что ты его действительно любишь и отпустишь его.

– Ты что, перепузырился? Зачем ты повторяешь одно и то же? – Планктон начал действовать мне на нервы. – Я услышала тебя, мне надо подумать. В конце концов, даже если я его отпущу, он может не согласиться уходить. Может, ты его заставишь? Найдешь ему покорную самочку, помешанную на размножении? Он оплодотворит ее, она распорет ему кожу, сожрет его сердце, отложит внутрь его икру… И мы с тобой лишимся нашего лучшего друга?

– Разве не это предел мечтаний каждого мужчины – стать отцом? Умереть счастливым, полным икры своей любимой. Разве не ради этого мы живем? Умереть счастливым – или жить несчастным, что бы ты выбрала на его месте?

– Ну ладно, я его прогоню…

– Умница…

– …я хотела сказать, допустим, я его прогоню. Но как ты найдешь ему самочку, если, по твоим словам, он зациклился на мне и никого больше не хочет? – В моих глазах стояли слезы, жгучие, словно уксус, я набрала полные ладони тины и прижала к векам, чтобы скрыть это.

– Уже нашел, – еле слышно сказал Планктон и улыбнулся, дерзко демонстрируя щелку между зубов, но я и не взглянула на нее.

– В смысле? Кого?

– А что это твоя подружка не возвращается? – Он потянулся и осмотрелся по сторонам. – Здесь без нее скучновато.

– Она побежала за Жабриком, все объяснит и вернет его, – начала было я и вдруг поняла.

– Ты попросил ее?!

– Она опытная мать, – усмехнулся Планктон. – Самая желанная самка в наших краях. Он не устоит перед ней.

Я не видела больше зала, не видела Планктона. Перед моими глазами стояла Крабча, вгрызающаяся во внутренности моего Жабрика. Он дрожал в агонии, и кровь текла по его ребрам… Крабча наполняла его икрой, как кошелек жемчугом. Остатки хмеля слетели с меня, одним прыжком я выскочила из ванны и понеслась к выходу, только клочья тины летели в разные стороны.

Выскочив из ильника, я замерла на берегу. Солнце уже опустилось к горизонту, кое-где светились крошечные звезды. Кругом было пусто. Только вдоль воды шла широкая полоса. Не давая себе даже задуматься, я побежала по ней. Жгучие слезы падали в песок, я не могла и не хотела их остановить. Поэтому я не сразу заметила, что кто-то идет мне навстречу.

– Плюша! – встречный обнял меня и прижал голову к моему плечу. Жабр, живой. От плача и бега я с трудом переводила дыхание, не могла сказать ни слова, только дрожала, как в лихорадке, сжимая его изо всех сил.

– Я отказал ей, не бойся. Она уже нашла другого. Пойдем домой.

– Стой. – Я без сил опустилась на песок, продолжая сжимать Жабра изо всех сил. Ему пришлось сесть вместе со мной.

– Тебе плохо? Ты что, уже оплодотворена? – забеспокоился он. – Где Планктон? То есть то, что от него осталось.

– Да не нужен мне твой Планктон, – зарыдала я во весь голос, вновь обретя возможность говорить, – это Крабча меня подговорила пофлиртовать с ним!

– Как Крабча могла уговорить тебя пойти на такое? Это же не для тебя? – Дразнящая щелка между зубами снова притягивала мой взгляд, на этот раз Жабрик улыбался немного иронично.

– Планктон и Крабча сговорились, чтобы сделать тебя счастливым. – Я начала успокаиваться, отпустила Жабра и посмотрела на море, чтобы не отвлекаться. – Скажи, ты же несчастен со мной.

– Глупости.

– Ты же с детства мечтал стать отцом. Ну правда же? Планктон тебя знает дольше и лучше меня. А я просто лишаю тебя твоей мечты. Глупая, эгоистичная Плюша.

Жабр молчал, только гладил меня по голове, и это окончательно меня убедило в том, что Планктон говорил правду. Я чувствовала себя ужасно.

– Любой мальчик мечтает стать отцом. Встретить самочку, отдать ей свое сердце, отдать тело своему потомству. Это нормально. Это физиология.

Я молчала, только плакала и молилась про себя Колозубому богу, чтобы Жабр продолжал гладить меня, не отпуская, чтобы солнце не уходило в море, чтобы эта минута никогда не кончалась. Потому что, когда она кончится, мы расстанемся. Я отпущу его. Пусть умрет счастливым, вместо того чтобы жить несчастным.

– Но, кроме физиологии, есть еще разум и душа. Есть чувства. Есть выбор. Я не хочу быть ни с какой другой самочкой, кроме тебя. Мы навсегда вместе. Никто другой не съест мое сердце. Никогда. Ничью другую икру я не приму в свою шкурку. Мне нужна только ты.

– Ты сам себе противоречишь.

– Нет. Пойми ты, глупая. Хочешь плавать по морям – я буду плавать с тобой. Есть восточные водоросли, слушать южных дельфинов, знакомиться с морками со всех концов света. Я хочу того же, чего хочешь ты. И если ты не хочешь стать матерью…

– Я хочу! – перебила я его. Ярость придала мне сил, слезы высохли. Я вырвалась из его рук, вскочила на ноги. – Я нормальная. У меня такая же физиология, и я до смерти хочу всунуть язык в твою щелку между зубами, облизать остатки планктона и рачков с твоего нёба, а потом спариться с тобой и наметать гору икры, и чтобы мальчики все были как ты, с твоими костлявыми ребрами и круглыми глазами, ты, тупица! Я больше всего на свете этого хочу, а не жрать водоросли, идиот!

Он замер и больше не улыбался.

– Но я не могу! Пойми ты, не могу! Как только ты оплодотворишь меня, физиология и инстинкты возьмут верх, я сожру твое сердце, и ты умрешь! Понимаешь, ты умрешь! Тебя больше не будет никогда, нигде!

– Но это же у всех так… Так и наши же родители…

– А я не хочу так! Как я буду – без тебя?! Ходить по этому берегу, в этот гнилой ильник, видеть те же морды – и без тебя! И ты не возьмешь меня за руку, ничего никогда мне не скажешь, я тебя больше не увижу – я не хочу! Я не буду! Не должна, не хочу и не стану!

Он по-прежнему сидел на коленях, глядя на меня, спокойный, в то время как я бесновалась и брызгала пеной.

– Легко вам, самцам, оплодотворил – и никаких проблем! Помер себе и все тут! А как нам, самкам, жить без вас? Выращивать детей, потом искать нового, снова любить, снова терять… Ну что ты смотришь на меня, жабья ты морда?! Хочешь стать папочкой?! Иди! Крабча уже занята – так найди Тину, Ракушку, Кильчу, кого хочешь, пусть кто угодно сожрет твое сердце, а я не буду!

Он встал, подошел ко мне, обнял меня, злую, бешеную, брыкающуюся, собрал всю, как маленькую – я и не думала раньше, что у него такие огромные руки, – и тихонечко прикоснулся кончиком своего языка к моей щелке между зубами. Я тут же сомкнула губы и принялась мотать головой.

– Не бойся, я все понял. Ничего не изменилось. У нас не будет икры, пусть так. Но целоваться нам можно. И флиртовать. Только нам с тобой это и можно, наверное, потому что только мы с тобой во всем мире всегда будем вместе. И я буду целовать тебя под песни южных дельфинов и собирать остатки восточных водорослей с твоего нёба, а еще мы поплывем туда, где льды и черное небо, только ты больше ничего не бойся. Я буду рядом. Всегда.

Солнце скрылось под водой, но я была только рада этому. Мысленно я всем сердцем молилась Колозубому богу о том, что та минута, которую я просила продлить навсегда, закончилась. И в свете луны до чего притягательна эта дразнящая щелка между его зубами. Какое же счастье, что все закончилось. Какое счастье, что все только начинается.

Лайошевы пчелы (К.А.Терина)

Случилось это в Ванахейме, в горном селе Медвен. Не то чтобы давно, но и не вчера. Еще до обеих Мёренских войн, если хочешь точнее.

Один шептун (звали его, допустим, Лайош, хотя для истории это не важно) не любил людей. Не было в нем и ненависти, в какой подозревает всех шептунов обыватель. Вреда Лайош никому не желал. Но и родства с человеческими особями не чувствовал. Пацаном не участвовал в детских забавах, всем развлечениям предпочитал одиночество – сбегал в горы при первой возможности. Отец поначалу ходил следом, но быстро понял, что возвращать Лайоша домой – дело бессмысленное и вредное. В горах ему лучше. Мать тоже смирилась.

Говорят, дикая лозинка, что так любит схватить за ногу беспечного путника, никогда не трогала Лайоша. И еловые ветви не хлестали его, если только сам он того не хотел. Птицы замолкали на его пути или начинали петь – по одному его жесту. А горные кошки приходили греть его, если ночь была холодна.

Сыном, впрочем, Лайош был почтительным. Пока родители были живы, исправно появлялся в Медвене – угрюмый заросший детина, но притом незлой.

Мать усаживала Лайоша на крыльцо и подолгу вычесывала из его волос сорную траву, ветки, засохшие цветы и во множестве – мертвых пчел. Живые пчелы тоже вечно вились вокруг Лайоша. Он их не гнал, да и родители со временем привыкли.

Один за другим родители Лайоша сошли в могилу. Он схоронил их и в селе стал появляться куда реже. Дом забросил, за могилами не смотрел. Односельчане поначалу осуждали его – но исключительно за глаза: своим грозным видом Лайош внушал уважение и трепет. С тех пор как умерла мать, некому было следить за его бородой и гривой, так что вскоре стал Лайош похож на древесного великана (роста в нем было почти четыре альна). Разве что птицы не вили гнезд на его голове – и то не поручусь. А пчел с каждым днем становилось все больше. И пчелы эти были куда страшнее самого Лайоша. Всегда начеку. Махнешь неосторожно рукой, и тотчас они рядом: куда смотришь, что задумал? Но не было случая, чтобы обидели кого без причины.

Лайош появлялся в деревне всякий раз, когда ему требовалось вещи, которые самостоятельно добыть и изготовить он не умел. Бочки для меда, сталь, изредка – одежда. Иногда тосковал по баннице, какой кормила его в детстве мать. Был он необщителен, но честен и щедр. Медвенцы привыкли: Лайош берет без спроса, но непременно платит за взятое хорошую цену. Платил резными деревянными игрушками и медом. Игрушки были странные: глумление над природными образами, извращенные помеси видов. Заяц с телом змеи; собака с рыбьей головою и рачьим хвостом; птица-травник на паучьих лапках. Никогда Лайош не повторялся, а каждая новая его игрушка, кажется, была еще безобразнее, еще противоестественнее, чем прежние. Притом сделаны вещицы были искусно, и, если бы не отвращение, любоваться такой работой можно бесконечно. Дети, глядя на эти игрушки, плакали. А взрослые остерегались прикасаться лишний раз, чувствуя в безделицах душу. Такой плате медвинцы не слишком радовались, но принимали ее: в Олмуце причудливые поделки можно было выгодно продать. Шел слух, будто, положенные под подушку, своим противоприродным безобразием отпугивают они ночные кошмары.

Другое дело – мед. Мед у Лайоша был дивный. За ароматом Лайошева меда можно было уйти на край света, забросив все домашние дела, забыв мать, отца, жену и детей. От запаха его умолкали споры, а от вкуса – горьковато-сладкого, нежного – у иных случались волшебные видения: чужие края, в которых по некоторым приметам можно было узнать Мидгард или даже Трою; пейзажи, каких не видывал человек, – земли ледяные и огненные, а порой – темная бездна. Возможно, то был сам Гиннунгагап. Другим казалось, что различают они речи птиц. Третьи уверяли, что старые, еще бабушкины вещи открывают вдруг тайны предков. Как будто мед ненадолго делал каждого шептуном.

Говорили, что у Лайоша две души. Одну душу, черную, вкладывал он в свои игрушки, оттого и получались они такими уродливыми. Другую, светлую, – добавлял в мед. И вместе с нею – частицы своих шептунских снов.

Мед славился на всю округу. На ярмарке в Олмуце он пользовался успехом еще бо́льшим, чем Лайошевы деревянные уродцы. По сей день вспоминают этот мед, хоть прошло без малого сорок лет, как съедена последняя его капля. Даже поговорка есть: хорош, как медвенский мед. Слыхал, может?

В урочище Лайоша, добраться было непросто, но возможно. И все же медвенские туда не ходили. Ты спросишь: почему? Все спрашивают. Городскому человеку сложно понять устройство души горца. Известно ведь, что в маленьких селениях тайн нет, горные люди любопытны и склонны сунуть нос в каждое мало-мальски интересное дело соседа. А Лайоша, вишь, не трогали. Дело в том, что медвенские не считали Лайоша простым соседом, ровней себе. Осуждение давно уступило место тихому уважению. Так уважают медведя или горного духа, который не причинит человеку вреда, если не нарушать нехитрых правил.

Случалось, кто-то из пастухов забредал к самым границам Лайошевых земель. Границы эти были обозначены камнями вроде путевых, что ты, наверное, сотнями перевидал во всех сторонах. Но Лайош рун не знал, да и вообще грамоте обучен не был, потому на камнях высечены были не гальдраставы, а грубые подобия пчел – в несколько ромбов. Никакой силы эти знаки не имели, но предупреждали: дальше ходу нет. Завидев такой знак, всякий обходил Лайошево урочище стороной.

У одного пастушонка, совсем еще мальчишки, как-то ночью отбился от стада ягненок, который отчего-то этому пастушонку был особенно дорог – может, дело было в его, ягненка, диковинном черном окрасе. Мальчишка оставил стадо под присмотром верного пса, а сам отправился на поиски. Ягненка он так и не нашел, о ягненке он и вовсе забыл, когда понял, что забрел во владения Лайоша. Вернулся пастушок в Медвен – глаза-блюдца, волосы дыбом. Один, без стада. Был крепко бит хозяином, но историю его о чудном Лайошевом житье слушали все, даже кмет.

В Лайошевом урочище, рассказывал мальчик, повсюду развешены колокольцы, вплетенные в чудные поделки из веток, стеблей и кожаных обрезков. Колокольцы эти должны бы звонить от малейшего дуновения ветра, но звонят они вопреки всему, звонят прихотливо, точно подчиняясь воле невидимого музыканта. Один умолкнет, другой подхватит, а иные вступают вместе, да разноголосо. Ведут тебя, манят звуком. А потом затихают сонно, и кажется, что остался ты один, совсем один. Ни единого шороха на альны и альны вокруг. И вот по звуку этих колокольцев, как по нити, брел мальчик по незнакомым землям, дивясь красоте их и необузданности. Олмуцкие горы красивы без всяких шептунов, это подтвердят тебе обе мои ноги, левая и правая, погребенные камнепадом на одном из перевалов. Но места, куда попал пастушок, были красивы красотой дикой, жестокой. Красота эта била наотмашь незваного гостя. А он клонился, корчился, рычал от боли – и шел дальше вопреки всему. Вопреки своей воле, которая требовала повернуть, уйти из этого гиблого места.

Так он шел – по тропкам и чащобе, мимо пещеры, где, по всему, обретался Лайош, мимо ульев, пустых и тихих, – пока не добрался до края луга, устланного травой и мхом – богаче бесценного мёренского ковра. Там он остановился. Умолкли колокольцы, и сейчас смог бы он повернуться и бежать прочь, но действо, увиденное на лугу, заворожило его.

Был там Лайош. И были там пчелы. Огромный рой. Рой этот подчинялся той же силе, что и колокольцы на деревьях, и сам мальчик-пастушок. Силе Лайоша.

Лайош шептал. Неслышно, беззвучно, едва разлепляя губы. И все же мальчик не сомневался: слова Лайоша ласковы и нежны. Лайош шептал, а пчелы слушали его. Рой кружил рядом, то окутывая Лайоша волнами, то отдаляясь и складываясь в причудливые силуэты – напоминавшие те самые деревянные безделушки, что резал из дерева Лайош. Только фигуры эти были огромными – в половину неба. Так рассказывал мальчик.

А потом – пастушок клялся в этом и землю готов был есть – пчелы изобразили девичью фигуру, и Лайош с этой фигурой принялся танцевать по всему лугу, точно была она настоящей девицей. Что было дальше, пастушок тоже рассказал, но я это непотребство повторять не стану, сам догадаешься.

Пастушок всё смотрел, не веря глазам, желая отвернуться и не отворачиваться никогда, закрыть глаза и не закрывать глаз, с ужасом и сладостью смотрел, и вкус Лайошева меда вспоминался ему очень явственно.

Так и смотрел бы, не смея двинуться, так и остался бы там, окаменел, врос в мох, белел бы костями через века, а всё смотрел бы. Но почувствовал ответный взгляд.

Не взгляд Лайоша – тот, кажется, был не в себе, купался в бессознательной неге, которая известна всякому, кто стал мужчиной.

Взгляд пчел. Всего роя. Как единого существа. Темный, чуждый, пронизывающий насквозь. Весь рой сделался этим взглядом, и мальчику показалось, что сейчас сложится он в новую фигуру – в огромный глаз, не пчелиный, но и не человеческий.

Тогда только пастушонок развернулся и побежал прочь что было сил.

История эта никак не сказалась на отношении медвенских к Лайошу. Подобные сюжеты, разве что без столь чувственных подробностей, они и воображали себе, думая о Лайоше как о горном духе. Лайош же вел себя так, словно ничего особенного не случилось.

Только мальчишка-пастух больше не мог ходить в горы. Не Лайош его пугал – пчелы. Их взгляд. Не прошло и года, как мальчишка сбежал в Олмуц, прибился там к лихим людям, и дальше жизнь его была весьма интересна и трудна, потому что, сам понимаешь, впереди были первая, а потом и вторая Мёренские.

Но эта история не о мальчишке-пастухе.

Еще раньше приключения пастушка сделались анекдотом, который вместе с медвенским медом растекся по округе и добрался до самого Олмуца. Городские, в отличие от горцев, подобным сказкам не верят, городские верят собственным глазам, а шептуны, к которым они привыкли, ведут себя как самые обыкновенные люди и в противоестественную связь с пчелами не вступают. Анекдот считался остроумной выдумкой, призванной увеличить и без того небесную популярность медвенского меда.

Только один человек заинтересовался истоками анекдота. Человек этот был цирковым антрепренером; всевозможные диковинки были его хлебом с маслом, всю жизнь он искал таланты, чтобы заковать их в цепи контрактов и заставить выворачивать душу на потеху публике во всех уголках, куда добираются венедские цирковые караваны. Его собственным талантом был нюх на чудесное. И Лайоша с его пчелами он почуял очень ясно. Медвенские отказались вести чужака в Лайошево урочище, но тот был человеком упорным и пошел без проводника. Вернулся через неделю, искусанный, опухший и едва живой. Грозился натравить тамошних лагов на всю деревню, но угроз не выполнил. Рассказывают, что всю жизнь потом до онемения боялся он пчел и всюду они ему виделись. Еще рассказывают, что дело было не в богатом воображении циркача, а что действительно всегда рядом с ним кружила хотя бы одна пчела. И смотрела.

Но эта история не о жадном антрепренере.

А Лайош однажды влюбился. Это как будто не вяжется с описанием его натуры – угрюмой и одинокой. Но факт остается фактом. Возможно, чувство, которое он испытывал, не имело тех возвышенных оттенков, какими у нас принято украшать описание любви. Возможно, Лайош просто захотел. Так говорили злые языки, и этому соответствует способ, который он выбрал, чтобы получить искомое. Сватовство у горцев сопряжено со множеством ритуалов, за соблюдением которых зорко следят старики. Лайош с этими ритуалами, конечно, знаком не был. Да и свататься он не стал. Просто однажды кмет обнаружил пропажу дочери, Радки. Взамен нее во дворе кметова дома оставлены были пять бочонков меда – целое состояние. А в Радкиной комнате нашлось множество чудищ, улиток с кошачьими мордами, кузнечиков-лошадей и прочих уродливых резных безделиц.

Пока мать билась в истерике, а товарки ее успокаивали, не забывая шепотом вновь пересказывать друг другу историю, некогда поведанную пастушком, кмет собрал мужиков, чтобы идти в горы. Взяли с собою дары – всё, что ценил Лайош: лучшие ножи, льняные рубахи с вышивкой, банницу, которую спешно испекла одна из старух. А также несколько пар сапог и опанки, которые Лайош сроду не носил. И даже два бочонка анисовой мастики из личных запасов кмета. Кмет достал из сундука старую свою проржавевшую саблю.