Текст книги "Мю Цефея. Только для взрослых"

Автор книги: Лариса Бортникова

Соавторы: Татьяна Леванова,Эльдар Сафин,Александра Давыдова,Максим Тихомиров,Максим Черепанов,Яков Будницкий,Ольга Цветкова,Татьяна Аксёнова,Ринат Газизов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Я не смог встать с постели, убедиться, не погиб ли странный ночной гость.

Я лишился чувств.

Мне снился тронный, тронный зал, и вместо головы его величества на плечах сидело солнце, увенчанное короной. За спиной парил орел, что кричит на восток и на запад – или в уши его величества. Мне приказывают отправиться с поручением, а я, отдавая себя на высший суд, признаюсь в том, что болен. Тогда придворные ангелы подают мне четыре пилюли на металлическом подносе, три – от болезни и одну – от меня самого. Я кланяюсь – или медленно укладываюсь на целительную кушетку. Ручные перуны его величества щекочут мне виски. Тело вибрирует струной.

Я выхожу из дворца, и Жак исполняет сложный реверанс в шутливой своей манере, у него выходит скверно, но я смеюсь. Я давно не смеялся.

Экипаж покидает столицу.

Нечеловек, что испугал меня под утро, казался теперь скорее плодом воображения, игрой снов, а не явью. Был ли он?

Я выбрался из постели и боязливо глянул в окно. Высота светила подтверждала мою разбитость: я вряд ли проспал дольше двух часов. Раннее утро!

А ярмарка на крепостной площади вовсю бурлила. Вертелся, истекал жиром румяный поросенок, лаяли псы у колодца, и на них шикали торговки платьем. Крестьяне прибывали на своих телегах, раскладывали урожай по лавкам.

Я совершил утренний туалет и спустился вниз; замок был пуст. Некоторое время я бродил по площади, надеясь, что свежий воздух и прогулка прояснят мои туманные мысли о событиях ночи. Толпы простолюдинов прибывали, и меня как бы захлестнуло в промежуток меж низкими домами, которые, видимо, относились к военным частям или гарнизонным складам. Я ждал, когда поток людей схлынет. Их поведение настораживало. Никто не обращал на меня внимания, а ведь я был одет по столичной моде, и все во мне выдавало чужого аристократа. Что ж… я махнул рукой и списал это на исключительную нелюбознательность местных…

Шорох за спиной привлек мое внимание.

Я обернулся – никого; устремил взгляд ввысь – и вот тогда это случилось.

Мой утренний кошмар, мой гость падал утренней звездою.

Жабо сбилось от ветра ему в рот, загородив клыки. Плащ был словно сшит из сотен летучих мышей, и трепетали рваные края. Он падал не так, как падают неодушевленные предметы, притянутые силой земли, нет – он играл с притяжением! Медленно растопыривая руки, чрезмерно длинные, он спускался ко мне, будто проталкиваясь сквозь толщи вязкого и туманного воздуха. Над ним с крыши низкого здания вздымалась верхотура и поблескивала какая-то нить в сумеречном сиянии.

Я ринулся вглубь переулка, не успевая удивиться его смелости. Именно здесь солнце не могло добраться до создания ночи! Он рассчитал, он следил за мной, о, не прячь червивую улыбку!

Вампир оказался выше. Я выскользнул из объятий, выкрикнув имя слуги. Переулок закончился тупиком. Я издал панический крик, ужас сковал мои члены – и тогда дитя ночи приникло к моей шее, ниже, в то место, где шея переходит в плечо. Краткий укус. Холодные пальцы.

Он отошел от меня, прижимая одну руку к уху, другую – к горлу.

– Каждое утро, – сказал я, оборачиваясь и выпрямляясь, – склянка aurum liquor поддерживает в моей крови серебристый ихор. Каждое утро я не изменяю себе.

Вурдалак скрючился, как от боли в животе, рухнул на колени. Я прижал платок к месту укуса, подошел ближе и опустил руки на его потную макушку.

– Посмотри на меня. Я знал, что здесь водятся демоны. Нутро мое не врет. Изъян внутри, который соответствует миру, что из-за таких, как ты, несовершенен.

И опять этот набухающий морок – вот что на самом деле я испытал, вступая ночью в крепость и совещаясь по странным происшествиям.

Это была любовь.

Я повторял свою догадку в экзальтированном шепоте, заламывая свои руки, заламывая его руки, это была любовь, любовь, связки рук из дубовых дупел, воткнутые в мать-землю тела. Слышишь? Я усмехнулся, обнаружив под его панталонами странное атлетическое трико. Он тщетно пытался отбиться. Я перекатывался через него. Он перекатывался через меня. Мы перекатывались через нас. Вампир изошел пеной. Его выгнуло в судороге смерти, страсти, голова ночного господина мотнулась, ударилась о стену. Бескровно выпал острый клык, что я не преминул убрать в карман.

– Сил… – прошептал умирающий вампир. – Сил…

– Чш-ш-ш.

– Силин, пожа…

Когда все было кончено, он стек со стены и распластался. Кто-то из проходимцев заглянул в нашу подворотню – я заметил краем зрения – и тут же бросился прочь.

Опять этот странный треск, что докучал ночью… Из уха создания ночи выкатилась черная таблетка, вроде прессованного угля. Я поднял ее – треск прекратился – и отправил вслед за клыком.

На площади меня встретил граф со свитой.

– Я все объясню по дороге в деревню, где живет ваш враг. – Я улыбнулся графу в лицо, и он побледнел. – Когда погиб благородный дон, что любил вашу дочь – и любил, очевидно, после смерти, – какова была луна? Кто хоронил его? Не темный ли лекарь, что вчера сверлил меня взглядом?

Он задумался, и глаза его остекленели. Мне стало очевидно свойство многих здешних людей – этот стеклянный взгляд, словно они прислушиваются к голосам внутри себя.

– Впрочем, хватит, где мой слуга? Нам пора запрягаться. В деревню, граф!

Мы спохватились и выехали из крепости, и испуганной дробью отдавались в балках моста конские подковы. В спину мне летели крики угроз и страданий. Словно тот монстр, что алчет крови людей и не терпит солнца, ожил и теперь метался по крепостному двору. Загустела толчея стражников у входа в злосчастный переулок, смятение, крики, бегущие крестьяне.

Штимер перегнулся через окно моей самоходной кареты.

Стошнило его как раз надо рвом.

– Кстати, что такое «Силин», граф? Он так и сказал: Силин.

Наперекор нам бежали демоны со светящимися глазами, василиски и горгоны из стали, ревущие, угледышащие – и капитан доказывал доблесть, перехватывая чудовищ задолго до нашего экипажа. Они были отвратительны и неуместны. Они выныривали с грунтовых дорог или тропинок в полях, и трижды я прижимал платок к носу и трижды терял сознание, когда вояки хэкали и отгоняли пиками этих монстров.

– Порождения языческой веры повсюду в этих лесах, – сказал граф, доверительно ко мне обращаясь, – они чувствуют ваше присутствие и атакуют, но мы их разгоним. Гораздо страшнее то, что перебило мою конную ватагу.

Я кивал и погружался в тяжелую дрему. Инцидент с вурдалаком вымотал меня куда больше, чем я думал.

Вскоре мы прибыли в деревню.

Нас встречали неодобрительные взгляды. Кузнец стоял, облокотившись на молот, на фартуке – росчерки угля. Пастуший пес облаивал мой экипаж, женщины убегали с курицами под мышками, дети разглядывали нас с ненавистью. Штимера здесь не любили.

Жак шепнул, будто бы подслушал на ярмарке массу слухов о том, как жесток Штимер и насколько тяжело бремя налогов для крестьян. Я вглядывался в неровную шеренгу лачуг, ведшую к старым домам из камня и глины, смутно напоминавшим и о крепости Штимера. Многие каменотесы вели род из этой деревни. Они же строили замок для штимерской родни. Если так возможно выразиться – родословная этих крестьян была не менее богатой и древней, чем самого графа, как бы кощунственно это ни звучало…

Староста вышел из лавочки.

– ?алшорп акдзеоп как – адогоп течпеш.

Я не знал местного диалекта и взялся осматривать волосатого юродивого, сидящего у хлева.

Староста вступил с графом в долгую беседу об урожае, нападениях волков, ненастье и болезнях – граф говорил по-нашему, а собеседник заводил тарабарщину. Я прогуливался, чувствуя себя разбитым. Бессонная ночь, стычка с посмертным возлюбленным Марии (если доверять картине юного мастера), утомительная поездка…

Дома здесь были низки, а проселки так широки, что просвечивались солнцем.

Я вдруг понял: именно вампир был тем орудием, которым граф запугивал бедных жителей своих земель. Да, это был инструмент – загнать их в лоно церкви, держать под угрозой, травить недругов, маячить страшной тенью – это был ужас из города, который порой представал в деревнях… Стража – это постижимая угроза, а требовался монстр.

Но деревня могла и ответить.

Разорванные тела его дружины были тому свидетельством.

У трактира меня привлек черный котище. Он зашипел, кинулся наутек. На вывеске был изображен отрезанный собачий хвост. Двое псарей вышло наружу – я помнил их в числе гарнизонного персонала. Крестьянин в рубище, несущий связку хвороста, поскользнулся в луже и чудом удержался на ногах, но выронил свою ношу. Ветки упали… упали на землю, как нарочно образовав букву M.

Поведение окружающих будто бы само взывало к моему вниманию. Это походило на мистерию, что ожила, едва я – нужный зритель – оказался внутри происходящего. Только и оставалось, что сновать меж хижинами бедняков, огородами, коренастыми домами. Я сделал круг и снова оказался на въезде, где граф и староста по-прежнему вели беседу, только оба едва дернулись, как бывает, когда пристально следишь за чем-то, а потом изображаешь беспечность. Словно они скрывали уже нечто от меня…

Я заметил, что вывеска кузнеца (а тот всё стоял чумазым изваянием) – это две собачьи лапы. Должно быть, есть и недостающие части, раскиданные по деревне. Тогда же мимо меня пятясь и гуськом прошли дети, девять неулыбчивых подростков, я заметил, что лица их покрыты не то грязью, не то коростой, светлая шерстка словно бы прилепилась к ним, как кошачий колтун.

Когда завыл юродивый в бушлате на голое тело, это было уже слишком.

Гиона Густаф, имперский консультант, распознал знаки.

Вояки жались друг к другу. Староста уперся коленями в грудь графа, бормотал тому в лицо, роняя слюни. Капитан рвался, но стража обхватила его терновым кустом – так безумца оттаскивают от пожарища, где гибнет его семья!

Напротив ошалевшей стражи возникли три чернявые крестьянки. Обнялись, подобрали платья, обнажив волосатые ноги, – и завыли. Кузнец присоединился к ним, свесив бороду так, что закрыл лицо старосты – который оставил графа лежать ничком. С ужасом я узрел: Штимеру откусили нос. Дети побежали и спрятались под подолами матерей. Весь люд сбегался к площади и лепился в одну рычащую напротив нас толпу.

Какой-то неестественный ветер с гудящим звуком сорвал палатку – и движением волшебника набросил ее на людскую массу.

– Мой господин! – взвыл Жак, подражая этим людям.

Мой слуга, мой верный друг – он всё понял верно.

– Держи карету, старый плут! Ведьмы Узбинки терпеть не могут оборотней! Но сначала помоги мне раздеться! Пока не поздно…

Я сбросил камзол, панталоны, треуголку, пулены и голышом побежал к тому, что ворочалось под пологом. Оно возвышалось над нами, и, судя по массе всех этих людей, оно стремилось превысить крепостную стену. Что могло разорвать на части дружину и оставить огромный волчий след на лугу?

В деревне под холмом жил коллективный оборотень.

Коллективные оборотни проявляются только в сплоченных и исторически сложившихся сообществах. Последний раз я сталкивался с ними в прошлом веке, когда Орден Кубка и Зари встретился мне в окрестностях Майнсхельда. Немалую роль в этой магии играют неизменность обычаев, родственные связи, герметичное бытование.

Каждый в той семье имел двойную тень. При мне кто-то перепрыгнул задом через пень, а староста распознал во мне говор столичного жителя – я прикидывался пилигримом, следующим из Святой Земли, – и это его насторожило, хотя в том была и некая ирония. Тамошний староста тоже отличался волосатыми ушами, ими можно было цепляться за ели, но то к делу не относится.

Убить коллективного оборотня можно только вторжением.

Invasio ad penetrare.

А вторжение – это любовь.

Когда я вторгался в дитя ночи, мы во многом были на равных. Несмотря на то что моя кровь бурлила от страсти и возвышала меня, а он был холоден и жалок, повержен. Я проталкивал свою любовь, я закрывал глаза и видел холодную пустошь на месте крепости и лишь несколько теплых сгустков – то были чудовища, нелюди, пороки, нашедшие земное воплощение. Моя догадка – моя амурная подзорная труба – вела к ним. Рожденный с трагическим изъяном, этой фатальной тягой к тварям определенного сорта – я не мог ошибаться. Мир был почти обесчудовищен, и каждая тварь для меня являлась магнитным полюсом, знаком звезд, утраченным граалем!..

Теперь же все мое тело стало вторжением в область извращенного дикого.

Десятки деревенских жителей выворачивались из людских тел, обращаясь в единый гигантский организм. Я тонул в людском субстрате! Глаз к глазу, печень к печени, кость к кости – и лишь я был смертельным инвазивом, и чужое тело отторгало меня изо всех сил. Меня лишили воздуха. Меня облепили смрадные внутренности. Мою личную память приобщали к памяти общей – событиям глубокой старины, когда оборотничество было частью выживания. Я чувствовал счастье, ибо никогда после материнского чрева не был близок к нутру порождающему, нутру переваривающему, к хребту, ребрам и легким. Я никогда не был так близок с людьми! Меня никогда так не любили, никогда так не стремились поглотить, растворить, воспринять!..

Хочешь выжить среди пустоши, полной диких животных, объединись в хищное племя! Теснее, еще теснее! Общая гортань, единый скелет, одно на всех дыханье! Эмблема деревни – разъятый пес, а точнее, волк – становится правдой, сутью.

В эту суть я воткнулся сталью его величества. Моя личность в общей копилке не уживется! Моя служба беспорочна, грани ее слепят. Солнце его величества! Скипетр, о, имперский скипетр!..

Я слышал, как далеко-далеко от ушей, залитых кровью, и невидящих глаз, в желчи и сукровице, там снаружи оборотень зашелся предсмертным воем – и взорвался. Я, выпадыш из страшной утробы, был пронзен его предсмертным эхо…

Когда Жак протрет мои глаза, я увижу последствия своего геройства.

Всю деревню будто пропустили через мясорубку, и только огромные следы на размокшей от грязи дороге напомнят о том, кем мы были.

От недостатка воздуха перед глазами у меня мелькали пятна. Одно из них всё увеличивалось в размере, напоминая стрекозу. Трава вокруг меня льнула к земле. Внезапно поднялся ураган, взъерошил мне волосы. Жак что-то кричал в сторону, а на стену предвечернего леса, мертвого, плоского, как крашеный задник театральной постановки, бросали отсветы невидимые мне огни; они собирались осьминожьими щупальцами или русалочьими хвостами сирен, сирен, сирин, силин…

Я вновь лишился чувств.

– Вот и славно, от так от, – бормотал Везалий.

– Где я?

– В крепости. Вы почти дома.

Я обнаружил, что лежу на узкой кровати. Это была палата графского лекаря. Вдоль стен возвышались стеллажи с манускриптами. На длинном столе в пламени свечей сверкали хирургические инструменты. Почему-то грудь, бедра, щиколотки мне стягивали ремни. Я был гол.

Я ощутил болезненную эрекцию, словно мгновенно перенесся в эпицентр страсти, и тут же понял, что подлинным злом в крепости был Везалий.

– Это вы не дали возлюбленному Марии умереть.

– Браво, милорд.

– Вы дали ему вечную жизнь мертвеца. Вы сочетали их браком, – я вспомнил картину юнца. – Вместе с тем с этой жизнью вампир получил и обязательство – служить графу, так? Поэтому отсюда разносятся слухи о монстре, которым управляет граф, чтобы запугивать свой народ. Как слаженно работает ваша миссия…

Везалий рассеянно улыбнулся и отошел от стола. Я поднял голову – они лишь и была свободна – и увидел, что на столе его лежит вскрытый труп карлика. С огромной шишковатой головой и верблюжьими ступнями. Перчатки Везалия по локоть в крови. На шее висел амулет, с виду – крохотный клавесин, собранный из фаланг пальцев.

– Значит, это вы – последний монстр, – сказал я. – Что это?

– Манаграф. Он показывает, как вы преисполнены маной. Больше чем кто бы ни было. Вас, милорд, непременно следует разъять на части и изучить…

Он взглянул на мое качающееся от напряжения достоинство – и вдруг смутился. На миг Везалий прижал руку к уху и судорожно вздохнул.

– Вы не просто лекарь, Везалий. Я слышал о вас в своем ведомстве. В отчетах, что я изучал, прежде чем отправиться, сказано было: нечистая сила способна рвать на части все живое. И знаете что? Это ведь не оборотень был – там на тракте? Конников порвала ваша мощь.

Я кивнул на бурые внутренности, свернувшиеся на деревянной доске в ногах карлика.

– Вы энергию извлекаете из самих внутренностей – и ею бьете по своей цели, ведь так?

Везалий вздрогнул, потупился. Я вдруг понял, что при своем положении жертвы и заключенного именно я здесь по-настоящему свободен. Всё здесь было в моих руках, всё мне подыгрывало!

– Я хочу встать! – и ремни, щелкнув под кушеткой, ослабли.

Везалий отступил и покосился на дверь. Он растерял свой облик, так твердо явленный мне – фанатичный, грубоватый, таинственный – на первом приеме.

Я сделал к нему первый шаг, глядя на труп за его спиной, и уже знал, чем закончится действо в этих покоях. Наверное, поэтому мужчина взвизгнул не своим голосом и завопил:

– Силин, выпустите меня! Силин!!! Сили-и-и-ин!!!

Что это значит? К кому он обращается?

Недоумение мешало мне насладиться его последними судорогами, а я уже схватил жгут с его стола и обхватил им бугрящуюся венами шею. Он был крепок, но ему мешал страх. Я придушил Везалия до потери сознания. Пришлось сковырнуть карлика на пол и возложить у разделочной доски графского лекаря.

Теперь картина, смутно увиденная мною в покоях художника, обрела цельность. Те сгустки тьмы, щупальца и кровавый туман, что расстилались за обрученной во смерти парой – Марией и ее вурдалаком, – были не чем иным, как внутренностями. Из рассеченных частей тел и органов изливался темный свет! Именно он был венчающим светом, костяным алтарем, низменным и грязным, – на котором скорбная Мария сочеталась с мертвым любовником.

Вот и всё, мой государь.

Доклад почти готов, я лишь требую свое, десерт, халву поверх трудов праведных, прежде чем пуститься дальше в путь… Правда, когда Везалий уже трепещет под одним из своих же ножей, меня смущает лишь – какую роль во всем этом играл художник? Он дал мне важную подсказку в первую ночь – случайность то или совпадение?

…Предательство их или мое сладострастие?..

– Умирая и хрипя бесконечное «Силин… Силин…», ты даже не задумаешься, что ждет тебя впереди. Мои наблюдения, мои – консультанта его величества – подтверждают, что, только умирая, ты истинно переживаешь «здесь и сейчас»…

Кровавая слеза скатилась по щеке Везалия – синхронно с движением ножа от пупка до горла; сипел он всё: Силин, Силин…

– Я знаю, как ты порвал конников своего господина – и по его же приказу, верно? Чтобы я потом расправился по ложному навету с деревней под холмом, так? Всё дело в кишках. Это инструменты, что бесперебойно десятилетиями переваривают пищу. А еще в легких! Что бесперебойно насыщают воздухом твоё тело. А еще в сердце, что бьется, бьется, бьется с небытием. Это огромная энергия, заключенная в нутре. Ее выпустить надо наружу, разом гореть, не изживая до старости…

Шлеп-шлеп… мокрые ошметки падают из брюшины…

– И пока ты жив – ты видишь, видишь! – вспыхивают свечи! – ты знаешь, что ты в моем вкусе. Что я освобожу…

Глядя в последнюю вспышку его глаз – я ухватился за сердце и вспорол. Из сгустка мяса вырвалось призрачное пламя, неописуемое словами. Оно разлилось в воздухе, замерцало, гудя, не решаясь куда-либо ринуться, ибо было заперто – не в теле, но в комнате.

Тогда я стиснул чужое сердце, и сила пробила дыру в стене, и стена рассыпалась. Глыбы падали в темноту упруго, неслышно, словно кубы бархатной мебели. Везалий перестал меня интересовать.

Я вошел в темноту, окровавленный, свободный, с чувством выполненного долга.

А каменная кладка крепости и вправду оказалась декоративной.

Мой государь, так же как повествование мое лишено чего бы то ни было напоминающего об искре таланта – лишь исполнительским мастерством готов я доказать преданность! – так и Гиона Густаф плутал во мраке неведения. Ибо в темном проломе узрел жестокий обман.

Я будто бы в очередной раз проснулся и отодвинул занавес.

Люди за стеной были в униформе цвета хаки.

На меня направили с десяток стволов. Слепила троица прожекторов. Трещали рации – вот что за треск непрестанно меня волновал! Гиона Густаф растерянно моргнул. Я вспомнил меч, что прячется в рукоять, угольную таблетку из уха «вампира», и страховочную «нить» от его лодыжки до лебедки, и отломанный пластиковый зуб, что в кармане моем стал подлинным клыком, и отточенный перфоманс деревни-оборотня.

На сломанном полигоне заводилась суматоха.

Вторым человеком, оцепеневшим от развязки, оказался человек в костюме. У него был черный костюм и галстук.

«Силин», – понял я.

Не надо быть волшебником, чтоб увидеть за ним орла, кричащего на запад и восток, и вспомнить его в государственных палатах. Точнее, в больничной палате, откуда я ехал на карете без лошадей.

– Жак – мой сокамерник-актер, да? – спросил я.

И тут же увидал «Жака» с пластиковым стаканом кофе и сигаретой. Оказывается, старый плут носил линзы.

Обман они наводили в гримерке. Тушевали кавычки, полировали курсивом…

– Кажется, – прошептал я, попятившись обратно к разлому, услышав, как десятикратно отдается эхом, вылетает мой голос из динамиков, – до художника я не дошел, верно?.. По сценарию я еще должен с ним переговорить? А Мария? У меня на глазах она «выбросится» из окна, а потом я увижу ее «призрак» – и он станет призраком, так?.. Вы моей психикой чудовищ оживляете? Вы из них оружие готовите?..

Непрестанно бормоча, я рванул обратно – в наведенные декорации.

Не знаю, что ужаснее: сладострастие мое, роковой выбор моего вкуса – или их предательство?

Я бежал в покои художника, вспоминая дорогу по памяти, я оттолкнул гримера, и оператора, и даже какого-то атлетичного мужика в черной футболке – это ведь он оттаскивал случайных актеров, забредших в переулок и увидевших реальную смерть, и вампира, который действительно хочет крови и искрит на солнце? Господи… В какой крепости я нахожусь? Это Копорье? Это Закарпатье? Съемочный павильон в Москве? – а я ехал через огороженный парк из своей психушки?!

Меня валило в забытье и галлюцинации от надушенного платка?!

Дверь в покои юного мастера я выбил с ноги, а в спину мне кричал тот, кто и был Силиным, и он же был ответственным за операцию лицом. О да, теперь я помню: его режиссерское лицо сливалось с лицом и лечащего врача, и моего родственника, и моего работодателя, и даже с солнцем…

Предатель бежал за любителем.

В покоях художника горела сотня свечей и расставлены были сотни картин и гравюр, больших и малых, всё те же, что я наблюдал в первую ночь. Проснувшись, я узнал их, пелена отпустила избитые нейролептиками извилины. Блейк, Ван Гог, Босх, Дюрер, Доре… – очень разные, но в этом эксперименте – по сути представляющие один вид безумия.

Конечно, Густав Доре. Божественная комедия, последний круг – и как я не признал?

Когда этот человек, облеченный властью, вбежит в комнату, последним ему представится, как я погружаюсь в свой грех до предела. Никогда-никогда Силин боле не услышит крика моего, смеха моего, порочной моей души, искажающей реальность, моей больной психики, делающей из «вампира» – вампира, из актера – некроманта, бедного Гиону Густафа он не увидит…

Ад – чертов ты предатель – это когда знающие люди подыгрывают сумасшедшему. А еще – когда они не справляются. И я могу что-то сделать сам, сделать вне. Я выбрал тот холст, что люблю, тот сорт ужаса, что за гранью любого узнаваемого, и погрузился в него.

В замерзшем аду я буду с тобой. Вершина услады, рай для Гионы Густафа. Сатана – свет моей службы, зудящая краснота слизистой. Са-та-на – кончик языка трижды тычется в зубы, восходя к нёбу.

Полюбуйся, что они со мной сотворили.