Текст книги "Айя и Лекс (СИ)"
Автор книги: Лана Черная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
27
Конец апреля.
Марина не верила. Она смотрела на мужчину напротив, старательно выискивая знакомые черты. И не находила. Ничего. Совершенно чужой человек. Незнакомец, который почему-то носит имя ее первого мужчины. Разве так бывает?
– Ты же умер, – выдохнула, ощущая, как внутри что-то звенит надрывно, на последнем издыхании. – Ты…
Она осеклась, не в силах произнести хоть слово, потому что эти глаза…его глаза смотрели с насмешкой и сожалением. О чем? О чем он жалеет? Кого? Ее? Она тряхнула головой. Нет, ей не нужна его жалость. Все, что угодно, только не его жалость. Пусть даже ненависть. Хотя это она должна его ненавидеть за то, что растоптал ее, втоптал в грязь своей изменой. Но пусть…Пусть он ненавидит. Она тоже заслужила его ненависть за то, что случилось. Даже если он не знает. Она все равно виновата, что не уберегла. Не спасла. Не позвала его на помощь. Тогда ей казалось, что он смог бы сделать невозможное. Он бы спас их дочь. Но отец все решил за нее. И вместо своей дочери она получила маленькую Айю, которую возненавидела всей душой в то же дождливое утро.
… – Папа…папочка, пожалуйста…Ты же можешь…Ты же все можешь… – шептала лихорадочно, цепляясь за его руку, не видя ничего сквозь не прекращающиеся слезы.
– Марина, ты же врач, – холодно и равнодушно, с брезгливостью глядя на нее. – Ты же прекрасно понимаешь, что такие дети не выживают. Она все равно останется инвалидом. А в нашей семье нет места ублюдкам.
Он так и сказал, выплюнул даже. И посмотрел иначе, с жалостью. Только от этого взгляда хотелось спрятаться, раствориться, словно и не было никогда.
– У нее просто нет шансов, пойми и прими, – и по голове погладил, словно это могло что-то изменить.
Она не хотела принимать и понимать. Потому что у ее дочери был шанс – она это как врач знала. Был, черт бы побрал отцовские заверения в обратном! Был, если бы он поборолся за ее дочь. За свою внучку. Если бы не был так зациклен на чистоте крови и прочей ереси. Но он не стал. Просто развернулся и ушел.
А она стояла и смотрела, как умирает ее маленькая девочка, оставленная без помощи людей в белых халатах. Кричала. Била кулаками по окну реанимации. Требовала вызвать Костромина и даже порывалась позвонить ему, но телефон отобрали. Выла, скрючившись на холодном полу. И никто не останавливал ее. Никто не пытался успокоить. Пока она не потеряла сознание от открывшегося кровотечения. Последнее, что Марина помнила – собственный голос, шепчущий имя дочери.
Сколько она пробыла в беспамятстве – не помнила. Только голос, что-то нашептывающий, успокаивающий, уверяющий, что все будет хорошо, что она сама все поймет потом, когда вырастет.
А когда пришла в себя – обнаружила в своей палате осунувшегося Димку с младенцем на руках.
Никто так и не узнал, что случилось в тот день. Марина даже не интересовалась, был ли Димка в курсе. Он тогда потерянный был – любимую жену потерял. На дочку вообще смотреть не мог первое время, сбегал. Неделями пропадал в своей студии. А Марина кормила, мыла, выгуливала чужую дочь, ненавидя ее все сильнее с каждым днем. Айя невероятно походила на свою мать. И чем старше становилась, тем разительнее было сходство. Это сводило с ума. Как и сумасшедшая любовь Димки к своей покойной жене. Облегчение наступало лишь, когда Димка уматывал в очередную командировку, а Айю забирал отец для своих чертовых опытов. Каждый раз, оставляя ребенка в клинике, Марина отчаянно хотела только одного – чтобы та умерла. Чтобы в одно прекрасное утро что-то пошло не так и Айи бы просто не стало. Она ложилась спать с этой мыслью, с ней же вставала. Но ничего не происходило. Айя росла здоровым ребенком, который ни разу в жизни не болел даже самой обычной простудой. Ко всему прочему еще и несносным ребенком, не признающим авторитета матери, ее, Марины, авторитета. Пока не появился шанс приструнить строптивую девчонку…
Марина сглотнула, с колючим комком проглатывая и так некстати вылезшие наружу воспоминания.
…Димка вернулся на два дня раньше и по его глазам Марина поняла – случилось непоправимое. Она прокляла каждую секунду своей никчемной жизни, когда услышала два слова, обрушивших ее привычный мир.
«Эльф погиб…»
Два слова, вынесшие приговор и ей.
В ту минуту она вдруг осознала, что ее больше нет.
Нет той Марины, что могла смеяться над Димкиными историями. Той девушки, что отчаянно цеплялась за жизнь. Той женщины, ненавидящей весь мир. И того мужчину, что навсегда оставил этот мир.
В тот день, наблюдая за торжественными похоронами, она навсегда лишилась части себя. Половина ее сердца умерла, корчась в страшных муках. Та половина, что трепыхалась в жалкой попытке вернуть Марину к жизни, заставить ее чувствовать, как прежде. Больше не осталось ничего, кроме выжженного нутра. Кроме бездушной оболочки, желающей только одного – быть сильнее и богаче. Чтобы никто и никогда больше не посмел ею манипулировать и решать за нее.
Она поклялась на его могиле, что добьется всего сама. Поклялась, что будет сильной. И что найдет в себе силы простить его…
А теперь он сидит перед ней, ощупывая цепким взглядом холодных синих глаз. Спокойный, равнодушный. Тогда как у нее ураган внутри такой силы, что готов снести полгорода. И сил сдерживаться не осталось. Как и верить.
– Нет, – протянула Марина, отступая. – Я тебе не верю. Нет. Лешка Костромин умер. Его больше нет. Ты – не он. Не он.
А он усмехнулся понимающе и ударил по самому чувствительному, уязвимому месту. Нашел брешь в ее каменной стене, воздвигаемой столько лет. Разобрал по камешку каждым выверенным словом. Рассыпал, как карточный домик, выставив напоказ ее душу. Ту, что казалась выжженным полем. Грейдером проехался по ней, оставляя кровавые полосы.
– Мы хотели обвенчаться, – сухо, как будто документальную хронику пересказывал, – в церквушке в маленьком городке Каменка. Мы даже ездили туда, с отцом Николаем познакомились, – он говорил, а Марина не дышала почти. Губу закусила, кулаки сжала, из последних сил сдерживая слезы. Она целую вечность не плакала и сейчас не станет. Не перед ним. Не перед его любовницей. – Он нам свой приход показывал, помнишь?
Она молчала, а он и не ждал ответа.
– Помнишь, – поднялся, тяжело опираясь на трость. – И я помню, Марина. Белое кружево подвенечного платья, колечко с бирюзой и как мы билеты покупали, как дату обсуждали. И как решили у отца Николая и поселиться – ему работящая и семейная молодежь нужна была, особенно врачи. И как я ждал тебя на вокзале, а ты так и не пришла, – он остановился совсем близко, почти вжав ее в стену. И говорил, говорил. Никто не знал этого, только она и ее Лешка.
– Нет, я… – она зажала ладошкой рот, не позволяя словам вырваться на свободу. Она не должна вспоминать это. Не должна облекать в слова, потому что это все разрушит. Всю ее жизнь. И вернет обратно на ее персональную точку отсчета: к его квартире и рыжей голой девице в его постели. Но и молчать больше не могла – слишком долго это мучило ее, став той самой направляющей, определившей ее судьбу. – Я пришла, Лешка. К тебе пришла, – горечь растекалась по венам, отравляла. – С вещами.
Он нахмурился, удивленный ее словами. Неужели думал, она не знает? Неужели решил, что сможет ее обвинить во всем? Нет! Она давно никому не позволяет собой помыкать. И ему не позволит сделать из нее девочку для битья.
Вздернула подбородок, с вызовом встречая его настороженный взгляд.
– Я пришла, Лешка, и нашла в твоей постели ее.
И кивком головы указала на замершую за столом каменным изваянием рыжую тварь.
Он проследил ее взгляд, поймав растерянный своей подружки. Та побледнела еще больше, кажется. И сидела совершенно одна: ни Корзина, ни дружков Туманова, ни юриста. Даже Айя с Павлом ушли. Ни души, кроме них троих. Куда все подевались, что Марина и не заметила? Неужели так провалилась в прошлое, что выпала из реальности? Какой кошмар. Так себя отпустить – непростительно.
Снова вляпаться в дерьмо под названием “любовь” хуже смерти, даже если эта любовь лишь отголосок прошлого. Она должна держать себя в руках. И не отступать от своих правил: никому не позволять манипулировать собой. Даже собственным эмоциям, особенно эмоциям. Они мешают здраво мыслить и видеть в людях главное, а не то, что они хотят, чтобы видели в них.
И сейчас Марина видела растерянность в мужчине напротив. Она ошарашила его своими словами. Накренила в нем что-то, пошатнула твердую уверенность в ее вине.
Ну что ж, лучше поздно, чем никогда.
– Марина, ты сейчас серьезно? – он покачал головой и даже отступил на шаг от нее. Зубы стиснул, и желваки заходили от проступившей в низком голосе злости. – Через двадцать лет ты заявляешь мне, что во всем виновата моя сестра?
– Кто? – голоса не стало, только жалкий сип. И эмоции снова взяли верх. Нет, этого не могло быть. Это просто бред. Какая, к дьяволу, сестра? Марина точно знала, что Лешка, ее Лешка – единственный ребенок в семье. Точно. Наверняка. Никаких братьев и сестер, но он сказал…сказал… – Ты сказал…
– Леся – моя сестра, – твердо, без тени сомнения. Глаза в глаза.
И Марина поняла – не врет.
Мир поплыл перед глазами, и воздух враз закончился в легких. Эта рыжая тварь, которую Марина ненавидела каждой молекулой – сестра ее Лешки. Не любовница, как она считала столько лет. Сестра… Боль оглушила, воруя сознание.
И только звенящий яростью женский голос удержал Марину от позорного обморока.
– Гад…Какой же ты гад, Туманов. Ты…
И цокот каблуков эхом по вискам. Марина мазнула взглядом по покинувшей кабинет женщине и медленно сползла на пол, не в силах осознать услышанное. Не пытаясь больше держать в узде саму себя. Устала и отпустила. Даже если пожалеет потом – плевать. Она просто умирала в эти мгновения. Медленно и мучительно. А ведь еще недавно она считала себя сильной и давно разучившейся что-то чувствовать помимо злости и острого желания все контролировать. Одна фраза все изменила.
– Сестра… – прохрипела, ощущая, как боль скрутила внутренности, тугим узлом связала пробившуюся в брешь прошлого душу.
Не верила, хоть и понимала – правда все. Каждое его слово. И все равно не верила.
Слишком тяжело.
Невыносимо почти.
Колени к груди подтянула, сжимаясь, прячась от его пронизывающего взгляда. От его голоса, тихого, отзывающегося в каждой клетке ее тела.
Горячие пальцы сжали ее локоть, рванули вверх. Она покачнулась на каблуках, но устояла.
Он удержал.
И сейчас она смотрела в его красивые глаза, теплые, родные. Смотрела и осознавала, какой глупой была двадцать лет назад. Как нелепо разрушила их жизни…их жизнь, которая была одна на двоих.
– Почему? – прошептала Марина, потому что голоса не стало.
Ничего не стало.
И все, что еще пару часов назад казалось важным и таким правильным – растаяло в вечерних сумерках. Ничего не осталось, кроме надсадного стука ее сердца и его все понимающего взгляда.
– Сестра… – она не могла спросить. Не знала, как облечь в слова все, что чувствовала сейчас. Не понимала, как он смог снова ее сломать.
– Я никогда тебе не врал, Марина, – коснулся кончиками пальцев ее щеки. Она вздрогнула и только теперь поняла, что плачет. Слезы катились из глаз, а он собирал их и не разрывал взгляда. – Я любил тебя. Очень долго. Искал.
Она замотала головой, отрицая его слова, не принимая. Так легче. Легче вернуться к прежней жизни, где он обманул ее дважды, ведь смерть тоже предательство.
– Я был всегда честен с тобой. И я действительно хотел детей от тебя. Семью. А ты… – он тяжело сглотнул, помолчал, будто не хотел произносить то, что собирался, – ты лишила меня этого.
Неужели он знает о дочери? Она замерла, закусив губу. Винит ее? И правильно. Она виновата. Не защитила. Сейчас смогла бы. Сейчас она глотку бы перегрызла каждому, кто не стал бы спасать ее ребенка. А тогда…почему тогда не смогла? Она не находила ответа до сих пор.
– Как все глупо, – усмехнулся, растирая между пальцами ее слезы. – И все же спасибо тебе.
Марина думала, что сделать больнее уже невозможно. Ошиблась. Его «спасибо» с улыбкой на обветренных губах разорвало в клочья ее сердце.
– Ты подарила мне смысл жизни, – и снова посмотрел на нее. Только теперь в его глазах светилось счастье. Такое яркое, что захотелось зажмуриться – так невыносимо стало. Но Марина выдержала, глядя в его лучистое счастье сквозь пелену слез. – Ты подарила мне чудо, Марина.
– Чудо? – она усмехнулась криво, стирая слезы, давя их в себе, пряча за очередной маской равнодушия. Пытаясь вернуть себя прежнюю. Паршиво получалось. Маска трескалась и осыпалась. А она натягивала новую. Снова и снова. Только чтобы он не понял, как ей погано. Чтобы не почувствовал, как она страдала все это время. Как жалела о потерянном. И как ненавидит себя за это.
Звонок телефона помешал Лешке ответить и дал Марине шанс взять себя в руки. Она смогла.
Звонившего он выслушал молча, только взгляд его потяжелел и потемнел.
– Я понял, Тимур. Не выпускай их из виду. Уже выезжаю.
Обернулся к ней, убрав телефон в карман кожанки. И сейчас перед ней стоял совершенно чужой мужчина. Собранный, точно хищник, вышедший на след добычи. Марина невольно поежилась. Сейчас он дышал звериной силой и опасностью. Она никогда не знала его таким. С ней Лешка был другим: нежным, заботливым и невероятно смелым. Тогда он был готов отвоевывать ее у целого мира. А она любила его так сильно, что так и не сумела вылечиться от этого чувства.
Но этот теперешний Лешка напоминал ей другого мужчину, идущего по трупам, не знающего пощады. Того, что видел в ней только инкубатор для своего наследника, но который сумел воскресить частичку ее настоящей. Той, какой она была еще девчонкой. Странно, он так много знал о ней. Так чувствовал, будто…
Она поняла в одну секунду. Это было сродни подземному толчку, разломавшему асфальт. Даже новость о том, что ее Лешка жив не потрясла настолько. Она словно прозрела, сложив, наконец, все, что мучило ее все эти годы, с последними словами Александры.
– Туманов, – выдохнула она, наблюдая, как и без того изуродованное лицо исказила насмешливая гримаса.
– Ну раз уж мою личность мы прояснили и с прошлым разобрались, даю тебе минуту, чтобы рассказать, где мой сын.
28
Конец апреля.
Апрель пахнет яблонями и тюльпанами. И я наслаждаюсь сладким воздухом и гомоном природы. Щебечут птички, у лавочек вальяжно прохаживаются голуби. Усаживаюсь на одну из таких лавочек, задираю голову к вечернему небу. В отгорающем алом проблескивают первые звездочки. Их две, и они так близки, как будто близнецы. Блеклые, но все равно притягательные, напоминающие о совсем другом звездном небе.
Я изгоняла из себя эти мысли все полгода. После того жуткого взрыва и умирающего Лешки в карете Скорой помощи…гнала, потому что знала – будет больно. А сейчас то жаркое лето само влезает в память шелестом волн и шорохом песка под нашими ногами. Горячими ладонями, гладящими, ласкающими и оберегающими. Мужчиной, с которым тепло и комфортно. С ним даже спать было восхитительно. С Пашкой я все время мучилась и посреди ночи извечно уходила на неудобный диван. И там только высыпалась. Мне мешало абсолютно все: его руки, ноги, его сопение.
С Лешкой же…мне все время хотелось его трогать, даже во сне. И я постоянно просыпалась если не на нем, то хотя бы закинув ноги или руки на него. Он же каждое утро смеялся, но даже не пытался высвободиться от меня. Наоборот, укладывал на себя, пригвождая к себе руками и ногами, впечатывая в себя. Даже когда живот заметно округлился.
И самое восхитительное – ему нравилось. Он выглядел нереально счастливым и довольным таким положением наших тел. Недолго, правда, потому что игнорировать его желание не удавалось ни ему, ни мне, моментально вспыхивающей от его, казалось бы, невинных ласк и низкого голоса, нашептывающего разные глупости.
А я…остро жалела о каждой потерянной минуте нашей близости. Жалела, что позволила ему уехать тогда и ввязаться в войну против Марины Нежиной. Позволила и…потеряла.
– Не плачь, Синеглазка, – тихий голос отзывается в каждой клетке странной вибрацией. Сердце подпрыгивает, застряв где-то в горле, а потом бухается вниз, на самое дно живота, распаляя давно забытое ощущение.
Медленно опускаю голову, чувствуя, как к сладкому запаху апреля примешивается сандал и еще что-то горькое, но такое родное.
Только посмотреть все равно страшно. А вдруг привиделось?
– Лешка… – все-таки шепчу одними губами, убеждая саму себя, что это явь, и он сейчас сидит рядом. Что это его бедро касается моего. Что его дыхание я ощущаю каждой молекулой. Что он не остался там, с Мариной, а пришел ко мне.
Почему?
– Потому что я не стою твоих слез, Синеглазка, – похоже, я спрашиваю вслух, раз он отвечает. Только совсем не то.
Мягкое прикосновение его пальцев опаляет точно током, мощным разрядом прокатывается по оголенным нервам. И только теперь я ощущаю влагу на щеках. Растерянно касаюсь кожи и долго смотрю на влажную ладонь. Слезы? А я и не заметила, что плачу.
– Но мне чертовски приятно, что ты не забыла меня. Хотя одного понять вот никак не могу, – а пальцы не убирает, гладит скулу, слегка зацепив сережку, за ухом, ниже, срывая с тормозов и без того чокнувшийся пульс, – какого лешего ты замуж за этого придурка вышла, а? У него же на лбу написано: мудак. Не могла кого поприличнее найти?
– Извини, – злость дробит легкие, мешает дышать, – забыла проштудировать список Форбс местной психушки, где…
Пальцы жестко обхватывают мой подбородок, разворачивают, заставляют смотреть в напряженное, высеченное точно из камня, лицо. Острое, точно клинок. Каждая черта будто заточена, а взгляд вспарывает, вытягивая наружу все самое потаенное. Опасный. Жесткий. Вот только я его не боюсь, потому что вижу в этих синих глазах страх и боль. Смертоубийственный коктейль, особенно для этого мужчины.
– Так зачем, Синеглазка? – и голос его хрипнет. – Зачем устроила весь этот спектакль со свадьбой? Говори, ну же. Мне…мне нужно знать…
И я вдруг понимаю, что ему действительно нужно и важно услышать мой ответ. И страх в его глазах только ширится с каждым ударом сердца, с каждой секундой моего молчания.
– Я хотела, чтобы ты пришел.
– Вот он я, – выдыхает он, одним рывком прижимая меня к себе.
Я вцепляюсь в ворот его расстегнутой куртки, носом вжимаюсь в его шею, жадно втягивая его запах, кожей ощущая биение его сердца. А в голове только одна мысль: «живой!»
– Здравствуй, Синеглазка, – шепчет в макушку, пальцами расчесывая мои волосы. И когда только успел распустить, если еще минуту назад их стягивала в высокий хвост резинка?
– Здравствуй, муж мой, – улыбаюсь и трусь носом о его плечо. Обнимаю, ладошками забравшись под куртку. Ткань водолазки щекочет и это мешает, потому что в эту минуту хочется добраться до его кожи, потрогать, вспомнить, каков он на ощупь. И я теснее жмусь к нему, хоть делать это, сидя вполоборота на узкой лавочке, жуть как неудобно. Но мне плевать. Главное, с ним.
– Синеглазка, если ты сейчас шевельнешься, – шепчет, щекоча дыханием ухо, – я разложу тебя прямо на этой лавочке.
Я вздрагиваю от хрипотцы в его голосе, от того, как он действует на меня. Будоражит. Дразнит. Ласкает. Карамелью растекается под кожей. Заводит так, что между ног становится влажно. И я невольно сжимаю колени, ощущая, как внутри толкается дикое желание. Пока еще сдерживаемое. Но надолго ли?
Медленно отлипаю от него и заглядываю в глаза, сейчас темнее чернил. Шумно вдыхаю, кайфуя от запаха его близости. Но выдохнуть практически нереально. До одури хочется удержать в себе этот аромат, наполниться им, как пустой сосуд живительной влагой. Чтобы раз и навсегда заклеймить саму себя его ароматом. Ним. Но я все-таки выдыхаю, чтобы снова с необузданной жадностью вдохнуть своего мужчину.
– Кажется, я схожу с ума, – улыбаюсь, закусив губу. И руки подрагивают. Нервы? Или нечто другое, щекочущее в солнечном сплетении? – Но мне плевать.
С удовольствием ловлю его удивление во вздернутой брови и легкому прищуру.
– Мне плевать, – повторяю, смакуя каждое слово, приносящее нереальное удовольствие, – где ты это сделаешь. Главное, это будешь ты.
Он смеется, запрокинув голову и прижимая меня к себе.
– Ты потрясающая женщина, Синеглазка, – отсмеявшись, шепчет мне в макушку. Ладонями гладит спину, – И я рад, что ты моя. Моя же?
И пытливо в глаза смотрит, выискивая в них ответ. Пусть ищет – мне скрывать нечего. Ему я не изменяла, как-то совершенно не до того было. Но смотреть, как он беспокоится и как жгучая ревность плавится в его синем взгляде – невероятное наслаждение.
– А ты? – вопросом на вопрос, муча его неизвестностью. Он сам должен понять, что в моей жизни нет и не будет другого мужчины. Только он. – Ты – мой?
Я не дышу в ожидании его ответа, потому что в памяти жива картинка его встречи с Мариной. И та их связь еще звенит у меня под кожей, пульсом рвет артерии.
– А ты считаешь иначе? – вместо ответа.
Так и подмывает вернуть ему вопрос, но я понимаю, насколько это глупо уходить от ответа. А я больше не совершаю глупостей и не боюсь смотреть правде в глаза. В синие сияющие глаза.
– Почему у тебя глаза синие? – вдруг спрашиваю. Побег? Может быть. Но сейчас не хочется говорить о Марине.
– Природный цвет, – немного озадаченно отвечает Лешка. – А до этого были линзы.
– Зачем?
Хотя вопрос глупый. Ясно же, чтобы в корне изменить личность, до всех мелких деталей. Но зачем ему понадобилось менять личность раньше и теперь.
Лешка понимает все правильно. Поднимается с лавочки, опираясь на трость, протягивает мне руку.
– Пойдем.
Я вкладываю свою ладонь в его. До конца аллеи мы идем в полном молчании. Я не знаю, о чем думает Лешка, но лично я гоню все мысли прочь. Иначе мой мозг не справится. Хватит и того, что мой муж, которого я считала погибшим некоторое время – выжил. Как? Я очень надеюсь, что он объяснит. А еще мне самой ему многое нужно рассказать. Так, чтобы он поверил. Потому что только он может найти нашего сына. Я даже представить боюсь, что будет, если Лешка мне не поверит. Что со мой будет? Рассыплюсь на мелкие кусочки. Меня просто не станет.
– Айя, – встревоженный голос вторгается в мои мысли. Смотрю на замершего у громадного, сверкающего хромом и сталью, мотоцикла мужа и не верю собственным глазам.
Со мной уже такое было. И пусть вместо сверкающего чистотой мотоцикла я стояла у жёлтого Nissan, но мужчина остался прежним, хоть и с другой внешностью. Но ощущение дежавю не покидает. Как будто отбросило меня на год назад, где я была маленькой, но очень счастливой.
– Что-то не так? – интересуется Лешка, сев на мотоцикл и вставив ключ в зажигание.
Я растерянно развожу руками.
– Ну извини, родная, – широко улыбнувшись, – жёлтые Ниссаны нынче дефицит.
Я фыркаю, а он беззаботно протягивает мне шлем.
– Садись давай. Тебе понравится.
– Не уверена…
– Я уверен, – заявляет он, когда я с опаской все-таки устраиваюсь за его спиной. Странный страх холодит позвоночник. Я никогда не ездила на мотоцикле и сейчас ощущаю себя будто в шаге от пропасти.
Оглядываюсь в поиске хоть чего-то, за что можно держаться. Не за Лешку же – все-таки он рулит, а я могу помешать. Нет уж.
Но, похоже, у Лешки совсем другие взгляды. Он перехватывает мои запястье и смыкает ладони на своем животе.
– Что ты как не родная, в самом деле, – качает головой. – Ты же моя, Синеглазка.
Уже не спрашивает, а я улыбаюсь совершенно счастливо.
– Твоя, мой ангел-хранитель…
…Полутораэтажный кирпичный дом, слабо освещённый фонарём напротив, молчаливо взирает на гостей тёмными окнами. Среди серых прямоугольных домов по обе стороны дороги он кажется чем-то нереальным, только сошедшим со страниц сказок: жёлтый, с круглым крыльцом, покатым навесом и разными по высоте половинами. Алексу в детстве он напоминал склонившегося верблюда. Сейчас же он выглядит кирпичной коробкой: одинокой и бездушной, потому что его настоящий хозяин давно умер, а другого так и не сыскалось.
Алекс глушит мотоцикл, помогает слезть Айе и подходит к ажурной калитке, намеренно проигнорировав трость. Нога хоть и затекла после долгой езды на байке: пришлось покатать свою Синеглазку, дать ей шанс насладиться свободой, что дарит скорость на двухколесном монстре. И похоже у него все удалось, потому что сейчас, сняв шлем, она хоть и выглядит растерянной, но вполне довольной. И это радует.
– Куда ты меня привез? – спрашивает отчего-то шепотом, когда Алекс запускает руку между прутьями и откручивает болт, запирающий калитку. Та с тихим скрипом отворяется. Алекс ступает на дорожку, выложенную красно-серой плиткой, пропускает вперёд Айю и вкручивает обратно болт.
– Это дом моего детства, – говорит, взглядом выискивая Лорда.
И словно наградой ему тишину нарушает тяжёлое дыхание и шаги, цокающие по двору.
– Здесь кто-то есть? – вдруг пугается Айя, в неосознанном порыве прильнув к нему и вцепившись в его руку.
– Не бойся, это друг, – улыбается Алекс, вдыхая аромат ее волос. Ее аромат, сладкий, пьянящий, давно ставший его персональной инъекцией от одиночества и сумасшествия.
– Друг? – изумляется Айя, глядя на него широко распахнутыми глазами.
И друг не заставляет себя ждать. Появляется из-за угла дома: огромный, поросший густой бело-коричневой шерстью, большеголовый с доброй мордой и взметающимися в такт бегу висячими треугольными ушами. Лорд, восьмилетний красавец породы московская сторожевая и единственный обитатель старого дома.