Текст книги "Карамель (СИ)"
Автор книги: Кристина Тарасова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
– Это символ Инь и Янь – Добро и Зло, – доходит до меня приглушенный голос моего нового знакомого; вот и ответ на вопрос, ради которого я терпела все предыдущие реплики. – Без одного не было бы другого, без существование первого не существовал бы и второй; но первый и второй они не по важности.
Серафим слегка подается плечами на меня – к шкатулке – и пальцами жмет на белую запятую – та до щелчка погружается и становится черной как ее приятельница.
– А ты сделаешь так. – Парень аккуратно берет мою руку – без спроса и разрешения – и нажимает на вторую черную запятую – она окрашивается в белый.
Руки его грубы, но теплы; чужие пальцы – иная материя, нечто невразумительное, необъяснимое. Я пытаюсь вспомнить, каковы на ощупь руки Ромео, но у меня не выходит – я не позволяла ни разу коснуться себя; несколько простых касаний – вскользь – заканчивались скандалами и замечаниями, угрозами разрыва пары и криками. Последний – прошу, чтобы крайний – раз Ромео через бумажное полотенце притронулся к моему лицу – пару мгновений (или часов?) назад. Но это воспоминание скоропостижно покидало меня, оставляло с немного подслащенным привкусом мысли.
– Я не хочу нагружать тебя, Карамель.
– Просто ставишь перед фактом? – язвительно отзываюсь я. – С чего это ты решил, что я буду помогать тебе? Мне выгодно жить так, как я живу.
Прихожу в чувство и вдруг осознаю, что тепло его руки никуда не делось. Опускаю глаза и смотрю, как его широкая рука обхватила мою – ладонь сжала кулак, две черные запятые сменили свои цвета, точки в них – также. Я выскальзываю, вздрагиваю. Серафим не медлит и с извинениями отстраняется обратно на свое место, повторяя себе под нос, что это получилось само собой, что это вовсе не то, о чем я могла подумать – уродливые мысли его не преследовали.
– Выгодно, выгодно, – скептически соглашается Серафим. – А к чему лежит твоя душа, Карамель?
Какая еще душа?!
Я восклицаю громко, почти кричу – но не вслух. Оставь свои разговоры, Серафим, ты умен и ты хорош для Бога Нового Мира, но твои предубеждения перечеркивают всю твою принадлежность к нам – реальным Богам, истинным Богам, тем, кто правил и будет править.
– Ты не заставишь меня помогать тебе, – уверенно произношу я.
– Я и не буду, я и не хочу такого, Карамель, уверяю тебя. Больше всего мне бы хотелось, чтобы ты сама захотела мне помочь. Поймешь – мы не такие. И я знаю, что внутри тебя сидит абсолютно отличающаяся от других мысль – крохотная, слабая, которую нужно подкормить, дать разрастись, мысль, которая перенаправит все твои другие мысли в чертоги разума и воскресит настоящего человека. Не идеального… а настоящего. Идеальность – понятие расплывчатое. Всегда.
– Как и любовь. – Я резко убираю подарок в свою сумку. Не знаю, почему это слетает с моего языка.
– Нет, с любовью все понятно. – Серафим открывает дверь с моей стороны. – Либо любишь человека, либо нет.
Я ухожу.
– Здравствуйте, мисс Голдман, – приветствует меня Миринда на пороге, а я, прижав сумку к груди – будто несу нечто сокровенное и глубоко личное, – продвигаюсь в комнату.
Снимаю пальто и кидаю его на кровать.
Равновесие: Инь и Янь – к какой стороне принадлежала я? Рассматриваю узоры на подарке, провожу по резьбе пальцами, задумываюсь. Какого черта это вообще меня волнует? Почему осознание этого так быстро приходит ко мне? Нет-нет! почему не пришло раньше? Я сжимаю кулаки и откидываю коробку на пол, она грохочет и, ударяясь о шкаф, открывается.
Мне хочется кричать – я была сильна, чтобы противостоять искусительным речам этого нездорового человека, но на последних секундах я поддалась – проигрыш, занавес, конец игры; моя оборона рухнула в один миг и причиной тому была тоже я – ни этот человек, нет. Проклинаю саму себя за неверность собственной идеологии: моя уверенность пошатнулась, и более вровень не шагнет ни с одним преимуществом перед людьми из Острога. Я хочу закричать, заскрежетать зубами от расстройства, схватиться за что-нибудь такими же раздосадованными руками, как и все мое нутро, и швырнуть еще раз подле – сломать, разбить, уничтожить.
Я оглядываюсь на проклятую шкатулку и замираю. Все, все, что только волновало или докучало мне, все в один миг пропадает – я смотрю на бархатную красную ткань, обитую изнутри коробки, и на укутанный в ней кинжал. Острие сверкает от ламп прикроватной тумбы, кончик – убийца – грозит вспороть одну из подушек на моей кровати, рукоятка – темный бук – прогибается под невидимым захватом нападающего. Или защищающегося?
Я падаю на колени перед шкатулкой – преклоняюсь ей – и отодвигаю не до конца отъехавшую крышку. Бархатная обивка ласкает кончики пальцев, лезвие чуть больше моей ладони ударяется в деревянную рукоять, я поднимаю оружие и осматриваю его. На острие выгравирована аккуратная буква «К».
Это оружие Серафима или того, у кого он его отнял? Он его купил? Заказал? Сделал сам? Где сейчас возможно достать оружие? абсурд – абсурд, никак не укладывающийся в голове.
– Кара, ты дома? – сипло зовет меня мать.
Голос ее разрывает тишину, которая сохраняла интим между мной и этим злосчастными клинком. Я прячу подарок под кровать и кидаю ей в ответ:
– Дома!
Стук каблуков медленно подбирается по ступеням, преодолевает коридор и останавливается около закрытой двери. Секунду-другую я ощущаю колебания за пределами моей комнаты, хочу подняться и пойти спросить причину заинтересованности в моей персоне богомолом. Но мать входит сама.
– С днем рождения, Кара, – говорит она и останавливается в дверях. – Почему верхняя одежда в твоей комнате?
– А почему ты в моей комнате? – хмыкаю я и не без недовольства смотрю на нее. – Миринда, немедленно сюда!
Горничная появляется почти сразу же, получает повторные указания и уносит пальто – мать в этот момент режет меня взглядом.
– Я всего лишь хотела принести свои поздравления, а ты с таким неуважением относишься ко мне. – Опирается она о дверь – ее тонкие руки занимают весь проход; хочешь – не хочешь, а не убежишь.
– Поздравить с чем? – я делаю вид, что задумываюсь. – Подожди-ка: день, когда я родилась, ты считаешь праздником? И давно?
– Радуйся, что вообще на свет появилась. – Мать резко отворачивается; удивительно, как из-под каблуков не выходят искры. – Отец звал тебя в кабинет, – роняет она уже нехотя и медленно ускользает, все так же дергая бедрами в такт своим шагам.
Ловлю ее на желании отругать меня; понимаю, как она пропитывается злостью – резкое замечание разбавляется в общем кувшине недовольства; но она спокойно уходит, оставив меня сидящую на коленях перед шкафом – не в настроении сегодня клацать своими клешнями?
Если я чувствую, как морально выдыхаюсь к своим годам, то каковы же по нутру своему эти старики, зовущиеся молодыми? А более старшее поколение? Качаю головой из стороны в сторону, чтобы не думать об этом, поднимаюсь и иду к отцу. Оружие бесхозным образом распласталось у меня под кроватью в искусно выполненной шкатулке – не удивлюсь, если золотые руки этого недоБога собственной персоны Серафима выстругивали ее на протяжении многих дней и ночей.
Я не могу понять, как вышло то, что вышло, как кому-то удалось завлечь меня в нечто, как меня втянули в этот мрак, полный мнимости и утопий, а также красноречивого вранья. Умоляю-умоляю-умоляю себя проснуться несколькими днями ранее и ничего из пережитого не знать..! Умоляю: пускай, мое тело, с еще не искореженным разумом, проснется несколькими днями ранее и попросту избежит поездки с тем янтарноглазым чудаком, а после – и чудаком младше; прошу, пускай ничего из этого не будет взаправду. Прошу, пускай это будет сон – мой больной сон, но я излечусь; хочу снять с себя оковы этого ужаса и зажить прежней жизнью, вернуться в свой ритм, вернуть былые мысли, предназначавшиеся для досуга, а не эти баламутные клочья чужих рассуждений, что укрепились в моей памяти.
Но мольбы мои – впервые или уже нет, не скажу наверняка – услышаны быть не могут, ибо Боги мы и прощения в этом Грязном Новом Мире мне не даст никто.
– Мы хотели поздравить тебя с твоим днем рождения, – встречает меня своей речью отец и подает наполненный стакан – одурманивающий аромат коньяка ударяет мне в ноздри, плетется по пазухам носа и взбирается в мозг, молниеносно ударив в него; я протягиваю руку. – Тебе восемнадцать, Карамель, ты вступаешь во взрослый мир, полный ответственности, где каждый твой шаг – это самостоятельное решение и движение.
Паучьи пальцы, недолго удержав стакан вместе со мной, отпускают огненный напиток и приземляются по шву черных брюк. Во второй руке отец держит свой стакан – почти у губ; я вижу каплю влаги на подбородке и испарину на его лбу.
– Ты – моя взрослая дочь, – продолжает отец, и я истинно не могу понять, речь его подготовлена заблаговременно как наставление для меня, и половина слов – красивые метафоры, или же говорит он от чистого сердца. Чистого чего, прошу прошения, Карамель? – я спрашиваю саму себя и с трудом удерживаю смешок.
Отец продолжает говорить, но несколько строк ускользают от меня; я хватаюсь за летящие хвосты, и не успеваю нагнать – момент упущен, речь упущена.
– Я уверен, что ты еще не раз заставишь все семейство Голдман испытать чувство гордости за то, что…
Наблюдаю, как губы отца заплетаются; он вдруг безжалостно вжимается в бокал и отпивает, облизывается – насытился – и продолжает говорить. Я же жду окончания этого содрогания воздуха, чтобы спокойно испить свой напиток. Давай, быстрее…
– От себя хочу добавить, что…
– От себя? – вдруг усмехаюсь я, после – поразившись собственной нетерпеливости. – Ты видишь здесь кого-то еще?
– Представь рядом свою мать, – хмурится отец, и пальцы его нервно сжимаются на граненном стакане. – И помолчи.
Киваю ему и, воспользовавшись ситуацией, отпиваю.
– Мое наставление тебе, Карамель. Оставайся сильной. Без этого в Новом Мире делать нечего. Духовная стойкость – твоя сила, запомни! Иначе – крах.
– Как оптимистично, – швыряю я в ответ и прохожу к окну – смотрю на крыши домов; язва внутри меня подталкивает к дальнейшему. – Умеешь испортить настроение в день рождения.
Беспощадно лгу – ведь как такового не было – еще с кафе; с подарка Ирис; с утра. Не в этой жизни. Вмиг готова рассмеяться максимализму, который можно выжимать двумя руками.
– Надеюсь, мой подарок окупит мои речи, – отец отодвигает несколько книг на полке шкафа.
Он достает стеклянную банку и отдает ее мне – в ней паук.
– Тарантул? – спрашиваю я.
– Птицеед. – Отец наливает себе еще стакан и осушает его мигом. – Самец. Brachypelma smithi. Когда-то это был самый популярный вид пауков, которых разводили в неволе.
Как он красив, как величественен и опрятен! Его гордый стан держит выправленное тело на дне неудачно подобранной маленькой банки с узким дном; лапы стоят под углом, крепко держат его и не позволяют хозяину даже на миллиметр сдвинуться со своей позиции – мощь и великолепие. Я приглядываюсь к нему больше и значительнее – это не те маленькие паучки размером с ноготь мизинца, каких я видела на Золотом Кольце. Он – великан среди всей этой уродливой и смехотворной мошкары.
Принимаю от отца банку и с трепетом обхватываю ее – левая рука держит коньяк, правая моего нового друга. Птицеед ненамного больше моей ладони, он темно-коричневый – практически черный, на лапах красные пятна с белой окантовкой, а все тело усыпано густыми волосками.
– Таких пауков, Карамель, в Новом Мире всего семь. И ты стала одной из семи счастливых обладательниц, – улыбается отец – инородной улыбкой.
Я догадываюсь, что остальные особи, так же, как и знаю, что другие животные – хранятся в лабораториях и научных институтах, пауки – не исключение: воображаю, как они сидят в прозрачных капсулах и ждут лучшей участи. Вот только ими никто не занимается – плодятся они сами по себе, едят они друг друга, на друг друга же и гадят, на друг друге же и спят. Возможно, вольеры их давно покинуты, и они заняли помещения лабораторий. Когда-то люди считали необходимым заниматься разведением животных, оказавшихся на грани вымирания, а потом люди задались вопросом наличия толка от этих животных, и решили, что с синтетическими заменителями жить намного легче.
– Держи. – Отец протягивает мне маленькую визитку. – Зайдешь в их магазин, присмотришь что-нибудь. Оплатишь теми карточками, что получила сегодня утром, – отчеканивает он.
Я киваю ему.
– Знаешь что? – задаюсь я вопросом, наблюдая за тем, как отец намеревается налить себе еще, но после сказанного замирает и поднимает крохотные, уставшие глаза на меня. – Спасибо.
Это звучит просто, но имеет колоссальную важность.
– Вот от матери. – Растерявшись, отец заминается, роняет взгляд на оброненную на стол маленькую карту и поднимает ее. – Возьми, дочь.
Я думаю о том, действительно ли ей было трудно упаковать эту мелочевку, а потом о том, что это может быть. Купон в собственный магазин с пожизненными скидками? Или сто сеансов на покраску волос, которые я никогда не красила? Рекламный буклет в отдел тканей и другого тряпья с нижних этажей? Подобные подарки получать мне было не впервой, поэтому я знала чего примерно ожидать.
Принимаю карту и зачитываю кричащий заголовок об ужинах в рыбном ресторане, разглядываю прописанную сумму в тысячу золотых карт и усмехаюсь.
– Серьезно? – спрашиваю я у отца. – Тысяча золотых карт потрачена, чтобы я вышвырнула этот абонемент?
Отец опять пьет – легонько, обрывисто, а потом тянет с напитком во рту:
– Ты же знаешь ее.
«В том-то и дело, что нет», отвечаю я мысленно, карту кладу обратно на стол и возвращаюсь к себе в комнату. Осушенный стакан остается с отцом, паук в банке остается со мной.
Пока я двигаюсь по паркету, а стук от сапог вводит в метафоричный транс, представляю себе Ромео – как его самочувствие, считает ли он, что я его бросила? Хочу позвонить, но отсекаю это решение на первоначальной стадии обдумывания. Все произойдет так, как должно, все придет само, в этих чертах я была бессильна и сполна отдавалась воле случая. Лишь бы только мой Ромео молчал и не говорил, никому не обмолвился обо всем пережитом в сегодняшний день!
Я ставлю банку на комод, а сама сажусь на колени. Лапы паука останавливаются на стекле напротив моего лица, и я прикасаюсь к ним пальцами – через; стараясь ощутить волшебное осязание. Его маленькие черные глазки смотрят на меня, и я улыбаюсь, ибо ловлю себя на мысли, что это первое существо в Новом Мире, у которого я наблюдаю не пустой взгляд.
Он побуждает меня к действиям, и, оставив свою хандру, я одеваюсь и еду в магазин по адресу на визитке.
В машине – водитель задает стандартный вопрос о маршруте моей поездки и выдвигается свою цену, не более. Я же рассматриваю визитку подробнее: глазами пробегаюсь по тексту, броско заявляющему, что это единственный зоомагазин во всем Новом Мире; третий этаж, восемьдесят седьмой отдел откроют для меня различных питомцев и все необходимое для них. Между предложениями вьются странные растения с бутонами, а на обороте два хищных глаза кошки пронзают меня, да и любого без причины посмотревшего на визитку.
Когда я одевалась, Миринда спросила меня:
– Вы уже придумали, как назовете его, мисс Голдман?
Я ответила ей резко и не без ехидства о том, что:
– Пауки не отзываются на клички, Миринда. Не привыкают к человеческим рукам и уж тем более не чувствуют привязанности.
И я могла бы молвить, что они как – Мы – нынешние люди, но тогда отличия были бы исключительно в имени и количестве лап, отчего я оставила вторую часть задуманного при себе; таков был мой вердикт, и даже сейчас, направляясь за товаром для нового члена нашей семьи, я была того же самого мнения. Раньше у деда жила собака – большая, лохматая, с широкими лапами и болтающимися ушами на глазах; мальчик – он ронял уши свои в миску, когда ел или пил, и служанкам приходилось по несколько часов в день тратить на то, чтобы вычесывать его шерсть, которая все равно никогда не ложилась так, как было подобающе породе, посему, когда пес ушел из семьи – под ушел я подразумеваю его кончину – ни одна слеза не была проронена. Для меня воспоминания о нем – смутные; это случилось в тот промежуток времени, когда равнодушие полностью поглотило меня. Смею предположить, что даже в нарастающей на молодом организме апатии была хорошая сторона – любые другие потери казались мне невероятной мелочью, на которые можно было закрывать глаза и иногда даже попросту не обращать внимания.
Я пытаюсь вспомнить имя пса. Аристократическое, важное…
– Прошу, мисс, карточку! – отвлекает меня возглас мужчины, выпавшего прямо перед моими ногами на ступень.
На Золотом Кольце мне предстоит спуск по лестнице.
Я обхожу бродяг и попрошаек, которые протягивают мне свои руки и молят о чем-то.
– Одну, мисс, прошу! – продолжает мужчина, крича мне в спину.
«Может, тебя еще и приютить?», шмыгаю я мысленно, корчусь и иду своей дорогой. Некто поднимающийся по ступеням – идущий мне навстречу – куксится в ответ на излишества попрошаек, и я полностью разделяю с ним его позицию. Он небрежно обступает их и теряется за золотой колонной.
Я шагаю к отделу, размышляя о том, как непривычно видеть над собой потолок, вижу восемьдесят седьмой и захожу вовнутрь – оказываюсь в огромном помещении, уставленном стеллажами, большинство из которых пустуют.
– Вам помочь? – слышу голос и оборачиваюсь в сторону касс – передо мной девушка.
– Мне нужен террариум на заказ, – отзываюсь я и осматриваюсь. – Из толстого стекла, закрытый.
Отвлекаюсь и замечаю на стеллаже тараканов в банке – они заползают друг другу на головы, переворачиваются, крутятся, изворачиваются – мерзость и уродство; нищета – словно попрошайки на Золотом Кольце!
Продавщица интересуется параметрами желаемого террариума, я называю примерные цифры, чтобы тот поместился на мой комод. Девушка уверяет меня в своем скором возвращении и исчезает за маленькой шторкой рядом с собой.
В части зала, где я стою, яркий свет бьет от поставленных по периметру ламп, освещая всю мерзость в банках и подноготную магазина – крошки рассыпанных кормов и не только хрустят под каблуками, когда я подхожу слишком близко к стеллажам. Продвигаюсь вперед и наблюдаю за редеющими клетками, пустующими вольерами, за тем, как свет распространяется и уводит меня в темноту. Ламп в магазине достаточно, но эти не работают за ненадобностью – красота, которая могла бы завлечь покупателя на еще одно посещение зоомагазина, отсутствует. Я приглядываюсь к стеклянным банкам – наблюдаю в них мелких пауков и крупных крыс, иных грызунов и насекомых, что наползают друг другу на головы и скребут маленькими лапами себе подобных. Для себя я отмечаю полное отсутствие кого-либо из питомцев побольше – значит, отцу действительно пришлось похлопотать с лабораториями, чтобы добыть мне нового друга.
Я размашисто шагаю дальше и слышу шипение откуда-то со стороны. Растерянно оглядываюсь, оборачиваюсь – искусственное дерево вьется под самый потолок; я восхищаюсь роскошью воссозданных листьев; но, опустив глаза и увидев вместо плит огромную плетенную корзину, из которой тянется ствол, запинаюсь и поражаюсь. Реально ли оно?
Продолжительное «ш» повторяется, и я резко поднимаю голову наверх – змея. Она извилисто трясет своим телом и теряется в зелени дерева, кончик хвоста, что обвивает толстый ствол, скользит и пропадает в листве.
– Как жаль, что смерть ее неминуема, – раздается вновь голос продавщицы, и ровные шаги отмеряют расстояние от подсобного помещения до кассы.
Я замыкаюсь в себе, ловлю себя на странной и глупой мысли, после чего прихожу к тому, что это изречение истинно только в сторону создания песочного цвета, таинственно появившегося из неоткуда и пропавшего там же. Продавщица видит едва различимую растерянность в моем взгляде и спешит добавить, что змея скоро умрет.
– Почему? – интересуюсь я и опять осматриваю дерево – пытаясь убедиться в том, что это муляж.
Не выходит. На коротких ветках, на стеблях, на припавших подле листьях – везде – жизнь снисходит каким-то невообразимым сиянием, ударяет не видным поначалу светом, жизнь переполняет скромные опочивальни свои в отпрысках.
– Она заболела, – обрывает девушка – глаза ее направлены на скрученную листву, в которой запряталась наша беседа и причина ее. – Потомства нет, партнера нет. Она последняя.
– Последняя в магазине? – спешу уточнить я.
– Мы – единственный магазин. Она просто последняя… последняя в Новом Мире.
Я смотрю на существо, которому предначертано умереть в скором времени. Змея выныривает своей песочной головой и услужливо кивает – может, здоровается? Не здороваюсь в ответ, но и не отворачиваюсь – смертница вновь грязнет в листве; и в следующий раз показывается на стволе, приспускаясь к корзине. Последняя… обремененное слово; звучит безнадежно и некрасиво – в любых смыслах и в любом контексте, будь то последняя станция, последняя остановка, последнее слово, последний человек на всей Земле; последний умрет скорее от безысходности, нежели от болезни.
– Никто не хочет покупать ее, – продолжает продавщица. – Никто не хочет смотреть на смерть. Никто не хочет смотреть, как вымирает целый вид. Никому эта смерть не нужна.
– Да люди вообще к смерти негативно относятся, – посмеиваюсь я, находя в своих словах самые горькие помыслы. – И живут они так, словно будут жить вечно.
Мы молчим некоторое время.
– Извините за навязчивость, но для кого вы здесь? – нарушает комкообразную тишину – прерываемую исключительно шипением змеи и перешептыванием листьев – девушка.
– Паук. Брахипэльма Смити.
– Ох, потрясающие создания. Они живут до тридцати лет.
– Меня переживет, – отшучиваюсь я, но выходит достаточно горький юмор.
– Я позвонила нашему поставщику, меня попросили передать, что к завтрашнему дню ваш заказ будет готов.
– Давайте добавим в заказ еще тумбу из дуба, – выдумываю я – с простым желанием пробыть здесь еще немного, послушать незатейливые сказки только открытого для меня создания, попытаться впитать жизнь с оробевших зеленых листьев, падающих в корзину и под ноги проходящим мимо.
Продавщица хочет сказать мне что-то про дорогое удовольствие из-за поднятых недавно цен на продукцию из дерева, но я обрываю ее неубедительные речи простым словосочетанием, которое чаще всего варьируется в беседах между членами нашей семьи. «Счет Голдман», Да-да, запишите на счет Голдман. Девушка улыбается, понимая, кто я и моя семья, тут же стеснительно прячет уголки губ, поджимая их и пытаясь подкусить острыми белыми зубами, а я уточняю параметры, говоря, что бы те были равны параметрам террариума. Девушка вновь исчезает за шторой.
Я гляжу на змею: она шипит, голова ее – точенная, скользящая – прячется в листве, выглядывает из нее вновь и так снова и снова; она плавает на дереве – настоящем, в чем сомнений более нет.
Мне остается только ждать.
Осматриваюсь еще раз. В темном углу, до которого я не дошла, замечаю детскую кроватку и пеленальный столик – такие же были и в нашем доме; годы назад. Может, мне кажется? Двигаюсь по направлению – и вправду детская кровать. Заглядываю в нее и вижу звереныша: он поднимает свою маленькую голову – с ладонь – и смотрит на меня черными глазами – пуговицами; крохотными вселенными. Котенок – мурчит – робкий и несмышленый, цветом моих пепельных волос, весь усыпан коричневыми пятнами – где-то светлее, где-то темнее; длинный хвост приподнимается и падает на бок, черный кончик как кисточка вырисовывает в воздухе петлю. Я склоняюсь над кроваткой и вспоминаю про визитку, спешу достать ее и гляжу: хищные глаза – один в один, вселенная поглощает вселенную. Не могу не отметить, что оригинал куда более притягателен. Котенок скалится, острые клыки вздымаются под розоватыми припухлыми губами – мне хочется взять его на руки, красота очаровывает.
– Это гепард. – Опять появляется продавщица. – Дикий. Его отлучили от родителей сразу же после рождения. Те сейчас в лаборатории.
Животные отныне сами по себе; никто не следит за ними, не взращивает, не поддерживает – они сами по себе; они заключены в своих первичных оболочках, в наших инородных мирах и выживают, как только могут.
– Раньше на этом месте – внизу – был зоопарк, – рассказывает девушка – она вскользь пробирается между стеллажами и оказывается рядом со мной. – Дядя моего прадедушки смог спасти некоторые виды животных, после чего открыл питомник. Город строился, рос, рос, животных приходилось постепенно отдавать в лаборатории. Дядя не хотел того, но все происходило в принудительной форме – не отдаете, забираем силой и утилизируем, – с волнением в голосе роняет рассказчица – она проникается этой историей сполна и, кажется, вновь ощущает всю несправедливость властей. – Дядя согласился, иного выбора не имелось. Саят – уже не знал ни воли, ни земли. Совсем недавно в лабораториях решили, что, возможно, родители Саята не смогут воспитывать его, и гепарда отдали мне – через знакомых. В память о моей семье.
– Почему родители не смогут воспитывать его? – спрашиваю я.
Маленькие карамельные уши прижимаются к голове, котенок игриво падает на бок и лапами вскользь толкает меня, маленькие когти царапают протянутую ладонь, но я не млею пред ним – он прекрасен и добр.
– Все хотят жить. Иногда ценой других.
«Иногда ценой родных», мысленно добавляю я. Его бы просто загрызли – посему я выбрала сторону хищников, нападающих, уродливых и крикливых, опасных, тех, перед кем пресмыкаются и преклоняются – идолы без идеальности.
– Значит, – я протягиваю руку к зверенышу вновь, любуюсь им, улыбаюсь, – Саят.
Он хватается своими плюшевыми лапами за меня, коготки мягко касаются кожи.
– Можно? – прошу я взять его на руки.
Фантастика! Прошу…
– С вами он не раздражителен, – улыбается продавщица. – Берите. К нам редко кто заходит, но обыкновенно Саят очень негативно относится к посетителям.
– Саят, – повторяю я, смотря в бездонные глаза моего котенка. – Ты удивительный, Саят.
На мордочке у него иссиня-черная полоса; надбровные дуги выведены песочными линиями, полукруглые уши пригибаются к точенной голове, когда он слышит наши голоса по очереди. Саят пытается вырваться, запрокидывает голову, но не скалится, не рычит, не пытается прикусить; я расслабляю руки, однако больше он не спешит оставить меня – стоило дать лишь немного свободы.
– Он не терпит людей Нового Мира. – Продавщица поджимает губы, поняв, что взболтнула нечто лишнее, но продолжает – я на ее слова нервно отстраняюсь. – Может, вам необходимо что-нибудь еще, мисс Голдман?
Я усмехаюсь ее резкой смене темы, оговорке и стыдливого взгляда, молча просящего прощения.
– Что подскажете вы? – спокойно отвечаю я.
Девушка предлагает добавить в оформление какое-нибудь укрытие, перечисляет виды их, расхваливает подобии деревянных изб различных конструкций, колокола, на последней ноте добавляет череп, отчего я воодушевляюсь и слегка сильней прижимаю Саята к своей груди – он преспокойно сидит на руках, но когда я восклицаю полным согласием с последним укрытием, он выпускает еле слышный рык и бьется лапами в ткань пальто. Я интересуюсь в подлинности его и, пока продавщица сажает котенка обратно в кроватку, почти незаметно кивает мне и пару раз повторяет «да-да, да-да». На последней ноте девушка добавляет, что в подарок за крупную покупку предоставит несколько кормов на пробу пауку, объясняет мне нюансы питания птицеедов, примерный рацион их, состоящий из грызунов и насекомых, а также необходимость в своевременной смене воды и чистке террариума. Субстрат – так же, как и все остальное, она заверяет в предоставлении в скорой доставке. На этом мы заканчиваем: девушка уходит за кассу пробивать покупки, а я склоняюсь над котенком, что любознательно глядит на мои порхающие в такт движениям волосы.
– Саят, – шепотом повторяю я. До чего же ты хорош, Саят, как у тебя получилось приковать меня к себе? – Зачем животным имена? – громко восклицаю я. – Они же… животные!
И уверяю и себя, и ее, и даже маленького Саята в этом. Ответ девушки немногословен, она лишь утверждает про корень «жив», и только больше погрустневший резко взор заставляет меня невольно опустить собственные глаза на маленькую жизнь у меня под руками. Жив… чего не скажешь о человеке и всех этих людях подле. Ты прекрасен, Саят. Продавщица без нужды говорит о том, что пауки, не подающиеся особой дрессировке, все равно получают имена, ибо мы их хозяева, а они – живые, достойные имени, существа. Я невнятно киваю в ответ, а сама в этот момент протягиваю руку к гепарду. Он прижимается маленькими клыками к ладони, но, чувствуя, что я не сопротивляюсь, проводит шершавым языком.
– За сколько бы вы его отдали? – интересуюсь я.
– Гепарда? – удивляется девушка; должно быть, я первая, кто задал такой вопрос. – Ах, Саят, ты просто чертяка. Бесплатно, мисс Голдман. Я отдала бы его просто в хорошие руки.
Это удивляет меня, и больше я не задаю ни единого вопроса. Мы оформляем заказ, я заверяю в том, что вернусь, и после этого исчезаю. Вернусь… а зачем? За кормом, который теперь могу заказывать с помощью одного звонка? За новыми игрушками для моего нового питомца? Или все же за малышом гепардом?
Уезжаю. Сидя на мягком сидении подвозящего меня автомобиля, ловлю себя на мысли о родной сестре, которая не удосужилась поздравить с датой – черт с ней!
Миринда по обыкновению встречает меня, я по обыкновению скидываю на ее протянутые руки пальто и поднимаюсь по лестнице. Дверь в мою комнату плотно закрыта – не без подвоха оглядываюсь; уходя, я всегда оставляю маленькую щелку, чтобы через ту проходил свежий воздух, ибо открывать окна и проветривать так – я большой не любитель. Первым делом, оказавшись у себя, смотрю на банку с пауком. Которая без паука. Дверь позади меня хлопает, обрамляясь диким хохотом, и я резко оборачиваюсь.
– С днем рождения! – визжит Золото, и в этот момент мне больше всего хочется оторвать ей голову.
– А ну открой, маленькая засранка! – кричу я и ударяю по двери, после чего смотрю позади себя и пытаюсь выискать глазами паука. – Это ты его выпустила?
Хохот Золото опоясывает коридор, забирается в комнаты и, больше чем уверена, спускается по лестнице, задорно съехав по перилам, после чего эхом ударяется о парадную дверь.
Я хватаюсь за дверную ручку и толкаю – заперто; маленькое дьявольское отродье, именуемое младшей сестрой… Я оборачиваюсь и аккуратно продвигаюсь по комнате, веду взглядом около банки и нигде рядом не наблюдаю своего нового восьмилапого друга. Расслабившись, более уверенно ступаю в сторону шкафа, ищу там, перебираю бумаги на столе, приземляюсь на пол и заглядываю под кровать, одной рукой опираясь о постельное белье, а другой о ковер. В меня врезается коробка-шкатулка с подарком, о котором я бы мечтала позабыть. Хочу достать ее и скоропостижно избавиться, как вдруг ощущаю нечто бархатистое, коснувшееся моей правой руки, что на кровати. Приподнимаю голову и вижу паука – он барахтается со скользкого шелкового одеяла на тыльную сторону моей руки; бархат становится наждачной бумагой – неприятно колит. Восемь лап поочередно перебираются по мне, острые волоски жгут запястье – паук замирает. Я медленно поднимаюсь и убираю его обратно в банку – сам, еле шевеля лапами, соскальзывает на дно своего дома; я закрываю его продырявленной крышкой, после чего уверенно подхожу к дверям и ударяю по ним еще раз.
